-- Не поставят, а посадят. Вот он уже сидит -- на месте
начальника лаборатории. Это место для него заранее
предусмотрено. Не будь наивным, Эдик. Сомов скажет тебе не
больше того, что говорит Мартын.
-- Но Мартын ничего не говорит.
-- Значит, и Сомов ничего не скажет. Но если они молчат, то
говорить будем мы. У нас есть что сказать и Сомову, и тебе,
Мартын. Будешь слушать нас? Отвечай -- будешь слушать?
-- Буду,- сказал я.
-- Тогда сними датчики мыслеграфа, они торчат над твоими
ушами, как дьявольские рожки. То, что я теперь скажу,
предназначено только для тебя, а не для Сомова, с которым ты
спелся. С ним побеседуем особо.
-- И без меня?
-- Естественно! Но он с тобой поделится, не расстраивайся!
Решительно не понимаю, почему она так взъелась на запись
разговора. Во всем, что она потом говорила, не было и слова,
запретного для записи,- ни брани, ни оскорблений. И она с
блеском демонстрировала в почти часовой речи лучшее, чем
обладала: свою логику. Речь была построена совершенно и
прозвучала бы абсолютно убедительно, если бы не один изъян:
безукоризненное логическое здание было выстроено на фальшивом
фундаменте. И этого одного -- что она исходит из ложных посылок
-- я объяснить не мог, именно это надо было скрывать. Я молчал
и слушал. Она все больше воспламенялась от своих слов, а я
молчал и слушал.
-- Я уже давно заметила твое странное отношение к нашим
исследованиям,- так она начала.- Ты первый нашел, что ротоновые
ливни из вакуума способны менять микропространетво в атомном
ядре, и этим указал реальный путь к овладению новой формой
энергии. Как бы вел себя нормальный человек -- я, Эдик, сам
Кондрат, наконец,- совершив такое открытие? Безмерно бы
гордился собой, ликовал, торопил эксперименты. А как вел себя
ты, Мартын? Даже не радовался -- хмурился, а не сиял. Один
среди нас впал в неверие! И когда поставил в университетской
лаборатории опыты с ротонами, вспомни, как они шли. Плохо шли,
ничего не получалось! И если бы Эдуард не устроил нам
приглашения в Объединенный институт, никто бы не узнал о твоей
замечательной находке. Ты мешал самому себе, так странно, так
удивительно странно ты вел себя!
А что было потом, в стенах Объединенного института? Вспомни,
что было потом? А не хочешь вспоминать, .мы напомним. Та же
загадочная холодность. То же необъяснимое нежелание успеха.
Кондрат горел. Эдик и я были полны энтузиазма, а ты?
Трудолюбиво выполнял задание -- и только, Мартын, и только! А
когда мы радовались, что вот уже не за горами признание и
слава, ты молчаливо усмехался. Ты не видел своей усмешки, но мы
видели -- недоверчивую, почти недоброжелательную. Мы думали
тогда: ты такой -- ироник, скептик, да и не честолюбив, что с
тебя взять. А ты -- другой, не тот, каким видим тебя, каким
видел тебя Кондрат, вообразивший в тебе все человеческие
совершенства и благородства.
Одна я смутилась, когда ты отпустил Эдуарда,- говорила
Адель.- Ну, не отпустил, отпускал Кондрат, но разве не ты
заверил, что временно обойдемся без Эдуарда? И объявил это
перед пуском ротонового генератора. Никто из нас троих не знал,
что пуск -- вот-вот, а ты знал и скрыл, чтобы Эдуард успел
уехать. Зачем ты так поступил? Да, все верно, Эдуард был в
смятении, надо было успокоить нервы, но ведь никто не мог
гарантировать тогда, что генератор сразу пойдет. И ты
отпускаешь его в такую минуту! Каждый отчаянно нужен, каждая
пара рук, каждая голова, а ты отпускаешь Эдуарда! Как это
понять? Равнодушие к делу, так объяснил себе Кондрат твой
поступок и поссорился с тобой, а я вас мирила. Разве не так? А
ведь было не равнодушие, было гораздо хуже! Так те дни видятся
сегодня, только Кондрат не проник тогда в твои тайные цели, и
очень жаль, что не проник!
