спросить кодекс в народном суде или в райисполкоме. Ваш интерес к кодексу
был бы явлением чрезвычайным: или вы готовитесь к преступлению или заметаете
следы!
22. И следствие шло у них по 8-10 месяцев. "Небось [[Клим]] в такой
одиночке один сидел" -- говорили ребята. (Да еще сидел ли?)
23. В тот год в Бутырках свежеарестованные (уже обработанные баней и
боксами) по несколько суток сидели на ступеньках лестниц, ожидая, когда
уходящие на этапы освободят камеры. Т-в сидел в Бутырках семью годами
раньше, в 1931-м, говорит: все забито под нарами, лежали на асфальтовом
полу. Я сидел семью годами позже в 1945-м, -- то же самое. Но недавно от М.
К. Б-ч я получил ценное личное свидетельство о бутырской тесноте ДЕВЯТЬСОТ
ВОСЕМНАДЦАТОГО года: в октябре того года (второй месяц красного террора)
было так полно, что даже в прачечной устроили женскую камеру на 70 человек!
Да когда ж тогда Бутырки стояли порожние?
24. Ну да это тоже не чудо: и во Владимирской [[внутрянке]] в 1948 г. в
камере 3 на 3 метра постоянно стояли 30 человек! (С. Потапов).
25. Вообще в книге Иванова-Разумника много поверхностного, личного,
утомительно-однообразны шутки. Но быт камер 1937-38 года там очень хорошо
описан.
26. На самом же деле он [[вёл]] бригаду на параде, но почему-то же [[не]]
двинул. Впрочем это не засчитывается. Однако, после своих универсальных
пыток он получил... 10 лет по ОСО. Настолько сами жандармы не верили в свои
достижения.
27. А причина отчасти та, что будет потом у Бухарина: ведь на следствии
их допрашивают сословные братья. И естественно их желание всё ОБЪЯСНИТЬ.
28. "Новый мир" 1962 -- N 4 -- Р. Пересветов.
29. С. П. Мельгунов. Воспоминания и дневники, вып. 1, Париж 1964, стр.
139.
30] Участник группы Андреюшкин послал в Харьков своему другу откровенное
письмо: "я твердо верю, что самый беспощадный террор <у нас> будет и даже не
в продолжительном будущем... Красный террор мой -- конек... Беспокоюсь за
моего адресата (он уже не первое такое письмо писал! -- А. С.)... если он
[[тово]], то и меня могут тоже [[тово]], а это нежелательно, ибо поволоку за
собой много народа очень дельного". И пять недель продолжался неторопливый
сыск по этому письму -- через Харьков, чтобы узнать, кто писал его в
Петербурге. Фамилия Андреюшкина была установлена только 28 февраля -- и 1
марта бомбометатели уже с бомбами были взяты на Невском перед самым
назначенным покушением!
31. Еще один школьный наш друг едва не сел тогда из-за меня. Какое
облегчение было мне узнать, что он остался на свободе! Но вот через 22 года
он мне пишет: "Из твоих опубликованных сочинений следует, что ты оцениваешь
жизнь односторонне... Объективно ты становишься знаменем фашиствующей
реакции на западе, например, в ФРГ и США... Ленин, которого, я уверен, ты
попрежнему почитаешь и любишь, да и старики Маркс и Энгельс осудили бы тебя
самым суровым образом. Подумай над этим!" Я и думаю: ах, жаль, что тебя
тогда не посадили! Сколько ты потерял!..
32. КРД -- КонтрРеволюционная Деятельность.
Глава 4. Голубые канты
Во всей этой протяжке между шестеренок великого Ночного Заведения, где
перемалывается наша душа, а уж мясо свисает, как лохмотья оборванца, -- мы
слишком страдаем, углублены в свою боль слишком, чтобы взглядом
просвечивающим и пророческим посмотреть на бледных ночных [катов], терзающих
нас. Внутренне переполнение горя затопляет нам глаза -- а то какие бы мы
были историки для наших мучителей! -- сами-то себя они во плоти не опишут.
