Все держат серьезный вид, но все понимают, что это -- балаган, и яснее
всего это -- конвойным ребятам, попроще. На новосибирской пересылке в 1945
году конвой принимает арестантов перекличкой по [делам]. "Такой-то!"
"58-1-а, двадцать пять лет". Начальник конвоя заинтересовался: "За что
дали?" -- "Да ни за что." -- "Врешь. [Ни за что -- десять дают!]"
Когда трибунал торопится, "совещание" занимает одну минуту -- выйти и
войти. Когда рабочий день трибунала по 16 часов подряд -- в дверь
совещательной комнаты видна белая скатерть, накрытый стол, вазы с фруктами.
Если очень спешат -- приговор любят читать "с психологией": "...приговорить
к высшей мере наказания!.." Пауза. Судья смотрит осуждённому в глаза, это
интересно: как он переживает? что он там сейчас чувствует? "...Но, учитывая
чистосердечное раскаяние..."
Все стены трибунальской ожидальни исцарапаны гвоздями и карандашами:
"получил расстрел", "получил четвертную", "получил десятку". Надписей не
стирают: это назидательно. Бойся, клонись и не думай, что ты можешь
что-нибудь изменить своим поведением. Хоть демосфенову речь произнеси в свое
оправдание в пустом зале при кучке следователей (Ольга Слиозберг на
ВерхСуде, 1936) -- это нисколько тебе не поможет. Вот поднять с десятки на
расстрел -- это ты можешь; вот если крикнешь им: "[Вы фашисты]! Я стыжусь,
что несколько лет состоял в вашей партии!" (Николай Семенович Даскаль --
спецколлегии Азово-Черноморского края, председатель Холик, Майкоп, 1937) --
тогда мотанут новое [дело], тогда погубят.
Чавдаров рассказывает случай, когда на суде обвиняемые вдруг отказались
от всех своих ложных признаний на следствии. Что ж? Если и была заминка для
перегляда, то только несколько секунд. Прокурор потребовал перерыва, не
объясняя, зачем. Из следственной тюрьмы примчались следователи и их
подсобники-молотобойцы. Всех подсудимых, разведённых по боксам, снова хорошо
избили, обещая на втором перерыве добить. Перерыв окончился. Судья заново
всех опросил -- и все теперь признали.
Выдающуюся ловкость проявил Александр Григорьевич Каретников, директор
научно-исследовательского текстильного института. Перед самым тем, как
должно было открыться заседание Военной Коллегии Верховного Суда, он заявил
через охрану, что хочет дать [дополнительные] показания. Это, конечно,
заинтересовало. Его принял прокурор. Каретников обнажил ему свою гниющую
ключицу, перебитую табуреткой следователя, и заявил: "Я всё подписал под
пытками." Уж прокурор проклинал себя за жадность к "дополнительным"
показаниям, но поздно. Каждый из них бестрепетен лишь пока он --
незамечаемая часть общей действующей машины. Но как только на нём
сосредодотичилась личная ответственность, луч света уперся прямо в него --
он бледнеет, он понимает, что и он -- ничто, и он может поскользнуться на
любой корке. Так Каретников поймал прокурора и тот не решился притушить
дела. Началось заседание Военной коллегии, Каретников повторил всё и там...
Вот когда Военная Коллегия ушла действительно совещаться! Но приговор она
могла вынести только оправдательный и, значит, тут же освободить
Каретникова. И поэтому... НЕ ВЫНЕСЛА НИКАКОГО!
Как ни в чём не бывало, взяли Каретникова опять в тюрьму, подлечили его,
подержали три месяца. Пришел новый следователь, очень вежливый, выписал
новый ордер на арест (если б Коллегия не кривила, хоть эти три месяца
Каретников мог бы погулять на воле!), задал снова вопросы первого
следователя. Каретников, предчувствуя свободу, держался стойко и ни в чём не
признавал себя виноватым. И что же?.. По ОСО он получил 8 лет.
Этот пример достаточно показывает возможности арестанта и возможности
ОСО. А Державин так писал:
"Пристрастный суд -- разбоя злее.
Судьи -- враги, где спит закон.
Пред вами гражданина шея
Протянута без оборон."
