-- Вот-вот! Открытие могли совершить не только они, но и
другие -- имелось что открывать. Ибо константы ядра урана были
объективно такие, что стало возможно огромное выделение энергии
при распаде этого ядра. А явись константы иными, вырывайся при
распаде не несколько нейтронов, зажигающих цепную реакцию, а
скажем, один нейтрон на два распада, и не было бы никаких
цепных реакций с баснословным выделением энергии. И не было бы
никакого ядерного оружия и никаких ядерных электростанций,
никаких атомных реакторов для мирных целей. И ни эти два
физика, ни два десятка других, проводивших одновременно с ними
те же исследования, не совершили бы своих открытий, и никто не
вешал бы их портреты на стены, никто не говорил бы об их
гениальности. Чуть-чуть сложись по-иному некоторые физические
константы, и всю историю человечества пришлось бы писать
по-иному, не только биографии двух знаменитых физиков.
-- К чему ты все это?
-- К тому, что и Жолио, и Ферми остались бы такими же умными
и талантливыми, будь константы распада ядра иными, но только
никто не узнал бы тогда, какие они умные и талантливые. Да, нам
не повезло с константой Тэта, но разве мы от этого стали иными?
Менее талантливыми? Глупей или злей? Кондрат, какими мы были,
такими и остались. Давай утешаться этим.
Он взволновался. Его что-то сильно расстраивало.
-- Утешайся, если тебе этого достаточно. А у меня временами
желание послать наши исследования к черту. Взорвать твой
ротоновый генератор, размонтировать мою энергетическую
установку...
-- Почему такая дискриминация моих работ? Мой генератор
взорвать, твою установку только размонтировать. Несправедливо.
Шутка до него не дошла. Меньше, чем когда-либо прежде, он
способен был воспринимать иронию. Особенно, если иронизировали
над ним.
Ротоновый генератор работал, как хорошие часы, у меня
появилось свободное время. Я предложил Кондрату помочь в
обслуживании его установки, он не захотел.
-- Ум хорошо, а два лучше, слыхал? -- сказал я.
-- Не хочу отягчать тебя своими затруднениями.
-- Один можешь и не увидеть, где увидят двое.
Он пронзительно глянул на меня.
-- Установка моя. И только моя. Делай свое дело, я буду
делать свое. Удачи разделю с тобой и обоих ушедших позову к
успеху. А неудача пусть будет только моей.
Я не сумел скрыть негодования.
-- Трудно работать, Кондрат, когда видят в друзьях лишь
любителей быстрого успеха.
Он закричал:
-- Трудно со мной? Тогда уходи, я не держу! Адель ушла, я ее
не остановил. А она мне все-таки...
-- Жена, а не просто сотрудник, как некий Мартын
Колесниченко,- холодно закончил я,- Я подумаю надо твоим ценным
предложением.
И я впервые стал прикидывать: а и вправду, не уйти ли мне?
Все, что мог, я уже сделал. Мой ротоновый генератор останется
Кондрату памятью о том, что нет причин жаловаться на мое
нерадение.
Вероятно, эти мысли и иеусмиряемая обида и стали причиной
окончательного разрыва.
Кондрат задумал какие-то новые опыты. Он влезал на
установку, прилаживал к фарфоровому шару ящички и сосудики. Он
не говорил, зачем это делает, я не спрашивал. Однажды я молча
шел мимо установки, и сверху на меня свалился металлический
цилиндрик. Я успел схватить его. Кондрат закричал с установки:
-- Не смей трогать его, он тебя не касается!
-- Именно касается,-огрызнулся я.-Если удар именовать
простым касанием. А теперь погляжу, что содержится в этом
подарке с высоты.
Кондрат проворно сбежал вниз.
-- Запрещаю открывать цилиндр. Немедленно отдай!
Ему следовало все же говорить спокойней.
-- <Не смей>, <запрещаю>, <отдай>... Какие военные команды!
Ты в меня швырнул чем-то тяжелым, теперь моя передача. Хватай!
