газете -- да не только плохо! и [хорошо] -- не посмеют!! Тебя, как
сокровенное божество, и упоминать даже нельзя! Ты -- есть, все чувствуют
тебя! -- но тебя как бы и нет! И поэтому -- ты выше открытой власти с тех
пор, как прикрылся этой небесной фуражкой. Что ТЫ делаешь -- никто не смеет
проверить, но всякий человек подлежит твоей проверке. Оттого п
остыми так называемыми гражданами (а для тебя -- просто чурками) достойнее всего иметь загадочное глубокомысленное выражение. Ведь один ты знаешь [спецсоображения], больше никто. И поэтому ты всегда прав.
В одном только никогда не забывайся: и ты был бы такой же чуркой, если б
не посчастливилось тебе стать звенышком Органов -- этого гибкого, цельного,
живого существа, обитающего в государстве, как солитер в человеке -- и всё
твое теперь! всё для тебя! -- но только будь верен Органам! За тебя всегда
заступятся! И всякого обидчика тебе помогут проглотить! И всякую помеху
упразднить с дороги! Но -- будь верен Органам! Делай всё, что велят!
Обдумают за тебя и твое место: сегодня ты спецчасть, а завтра займешь кресло
следователя, а потом может быть поедешь краеведом на озеро Селигер, *(3)
отчасти может быть чтобы подлечить нервы. А потом может быть из города, где
ты уж слишком прославишься, ты поедешь в другой конец страны уполномоченным
по делам церкви. *(4) Или станешь ответственным секретарем Союза Писателей.
*(5) Ничему не удивляйся: истинное назначение людей и истинные ранги людям
знают только Органы, остальным просто дают поиграть: какой-нибудь там
заслуженный деятель искусства или герой социалистических полей, а -- дунь, и
нет его. *(6)
Работа следователя требует, конечно, труда: надо приходить днем,
приходить ночью, высиживать часы и часы, -- но не ломай себе голову над
"доказательствами" (об этом пусть у подследственного голова болит), не
задумывайся -- виноват, не виноват, -- делай так, как нужно Органам -- и всё
будет хорошо. От тебя самого уже будет зависеть провести следствие
поприятнее, не очень утомиться, хорошо бы чем-нибудь поживиться, а то --
хоть развлечься. Сидел-сидел, вдруг выдумал новое [воздействие]! -- эврика!
-- звони по телефону друзьям, ходи по кабинетам, рассказывай -- смеху-то
сколько! давайте попробуем, ребята, на ком? Ведь скучно всё время одно и то
же, скучны эти трясущиеся руки, умоляющие глаза, трусливая покорность -- ну
хоть посопротивлялся бы кто-нибудь! "Люблю сильных противников! [Приятно
переламывать им хребет!]" *(7)
А если такой сильный, что никак не сдаётся, все твои приемы не дают
результат? Ты взбешен? -- и не сдерживай бешенства! Это огромное
удовольствие, это полёт! -- распустить свое бешенство, не знать ему преград!
Раззудись, плечо! Вот в таком состоянии и плюют проклятому подследственному
в раскрытый рот! и втискивают его лицом в полную плевательницу *(8)! вот в
таком состоянии и мочатся в лицо поставленному на колени! После бешенства
чувствуешь себя настоящим мужчиной!
Или допрашиваешь "девушку за иностранца". *(9) Ну, поматюгаешь её, ну
спросишь: "А что, у американца -- ... граненый, что ли? Чего тебе, русских
было мало?" И вдруг идея: она у этих иностранцев нахваталсь кое-чего. Не
упускай случай, это вроде заграничной командировки! И с пристрастием
начинаешь её допрашивать: Как? в каких положениях?.. а еще в каких?..
подробно! каждую мелочь! (и себе пригодится, и ребятам расскажу!) Девка и в
краске, и в слезах, мол это к делу не относится -- "нет, относится! говори!"
И вот что такое твоя власть! -- она всё тебе подробно рассказывает, хочешь
нарисует, хочешь и телом покажет, у неё выхода нет, в твоих руках её карцер
и её срок.
Заказал ты *(10) стенографистку записывать допрос -- прислали
хорошенькую, тут же и лезь ей за пазуху при подследственном пацане, *(11) --
его, как не человека, и стесняться нечего.