Но увы: всякий бывший арестант подробно вспомнит о своем следствии, как
давили на него и какую мразь выдавили, -- а следователя часто он и фамилии
не помнит, не то чтобы задуматься об этом человеке о самом. Так и я о любом
сокамернике могу вспомнить интересней и больше, чем о капитане
госбезопасности Езепове, против которого я немало высидел в кабинете вдвоем.
Одно остается у нас общее и верное воспоминание: гниловища --
пространства, сплошь пораженного гнилью. Уже десятилетия спустя, безо всяких
приступов злости или обиды, мы отстоявшимся сердцем сохраняем это уверенное
впечатление: низкие, злорадные, злочестивые и -- может быть, запутавшиеся
люди.
Известен случай, что Александр II, тот самый, обложенный революционерами,
семижды искавшими его смерти, как-то посетил дом Предварительного Заключения
на Шпалерной (дядю Большого Дома) и в одиночке 227 велел себя запереть,
просидел больше часа -- хотел вникнуть в состояние тех, кого он там держал.
Не отказать, что для монарха -- движение нравственное, потребность и
попытка взглянуть на дело духовно.
Но невозможно представить себе никого из наших следователей до Абакумова
и Берии вплоть, чтоб они хоть и на час захотели влезть в арестантскую шкуру,
посидеть и поразмыслить в одиночке.
Они по службе не имеют потребности быть людьми образованными, широкой
культуры и взглядов -- и они не таковы. Они по службе не имеют потребности
мыслить логически -- и они не таковы. Им по службе нужно только четкое
исполнение директив и бессердечность к страданиям -- и вот это их, это есть.
Мы, прошедшие через их руки, душно ощущаем их корпус, донага лишенный
общечеловеческих представлений.
Кому-кому, но следователям-то было ясно видно, что [дела] -- дуты!
Они-то, исключая совещания не могли же друг другу и себе серьезно говорить,
что разоблачают преступников? И всё-таки протоколы на наше сгноение писали
за листом лист? Так это уж получается блатной принцип: "Умри ты сегодня, а я
завтра!"
Они понимали, что дела -- дуты, и всё же трудились за годом год. Как
это?.. Либо заставляли себя НЕ ДУМАТЬ (а это уже разрушение человека),
приняли просто: так надо! тот, кто пишет для них инструкции, ошибиться не
может.
Но, помнится, и нацисты аргументировали так же? *(1)
Либо -- Передовое Учение, гранитная идеология. Следователь в зловещем
Оротукане (штрафной колымской командировке 1938 года), размягчась от легкого
согласия М. Лурье, директора Криворожского комбината, подписать на себя
второй лагерный срок, в освободившееся время сказал ему: "Ты думаешь, нам
доставляет удовольствие применять воздействие? *(2) Но мы должны делать то,
что от нас требует партия. Ты старый член партии -- скажи, что б ты делал на
нашем месте?" И, кажется, Лурье с ним почти согласился (он, может, потому и
подписал так легко, что уже сам так думал?). Ведь убедительно, верно.
Но чаще того -- цинизм. Голубые канты понимали ход мясорубки и любили
его. Следователь Мироненко в Джидинских лагерях (1944 г.) говорил
обреченному Бабичу, даже гордясь рациональностью построения: "Следствие и
суд -- только юридическое оформление, они уже не могут изменить вашей
участи, [предначертанной заранее]. Если вас нужно расстрелять, то будь вы
абсолютно невинны -- вас всё равно расстреляют. Если же вас нужно оправдать
(это очевидно относится к СВОИМ -- А. С.), то будь вы как угодно виноваты --
вы будете обелены и оправданы". -- Начальник 1-го следственного отдела
западно-казахстанского ОблГБ Кушнарёв так и отлил Адольфу Цивилько: "Да не
выпускать же тебя, если ты ленинградец!" (то есть, со старым партийным
стажем).
"Был бы человек -- а [дело] создадим!" -- это многие из них так шутили,
это была их пословица. По нашему -- истязание, по их -- хорошая работа. Жена
следователя Николая Грабищенко (Волгоканал) умиленно говорила соседям: "Коля
-- очень хороший работник. Один долго не сознавался -- поручили его Коле.
Коля с ним ночь поговорил -- и тот сознался".