Я кинул ему цилиндрик, как кидают мяч. Кондрат отшатнулся, и
цилиндрик угодил в щеку. Кондрат был чужд всем видам спорта и
не понял, что я хотел превратить исполнение его приказа в
подобие игры. Он решил, что я отвечаю ударом, и немедленно
вздыбился. Он наступал на меня и орал. Он потерял контроль над
своими словами. То, что он выкрикивал, было непереносимо
слушать. Я впал в ярость и пригрозил:
-- Перестань! Плохо будет!
-- Не перестану! Все узнаешь, что думаю о тебе! -- вопил он
побелевшими губами.
И я ударил его. Полновесная пощечина отбросила Кондрата к
стене. И сейчас же он кинулся на меня. Драчуном он не был, ни
физической силой, ни сноровкой не брал. Но нападение было так
неожиданно и так неистово, что минуту-две Кондрат имел
преимущество. Он схватил меня за шиворот, поддал коленом,
потащил к выходу -- хотел вытолкнуть наружу. Только у двери я
справился с растерянностью. На этот раз он на ногах не устоял.
Несколько секунд он лежал на полу, потом стал медленно
подниматься. По лицу его текли слезы, он что-то бормотал. Я не
стал вслушиваться. Я ненавидел его. И он понимал, что я его
ненавижу.
-- Я раздельно сказал, стараясь восстановить в себе
спокойствие:
-- Поговорили. Небольшая научная дискуссия. Успешно
разрешена трудная познавательная проблема. Гносеологическая --
так, кажется, называются такие проблемы.
-- Мартын, Мартын! -- простонал он.- Что же мы сделали?
-- Расходимся, вот что сделали. Ты заставил уйти Адель и
Эдуарда, а теперь и меня принудил. Ноги моей больше здесь не
будет!
И я рванул на себя входную дверь. Надо было зайти в свой
кабинет, что-то прибрать, что-то забрать. Не умом, мстительным
чувством я понимал, что, уходя вот так -- все бросив, от всего
в лаборатории отрекаясь,-я наношу Кондрату пощечину, обиднее
первой. И в ту минуту мне было единственным утешением, что не
просто ухожу, а больно оскорбляю Кондрата своим уходом...
Я снял датчики мыслеграфа и швырнул их на стол. Третий день
записи воспоминаний был тяжелее первых двух. Не знаю, как
другие люди, а мне временами больнее заново переживать давно
пережитое. Ибо там, в прошлом, нет завершенности, нет знания,
что произойдет впоследствии, спустя годы, завтра, через минуту,
будущее темно. А сейчас, перед столом, с датчиками мыслеграфа
за ушами, я видел прошлое в его абсолютной законченности -- оно
стало, и оно было, и его уже не переменить. И меня охватила
боль оттого, что в прошлом ничего не переменить, а так надо бы!
Да знай я то, что знаю сегодня, разве я так вел бы себя в
прошлом?
-- Ладно, успокойся,-сказал я себе вслух.-Завтра продолжим.
Завтра будет легче. Воспоминания закончены, основа для анализа
трагедии выстроена. Завтра приступлю к исследованию документов.
Они прольют последний свет на причины гибели Кондрата.
18
И новый день я начал с того, что вытащил из ящика стола
папку, принесенную Карлом-Фридрихом Сомовым. <Надо бы
предварительно просмотреть вчерашнюю запись>,- подумал я, но не
стал этого делать -- все, записанное вчера, восстановилось в
памяти ярко. Датчики мыслеграфа я все же прикрепил к ушам,
сегодня они будут записывать не картины прошлого, а мысли,
вызываемые чтением документов и описанием событий.
Итак, я ушел от Кондрата, организовал собственную
лабораторию -- иная тематика, ничего похожего на то, чем
занимался у Кондрата. Адель и Эдуард явились в мою новую
лабораторию. Был нерадостный разговор, оба сетовали, что
мечтания об успехе завершились скверным финалом. А Кондрат
продолжал работать один. Что он делал? Что он мог делать, кроме
продолжения неудавшихся исследований? Конечно, пытался найти
способ как-то улучшить использование и той константы Тэта,
какой она раскрылась в реальности, а не в мечтах, не в
рискованных теоретических построениях.