И мне была темна твоя душа,- продолжала Адель.Я нашла
простое объяснение -- ты завистлив. Ты ловко обеспечил уход
Эдуарда, чтобы было меньше претендентов на славу. Маленькое
тщеславие маленького человечка, таким ты мне вообразился. Я
говорила это Кондрату, он возмущался, он считал тебя чуть ли не
научным титаном, не раз повторял мне, как счастлив, что
довелось работать с тобой. А как тебя ценил Эдуард! Он говорил,
что ставит тебя наравне с Кондратом, даже выше. Да, я ошибалась
тогда, ты не маленький человечек, Мартын, ты крупная личность,
но крупный не той величиной, какую тебе приписывали. В тебе не
дружба, а недоброжелательство, ты мастер зла, вот твоя натура!
По-настоящему я поняла тебя после возвращения Эдуарда. Все
сразу пошло по-другому. Нет, внешне ты не переменился, ты умело
таишь сокровенные помыслы. Но Кондрат стал иным. И утверждаю --
под твоим воздействием! Вспомни, так хорошо шла работа, но
вернулся Эдуард, и одолели неполадки. Не он вызывал их, но
неполадки были связаны с его появлением. Эдуард был нежелателен
тебе и Кондрату -- вот причина того, что эксперименты
эалихорадило. А вскоре стала нежеланна и я. Я сказала <тебе и
Кондрату>, поправляюсь: тебе, а от этого и Кондрату. Ты стал
его злым гением. Ты одолел его духовно, он глядел на мир твоими
глазами. Он не раскрыл главного в тебе -- твоего двуличия. Я
однажды сказала Кондрату, что в тебе скрытое
недоброжелательство, ты хотел меня в жены, а я отказалась, и ты
не простил ни мне, ни Кондрату, что я отвергла тебя ради него.
Кондрат обругал меня дурой, больше месяца мы разговаривали с
ним только в лаборатории, а дома молчали и отворачивались один
от другого.
А затем возникла проблема константы Тэта. Яд сомнения,
впрыснутый тобой в Кондрата, дал результат. Кондрат стал
выискивать причины неполадок не в твоих ротонах, а в своей
идее. Уверена, что он в те дни потерял способность
хладнокровной оценки экспериментов. А каким он стал невозможным
для общения! Он избегал меня, старался не встречаться с
Эдуардом, лишь с тобой как-то держался. Тот свод экспериментов
в журнале, показанный нам, был актом отчаяния. Кондрат когда-то
невольно акцентировался на удачных данных, теперь,
расстроенный, акцентировал данные плохие. Но окончательную
оценку он предоставил тебе. Помню, отчетливо помню, как ты
перелистывал страницы: мы не дыша глядели на тебя, а у тебя
были отсутствующие глаза, ты смотрел в журнал, а думал о
другом. И что ты сказал потом? Я ждала, Эдик ждал, что скажешь
единственно разумное: да, цифры нехороши, но надо их
досконально проверить, не будем пока принимать других решений.
И если бы ты сказал так, то не было бы никакой ссоры, ни мне,
ни Эдуарду не пришлось бы уходить из лаборатории. Я обвиняю
тебя, что ты давно хотел нашего ухода и думал только об этом,
когда притворялся, что оцениваешь записи в журнале. И ты нанес
свой безошибочный удар. Ты объявил, что константа Тэта
преувеличена в сто раз! И мы с Эдуардом покинули лабораторию.
Адель минуту помолчала, она задыхалась от негодования.
Справившись с дыханием, она продолжала:
-- Коварный замысел отстранить двух нежеланных товарищей
удался. Но это лишь часть замысла. Надо довершать задуманное --
отстранить и самого Кондрата. До меня доходили сообщения, как
вы оба ведете себя в лаборатории. Кондрат страдал, ты оставался
безмятежно спокойным. Он начинал что-то новое, пытался обойти
по кривой неудачу с константой. Ты наблюдал за Кондратом, но и
не думал помочь, тебя не устраивал успех его новых начинаний. А
потом ты увидел, что Кондрат встал на правильный путь, но путь
опасен, новые эксперименты могут вызвать аварию. И ты подстроил
новый скандал: поссорился с Кондратом, ушел из лаборатории,
взвалил на Кондрата непосильную для него заботу -- твой
ротоновый генератор. Финал был неизбежен: один Кондрат не
справился с новыми экспериментами -- и погиб!