-- Да, кого тебе вообще стесняться? да если ты любишь баб (а кто их не
любит?) -- дурак будешь, не используешь своего положения. Одни потянутся к
твоей силе, другие уступят по страху. Встретил где-нибудь девку, наметил --
будет твоя, никуда не денется. Чужую жену любую заметил -- твоя! -- потому
что мужа убрать ничего не составляет. *(12) Нет, это надо пережить -- что
значит быть голубою фуражкой! Любая вещь, какую увидел -- твоя! Любая
квартира, какую высмотрел -- твоя! Любая баба -- твоя! Любого врага -- с
дороги! Земля под ногою -- твоя! Небо над тобой -- твое, голубое!!
А уж страсть нажиться -- их всеобщая страсть. Как же не использовать
такую власть и такую бесконтрольность для обогащения? Да это [святым] надо
быть!..
Если бы дано нам было узнать скрытую движущую силу отдельных арестов --
мы бы с удивлением увидели, что при общей закономерности [сажать], частный
выбор, [кого] сажать, личный жребий, в трех четвертях случаев зависел от
людской корысти и мстительности и половина тех случаев -- от корыстных
расчетов местного НКВД (и прокурора, конечно, не будем их отделять).
Как началось, например, 19-летнее путешествие В. Г. Власова на Архипелаг?
С того случая, что он, заведующий РайПО, устроил продажу мануфактуры
(которую бы сейчас никто и в руки не взял...) для партактива (что -- не для
народа, никого не смутило), а жена прокурора не смогла купить: не оказалось
её тут, сам же прокурор Русов подойти к прилавку постеснялся, и Власов не
догадался -- "я, мол, вам оставлю" (да он по характеру никогда б и не сказал
так). И еще: привел прокурор Русов в закрытую партстоловую (такие были в
30-х годах) приятеля, не имевшего прикрепления туда (т. е., чином пониже), а
заведующий столовой не разрешил подать приятелю обед. Прокурор потребовал от
Власова наказать его, а Власов не наказал. И еще, так же горько, оскорбил он
райНКВД. И присоединен был к правой оппозиции!..
Соображения и действия голубых кантов бывают такие мелочные, что диву
даешься. Оперуполномоченный Сенченко забрал у арестованного армейского
офицера планшетку и полевую сумку и при нём же пользовался. У другого
арестованного с помощью протокольной хитрости изъял заграничные перчатки.
(При наступлении то' их особенно травило, что не их трофеи -- первые.) --
Контрразведчик 48-й Армии, арестовавший меня, позарился на мой портсигар --
да не портсигар даже, а какую-то немецкую служебную коробочку, но
заманчивого алого цвета. И из-за этого дерьма он провел целый служебный
маневр: сперва не внес её в протокол ("это можете оставить себе"), потом
велел меня снова обыскать, заведомо зная, что ничего больше в карманах нет,
"ах, вот что? Отобрать!" -- и чтоб я не протестовал: "В карцер его!" (Какой
царский жандарм смел бы так поступить с защитником отечества?) -- Каждому
следователю выписывалось какое-то количество папирос для поощрения
сознающихся и стукачей. Были такие, что все эти папиросы гребли себе. --
Даже на часах следствия -- на ночных часах, за которые им платят повышенно,
они жульничают: мы замечали на ночных протоколах растянутый срок "от" и
"до". -- Следователь Фёдоров (станция Решеты, п/я 235) при обыске на
квартире у вольного Корзухина сам украл наручные часы. -- Следователь
Николай Федорович Кружков во время ленинградской блокады заявил Елизавете
Викторовне Страхович, жене своего подследственного К. И. Страховича: "Мне
нужно ватное одеяло. Принесите мне!" Она ответила: "Та комната опечатана,
где у меня теплые вещи". Тогда он поехал к ней домой; не нарушая гебистской
пломбы, отвинтил всю дверную ручку ("вот так работает НКГБ!" -- весело
пояснял ей), и оттуда стал брать у неё теплые вещи, по пути еще совал в
карманы хрусталь (Е. В. в свою очередь тащила, что могла, своего же.