-- Значит, на очереди константа Тэта, определяющая рождение
микропространства в атомном ядре,- сформулировал я для себя
задачу.- Не знаю, как с созданием микропространства, а провал
нашего исследования определила именно она. Посмотрим еще раз,
как это произошло.
В первые мгновения я не поверил своим глазам. Страниц
123-134 в журнале не было. Торопливо перелистал его -- может,
выпали из общей сшивки и их засунули между другими листами?
Нет. Просмотрел все бумаги, лежавшие в пачке: протоколы
следственной комиссии по взрыву, дневники Кондрата, какие-то
записи, не оснащенные цифрами,- не то, решительно не то! Я
снова раскрыл журнал. Между страницами 122 и 135 была пустота.
Страницы 123-134 кто-то вырезал -- узенькие полоски бумаги,
оставшиеся от них, свидетельствовали, что здесь аккуратно
действовал острый нож. Спокойно и расчетливо изъяты те самые
страницы, которые нам показывал Кондрат, которые я в его
присутствии проверял, те единственные страницы, на которых были
запечатлены все проверки главной константы, страницы,
доказывающие ошибочность теории Кондрата и вычислений Адели,
приписывающих этой константе нереальное высокое значение...
Кто мог вырезать важнейшие страницы? Кому это было нужно?
Только два человека держали в руках рабочий журнал Кондрата
после моего ухода из лаборатории. Он сам и Сомов, изымавший все
лабораторные бумаги после взрыва. Кондрат отпадает, Кондрату не
было нужды уничтожать вои записи -- что написано, то написано,
таково его всегдашнее отношение к рабочим журналам. Значит,
заместитель директора института? Он, только он один! Этот
человек сразу невзлюбил нашу лабораторию, не раз почти открыто
показывал свою неприязнь. Он забрал все документы лаборатории,
он рылся в них и устранил все, что свидетельствовало о
просчетах -- ведь они бросали тень на его научную компетенцию!
Я вызвал Сомова.
-- Случилось что-то важное? -- спросил он.
-- Очень важное. Разрешите прийти к вам и доложить.
-- Не надо. Я сам приду в лабораторию.
Он явился через несколько минут. Я сидел у Кондрата, а не в
своем кабинете. Сомов опустился на диван. Передо мной лежал
раскрытый журнал. Сомов усмехнулся: он издали увидел, на каких
страницах журнал раскрыт.
-- Похоже, вы заметили вырванные страницы и сочли это
важным,- начал он первым,- И какое составили мнение по этому
поводу, друг Мартын?
-- Мнения нет. Пока одно удивление.
-- И предположения нет?
-- Предположение есть: страницы 123-134 удалены тем, кому
они мешали. Или скажем так: кому они не нравились.
-- Продолжу вашу мысль,-сказал Сомов,-Страницы мог удалить и
тот, кому не нравились ваши исследования и сама ваша бывшая
лаборатория. Вам почему-то казалось, что я вас недолюбливаю. И
вам явилась идея, что это именно я так нагло похозяйничал в
журнале.
Я не решился столь ясно высказывать свои подозрения. Он тихо
засмеялся.
-- Нет, друг Мартын, вы ошибаетесь, если так думаете. И к
лаборатории вашей я хорошо отношусь, хоть и многое в ней меня
тревожило. И страниц из журнала не вырывал. Это сделал другой
человек.
-- Кто же?
-- Кондрат Сабуров, кто же еще? И сделал, уверен, потому,
что и его стали одолевать те же тревоги, что и меня.
-- Может быть, скажете, в чем состоят эти тревоги?
-- Не скажу. Вы должны до всего дойти сами.
-- Но вы видели раньше меня эти вырванные страницы. Почему
не обратили на них заранее мое внимание?
-- По этой же причине. Вы не нуждаетесь в подсказках.
-- Но в пояснениях нуждаюсь,- сказал я сухо.- Нет ясностей
хватает не только в лаборатории, но и вокруг нее. Вы могли бы
хоть отчасти высветить темные места.
-- Мог бы, но не хочу. Частичное высветление однобоко --
может увести от истины. Если я выскажу вам свое мнение о том,
что совершалось в вашей лаборатории, я невольно воздействую на
вас. А я несравненно меньше вас разбираюсь и в научной