Но редко у Военной Коллегии Верховного Суда случались такие неприятности,
да и вообще редко она протирала свои мутные глаза, чтобы взглянуть на
отдельного оловянного арестантика. А. Д. Р., инженер-электрик, в 1937 году
был втащен наверх, на четвертый этаж, бегом по лестнице двумя конвоирами под
руки (лифт, вероятно, работал, но арестанты сыпали так часто, что тогда и
сотрудникам бы не подняться). Разминуясь со встречным, уже осуждённым,
вбежали в зал. Военная коллегия так торопилась, что даже не сидели, а стояли
все трое. С трудом отдышавшись (ведь обессилел от долгого следствия) Р.
вымолвил свою фамилию, имя-отчество. Что-то бормотнули, переглянулись и
Ульрих -- всё он же! -- объявил: "Двадцать лет!" И прочь бегом поволокли Р.,
бегом втащили следующего.
Случилось как во сне: в феврале 1963 года по той же самой лестнице, но в
вежливом сопровождении полковника-парторга, пришлось подняться и мне. И в
зале с круглою колоннадой, где, говорят, заседает пленум Верховного Суда
Союза, с огромным подковообразным столом и внутри него еще с круглым и семью
старинными стульями, меня слушали семьдесят сотрудников Военной Коллегии --
вот той самой, которая судила когда-то Каретникова, и Р. и других и прочее и
так далее... И я сказал им: "Что за знаменательный день! Будучи осуждён
сперва на лагерь, потом на вечную ссылку -- я никогда в глаза не видел ни
одного судьи. И вот теперь я вижу вас всех, собранных вместе!" (И они-то
видели живого зэка, протертыми глазами, -- впервые.)
Но, оказывается, это были -- не они! Да. Теперь говорили они, что -- это
были не они. Уверяли меня, что ТЕХ -- уже нет. Некоторые ушли на почетную
пенсию, кого-то сняли (Ульрих, выдающийся из палачей, был снят, оказывается,
еще при Сталине, в 1950 году за... бесхребетность!) Кое-кого (наперечет
нескольких) даже судили при Хрущеве, и [те] со скамьи подсудимых угрожали:
"Сегодня ты нас судишь, а завтра мы тебя, смотри!" Но как все начинания
Хрущева, это движение, сперва очень энергичное, было им вскоре забыто,
покинуто, и не дошло до черты необратимого изменения, а значит, осталось в
области прежней.
В несколько голосов ветераны юрисдикции теперь вспоминали, подбрасывая
мне невольно материал для этой главы (а если б они взялись опубликовать да
вспоминать? Но годы идут, вот еще пять прошло, а светлее не стало.)
Вспомнили, как на судебных совещаниях с трибуны судьи [гордились] тем, что
[удалось] не применять статью 51-ю УК о смягчающих обстоятельствах и таким
образом [удалось] давать двадцать пять вместо десятки! Или как были унижено
[Суды подчинены Органам]! Некоему судье поступило на суд дело: гражданин,
вернувшийся из Соединенных Штатов, клеветнически утверждал, что там хорошие
автомобильные дороги. И больше ничего. И в [деле] -- больше ничего! Судья
отважился вернуть дело на доследование с [целью] получения "полноценного
антисоветского материала" -- то есть, чтобы заключённого этого попытали и
побили. Но эту благую цель судьи не учли, отвечено было с гневом: "Вы что
нашим Органам не доверяете?" -- и судья был сослан секретарем трибунала на
Сахалин! (При Хрущеве было мягче: "провинившихся" судей посылали.. ну, куда
бы вы думали?.. [адвокатами]!) *(12) Так же склонялась перед Органами и
прокуратура. Когда в 1942 году вопиюще разгласилось злоупотребление Рюмина в
северо-морской контрразведке, прокуратура не посмела вмешаться своею
властью, а лишь [почтительно] доложила Абакумову, что его мальчики шалят.
Было отчего Абакумову считать Органы солью земли! (Тогда-то, вызвав Рюмина,
он его и возвысил на свою погибель.)
Просто времени не было, они бы мне рассказали и вдесятеро. Но задумаешься
и над этим. Если и суд и прокуратура были только пешками министра
госбезопасности -- так может и главою отдельною их не надо описывать?