"Довольно вам таскать!" -- останавливал он, а сам тащил.) *(13)
Подобным случаям нет конца, можно издать тысячу "Белых книг" (и начиная с
1918 года), только систематически расспросить бывших арестованных и их жен.
Может быть и есть и были голубые канты, никогда не воровавшие, ничего не
присвоившие, -- но я себе такого канта решительно не представляю! Я просто
не понимаю: при его системе взглядов что может его удержать, если вещь ему
понравилась? Еще в начале 30-х годов, когда мы ходили в юнгштурмах и строили
первую пятилетку, а они проводили вечера в салонах на дворянски-западный
манер вроде квартиры Конкордии Иоссе, их дамы уже щеголяли в заграничных
туалетах -- откуда же это бралось?
Вот их фамилии -- как будто по фамилиям их на работу берут! Например, в
Кемеровском ОблГБ в начале 50-х годов: прокурор [Трутнев], начальник
следственного отдела майор [Шкуркин], его заместитель подполковник
[Баландин], у них следователь [Скорохватов]. Ведь не придумаешь! Это сразу
все вместе (О Волкопялове и Грабищенке уж я не повторяю.) Совсем ли ничего
не отражается в людских фамилиях и таком сгущении их?
Опять же арестантская память: забыл И. Корнеев фамилию того полковника
ГБ, друга Конкордии Иоссе (их общей знакомой, оказалось), с которым вместе
сидел во Владимирском изоляторе. Этот полковник -- слитное воплощение
инстинкта власти и инстинкта наживы. В начале 1945 года, в самое дорогое
"трофейное" время, он напросился в ту часть Органов, которые (во главе с
самим Абакумовым) контролировали этот грабеж, то есть старались побольше
оттяпать не государству, а себе (и очень преуспели). Наш герой отметал
целыми вагонами, построил несколько дач (одну в Клину). После войны у него
был такой размах, что, прибыв на новосибирский вокзал, он велел выгнать всех
сидевших в ресторане, а для себя и своих собутыльников -- согнать девок и
баб, и голыми заставил их танцевать на столах. Но и это б ему обошлось, да
нарушен был у него другой важный закон, как и у Кружкова: он пошел против
[своих]. Тот обманывал Органы, а этот пожалуй еще хуже: заключал пари на
соблазнение жен не чьих-нибудь, а своих товарищей по опер-чекистской работе.
И не простили! -- посажен был в политизолятор со статьей 58-й! Сидел злой на
то, как [смели] его посадить, и не сомневался, что еще передумают. (Может, и
передумали).
Эта судьба роковая -- [сесть] самим, не так уж редка для голубых кантов,
настоящей страховки от неё нет, но почему-то они плохо ощущают уроки
прошлого. Опять-таки, наверно, из-за отсутствия верхнего разума, а нижний ум
говорит: редко когда, редко кого, меня минует да свои не оставят.
[Свои], действительно, стараются в беде не оставлять, есть условие у них
немое: [своим] устраивать хоть содержание льготное (полковнику И. Я.
Воробьеву в марфинской спецтюрьме, всё тому же В. Н. Ильину на Лубянке --
более 8 лет). Тем, кто садится поодиночке, за свои личные просчеты,
благодаря этой кастовой предусмотрительности бывает обычно неплохо, и так
оправдывается их повседневное в службе ощущение безнаказанности. Известно,
впрочем, несколько случаев, когда лагерные оперуполномоченные кинуты были
отбывать срок в общие лагеря, даже встречались со своими бывшими
подвластными зэками, и им приходилось худо (например, опер Муншин, люто
ненавидевший Пятьдесят Восьмую и опиравшийся на блатарей, был этими же
блатарями загнан под нары). Однако у нас нет средств узнать подробней об
этих случаях, чтобы иметь возможность их объяснить.
Но всем рискуют те гебисты, кто попадают в [поток] (и у них свои
[потоки]!..) Поток -- это стихия, это даже сильнее самих Органов, и тут уж
никто тебе не поможет, чтобы не быть и самому увлеченному в ту же пропасть.
Еще в последнюю минуту, если у тебя хорошая информация и острое
чекистское сознание, можно уйти из под лавины, доказав, что ты к ней не