Я все же набрался сил промолчать. Мое молчание убеждало ее в
моем бессилии. Она взвинчивала себя все больше.
-- Ты долго держался в стороне,- говорила она,- но гибель
Кондрата открыла тебе дорогу. Ты убрал все препятствия к
единоличному торжеству, ты возвратился в лабораторию. Глупости,
что было настояние Ларра и Сомова. Для дополнительных
расследований надо приглашать нас всех, не одного тебя. Нет, ты
вернулся один. Не расследовать трагедию, а восстановить
лабораторию! Для себя одного восстановить, только для себя. Мы
с Эдуардом ждали весточки, ждали вызова. И, как видишь, не
дождались -- пришли сами. И требуем ответа: что ты здесь
делаешь? Почему отстраняешь нас?
Я сказал холодно:
-- И на этот вопрос ответа не будет.
Эдуард решил, что пора и ему вмешаться:
-- Мартын, прекрати! Мы имеем право спрашивать, ты обязан
отвечать. Лаборатория ротоновой энергии -- наше общее детище.
Разговор служебный, а не личный.
-- Именно потому, что служебный, а не личный, я не хочу
вести его. Если недовольны, обратитесь к Сомову. Служебными
делами занимается он.
Адели почудилось, что она обнаружила во мне слабину. Она
отошла от окна, приблизилась к столу. Эдуард поспешно вскочил,
он подумал, что она хочет меня ударить. Но она с ненавистью
проговорила:
-- Вот как, служебные разговоры не ведешь! А личные? Может
быть, скажешь, как бывший друг Эдуарда и мой и как мой бывший
неудачливый поклонник?.. Что лично, что неслужебно думаешь о
нас?
Она и отдаленно не подозревала, какое принесла мне
облегчение, предложив перейти от служебных отношений к личным.
-- Об Эдуарде мне нечего говорить. Он молчал. Не знаю, что
означало его молчание -- полное ли согласие с тобой или
осуждение твоей ярости. Но тебе могу сказать, как твой бывший
друг, как твой бывший поклонник, как человек, радующийся, что
ему не выпала тяжкая доля быть твоим мужем. Кондрат в
раздражении обругал тебя дурой. Ты не дура, конечно. Ты умна,
ты знающа, очень талантлива. Для тебя надо искать другие
характеристики, брань не подойдет. Я слушал тебя и думал, кто
же ты,- и понял! Раньше были такие понятия: мещане, обыватели,
филистеры. Сейчас нет обывателей, нет мещан, никто свои мелкие
житейские интересы не превращает в способ всеобщей оценки, не
делает свое маленькое удобство центром мироустройства. Но
исключения попадаются. Ты такое исключение. Ты мещанка в мире,
где нет мещан. И все, что ты говорила мне,- мещанские мысли,
мещанские чувства. Больше ничего не скажу, чтоб не выйти из
круга личных отношений.
Она порывисто подошла к Эдуарду.
-- Эдик, уйдем. Нас вторично изгоняют из этой лаборатории.
Он все же на прощание кивнул мне. До него что-то дошло, чего
она не была способна понять.
21
Лишь минуту я отвел себе, чтобы успокоиться,- удивленно
улыбался, пожимал плечами. Еще несколько дней назад такой
разговор надолго выбил бы меня из душевной устойчивости. Не
хочу лгать: было неприятно, что не могу ответить на острые
вопросы, было стыдно, что нужно что-то скрывать, но и все! Гнев
Адели, ее возмущение не трогали меня, бурный поток ее эмоций
мчался стороной -- принимать это близко к сердцу не хотелось.
Хотелось одного: чтобы они поскорей ушли и можно было забыть об
их приходе. Они ушли, и я забыл, что они только что были.
Вероятно, глубоко коснулось меня лишь то, что Адель говорила
о новых экспериментах Кондрата, когда он остался вдвоем со
мной. Она знала, что он ставил эти новые эксперименты, знала,
что в них что-то важное, может быть, решающее. И она связала их
с попыткой преодолеть неудачу определения Тэты. Она уловила
важность новых опытов, но не разобралась в них. Опыты не могли