Они рассказывали мне наперебой, я оглядывался и удивлялся: да это люди!
вполне ЛЮДИ! Вот они улыбаются! Вот они искренно изъясняют, как хотели
только хорошего. Ну, а если так повернется еще, что опять придется им меня
судить? -- вот в этом зале (мне показывают главный зал).
Так что ж, и осудят.
Кто ж у истока -- курица или яйцо? люди или система?
Несколько веков была у нас пословица: не бойся закона -- бойся судьи.
Но, мне кажется, [закон] перешагнул уже через людей, люди отстали в
жестокости. И пора эту пословицу вывернуть: не бойся судьи -- бойся
[закона].
Абакумовского, конечно.
Вот они выходят на трибуну, обсуждая "Ивана Денисовича". Вот они
обрадованно говорят, что книга эта облегчила их совесть (так и говорят...).
Признают, что я дал картину еще очень смягченную, что [каждый] из них знает
более тяжелые лагеря. (Так -- ведали?..) Из семидесяти человек, сидящих по
подкове, несколько выступающих оказываются сведущими в литературе, даже
читателями "Нового мира", они жаждут реформ, живо судят о наших общественных
язвах, о запущенности деревни...
Я сижу и думаю: если первая крохотная капля правды разорвалась как
психологическая бомба -- что' же будет в нашей стране, когда Правда
обрушится водопадами?
А -- обрушится, ведь не миновать.
1. Заседали в самый день амнистии, работа не терпит.
2. Сборник "От тюрем к воспитательным учреждениям".
3. Группа Ч-на.
4. Все тот же сборник "От тюрем..." навязывает нам материал: что
предрешенность приговоров -- дело давнее, что и в 1924-29 годах приговоры
судов регулировались едиными административно-экономическими соображениями.
Что начиная с 1924 года из-за [[безработицы в стране]] суды уменьшили число
приговоров к исправтрудработам с проживанием на дому и увеличили
краткосрочные тюремные приговоры (речь, конечно, идет о бытовиках). От этого
произошло переполнение их на работе в колониях. В начале 1929 года Наркомюст
СССР циркуляром N 5 ОСУДИЛ вынесение краткосрочных приговоров, а 6.11.29 (в
канун двенадцатой годовщины Октября и вступая в строительство социализма)
постановлением ЦИК и СНК было уже просто ЗАПРЕЩЕНО давать срок менее одного
года!
5. В Южно-Африканской республике террор дошел в последние годы до того,
что каждого [[подозрительного]] (СОЭ) негра можно без следствия и суда
арестовать на три месяца!.. Сразу видно слабинку: почему не от трех до
десяти?
6. Этого мы не знали. Это нам газета "Известия" рассказала в июле 1957
года.
7. Как Бабаев им крикнул, правда бытовик: "Да [[намордника]] мне хоть
триста лет, вешайте! И до смерти за вас руки не подыму, благодетели!"
8. И так настоящий шпион (Шульц, Берлин, 1948 г.) мог получить 10 лет, а
никогда им не бывший Гюнтер Вашкау -- двадцать пять. Потому что -- волна,
1949 год.
9. "Известия" 10 сентября 1958 года.
10. Лозовский теперь кандидат медицинских наук, живет в Москве, у него
всё благополучно. Чульпенёв -- водитель троллейбуса.
11. Серёгин Виктор Андреевич сейчас в Москве, работает в комбинате
бытового обслуживания при Моссовете. Живет хорошо.
12. ("Известия" 9.6.64) Тут интересен взгляд на судебную защиту!.. А в
1918 г. судей, выносящих слишком мягкие приговоры, В. И. Ленин требовал
исключать из партии.
Глава 8. Закон -- ребенок
Мы всё забываем. Мы помним не быль, не историю, -- а только тот
штампованный пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным
долблением.
Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа -- да.
Обидное свойство. Может быть, оно и от доброты, а -- обидное. Оно отдаёт нас
добычею лжецам.
Так, если не надо, чтобы мы помнили даже гласные судебные процессы -- то
мы их и не помним. Вслух делалось, и в газетах писалось, но не вдолбили нам