Отчего они все такою рьяной упряжкой включились в эту гонку не за
истиной, а за ЦИФРАМИ обработанных и осуждённых? Потому что так им было
всего УДОБНЕЕ, не выбиваться из общей струи. Потому что цифры эти были -- их
спокойная жизнь, их дополнительная оплата, награды, повышение в чинах,
расширение и благосостояние самих Органов. При хороших цифрах можно было и
побездельничать, и похалтурить, и ночь погулять (как они и поступали).
Низкие же цифры вели бы к разгону и разжалованию, к потере этой кормушки, --
ибо Сталин не мог бы поверить, что в каком-то районе, городе или воинской
части вдруг не оказалось у него врагов.
Так не чувство милосердия, а чувство задетости и озлобления вспыхивало в
них по отношению к тем злоупорным арестантам, которые не хотели складываться
в цифры, которые не поддавались ни бессоннице, ни карцеру, ни голоду!
Отказываясь сознаваться, они повреждали личное положение следователя! они
как бы его [самого] хотели сшибить с ног! -- и уж тут всякие меры были
хороши! В борьбе как в борьбе! Шланг тебе в глотку, получай соленую воду!
По роду деятельности и по сделанному жизненному выбору лишенные ВЕРХНЕЙ
сферы человеческого бытия, служители Голубого Заведения с тем большей
полнотой и жадностью жили в сфере нижней. А там владели ими и направляли их
сильнейшие (кроме голода и пола) инстинкты нижней сферы: инстинкт ВЛАСТИ и
инстинкт НАЖИВЫ. (Особенно -- власти. В наши десятилетия она оказалась
важнее денег.)
Власть -- это яд, известно тысячелетия. Да не приобрел бы никто и никогда
материальной власти над другими! Но для человека с верою в нечто высшее надо
всеми нами, и потому с сознанием своей ограниченности, власть еще не
смертельна. Для людей без верхней сферы власть -- это трупный яд. Им от
этого заражения -- нет спасенья.
Помните, что пишет о власти Толстой? Иван Ильич занял такое служебное
положение, при котором имел возможность [погубить всякого человека, которого
хотел погубить! Все] без исключения [люди были у него в руках, любого самого
важного можно было привести к нему в качестве обвиняемого]. (Да ведь это про
наших голубых! Тут и добавлять нечего!) Сознание этой власти ("и возможность
её смягчить" -- оговаривает Толстой, но к нашим парням это уж никак не
относится) составляли для него [главный интерес и привлекательность службы].
Что' там привлекательность! -- [упоительность]! Ведь это же упоение -- ты
еще молод, ты, в скобках скажем, сопляк, совсем недавно горевали с тобой
родители, не знали, куда тебя пристроить, такой дурак и учиться не хочешь,
но прошел ты три годика [того] училища -- и как же ты взлетел! как
изменилось твое положение в жизни! как движенья твои изменились, и взгляд, и
поворот головы! Заседает ученый совет института -- ты входишь, и все
замечают, все вздрагивают даже; ты не лезешь на председательское место, там
пусть ректор распинается, ты сядешь сбоку, но все понимают, что главный тут
-- ты, спецчасть. Ты можешь пять минут посидеть и уйти, в этом твое
преимущество перед профессорами, тебя могут звать более важные дела, -- но
потом над их решением ты поведешь бровями (или даже лучше губами) и скажешь
ректору: "Нельзя. Есть [соображения]..." И всё! И не будет! -- Или ты --
особист, смершевец, всего лейтенант, но старый дородный полковник, командир
части, при твоем входе встает, он старается льстить тебе, угождать, он с
начальником штаба не выпьет, не пригласив тебя. Это ничего, что у тебя две
малых звездочки, это даже забавно: ведь твои звездочки имеют совсем другой
вес, измеряются совсем по другой шкале, чем у офицеров обыкновенных (и
иногда, в спецпоручениях, вам разрешается нацепить, например, и майорские,
это как псевдоним, как условность). Над всеми людьми этой воинской части,
или этого завода, или этого района ты имеешь власть идущую несравненно
глубже, чем у командира, у директора, у секретаря райкома. Те распоряжаются
их службой, заработками, добрым именем, а ты -- их свободой. И никто не
посмеет сказать о тебе на собрании, никто не посмеет написать о тебе в
