Сергей Снегов.
Четыре друга
СКАНИРОВАЛ: Ершов В.Г. 20/06/98
Научно-фантастическая повесть
1
Начну с признания: я не принадлежу к числу горячих
поклонников Кондрата Сабурова. И я не был его близким другом,
как считают многие. Больше того, он временами был мне
антипатичен. Прекрасная Адель Войцехович со всей свойственной
ей бесцеремонностью убеждала Кондрата-да и меня самого,- что я
ему завидую. Не думаю, что она права. Я не собираюсь ни обелять
себя, ни тем более напяливать на себя ангельские крылышки. Я не
ангел, это бесспорно. Но и не дьявол, каким она меня
живописует. Оставляя в стороне объективную научную ценность
моих споров с Кондратом, уверен, они имели и то немаловажное
субъективное значение, что ограничивали его фантазию. Он
заносился, его нужно было одергивать. Когда человек вообразит
себя непогрешимым, ему море по колено. А море топит корабли, на
нем разражаются бури. Здесь главный источник наших разногласий.
Я настаиваю на этом, что бы теперь ни говорили о моем скверном
характере Адель и Эдуард, изменившие Кондрату в труднейший час
его изысканий. Трагический финал экспериментов свидетельствует,
что прав был я, требовавший от Кондрата осмотрительности, а не
они, толкавшие его на научные авантюры. И я оплакивал гибель
Кондрата ничуть не меньше, чем те двое. Ибо ушел от Кондрата, а
не предал его. Он мне однажды сказал: "В тебе я уверен, Мартын,
ты не изменишь, изменить может только друг, а какой ты мне
друг!" Так он понимал меня, Кондрат Сабуров, руководитель
Лаборатории ротоновой энергии. И у меня нет причин стыдиться
такой оценки.
Именно в таком смысле я и высказался, когда директор
Объединенного института N 18 академик Огюст Ларр и его
заместитель Карл-Фридрих Сомов вызвали меня на собеседование. Я
ни одной минуты не сомневался, что будет не собеседование, а
допрос, и не постеснялся довести до их сведения свое понимание.
Хорошо помню, как по-разному они восприняли мой выпад.
Сейчас я формально обязался вести запись всего, что хоть в
отдаленной степени касалось работ в ротоновой лаборатории, и с
удовольствием вписываю в свой отчет и ту беседу с
руководителями института, ибо она не в отдаленной, а в очень
близкой степени затрагивала обстоятельства трагедии.
Огюст Ларр вызвал меня в свой роскошный кабинет в полдень.
Окна выходили на южную сторону, и сквозь стекла лилось жаркое
солнце. Я не люблю чрезмерного света и сел к солнцу спиной.
Против своего обыкновения, Ларр сидел за столом. На огромном
столе лежала толстая папка с какими-то бумагами. Я сказал
"против обыкновения", потому что почтенный академик редко
обретается в кабинете, его любимое местопребывание --
институтские коридоры, где он прогуливается то с одним, то с
другим сотрудником, заводя бесконечные обсуждения. А если и
проникает в свой кабинет, то не сидит, а прохаживается вдоль
окон или стены -- длиннющим его ногам, видимо, противопоказан
покой. Сейчас он сидел, и это, не сомневаюсь, должно было
подчеркивать важность разговора. Он положил на стол волосатые,
лопатой, ладони, вытянул ноги под столом и не сводил с меня
настороженного, но, в общем, доброго взгляда -- под кустистыми
бровями на узком лице, перегороженном, как барьером, огромным
носом, глаза его, ярко-голубые, посверкивали, как подожженные
изнутри. У него, конечно, красочная физиономия, у нашего
прославленного астрофизика Огюста Ларра, в Портретном зале
Академии наук только президент Академии Альберт Боячек может
соперничать с ним в выразительности лица.
А Карл-Фридрих Сомов, заместитель по общим проблемам, сидел
у торца директорского стола и, не глядя на меня, что-то писал и
черкал в обширном блокноте. Он притворялся, что инициатива
вызова принадлежит Ларру, а не ему. И то, что он вызывающе
отстраняется от беседы, предоставляя ее директору, хотя каждому
в институте ведомо, что именно Сомов, а не Ларр занимается
всем, что не имеет сугубо научного содержания, сразу возмутило
меня. Если Сомов хотел настроить меня давать сдачи в ответ на
любое принуждение, то мог заранее рассчитывать на полный успех.
-- Друг Мартын, нам хорошо известно, что вы невиновны в
несчастье в ротоновой лаборатории,- так дипломатично начал
Огюст Ларр. Он, несомненно, планировал умелой фразой смягчить
ожидаемую от меня резкость. И план его, естественно, имел бы
успех, если бы сам Ларр не испортил его последующими словами:
-- Но вы были посвящены во все детали исследований Сабурова,
знали его цели и намерения, он делился с вами своими идеями...
Я понял, что нужно немедля поставить межи разговору, ибо он
грозил безбрежно расплыться.
-- Детали экспериментов я, конечно, знал. О целях, которые
ставил себе Сабуров, иногда догадывался. Что до идей, то они
являлись ему столь густо и были столь разнообразны, что он и
сам в них не всегда разбирался, а уж поделиться ими зачастую
забывал.
-- Но его намерения...
-- То же относится и к его намерениям. Я полагаю, речь идет
об экспериментах, а не общечеловеческих свойствах? В быту его
намерения были обычны: поесть, если уж стало невтерпеж после
пропуска обеда пропускать еще и ужин, поспать часок днем после
бессонной ночи. Тут он был такой же, как вы или я.
-- Вы считаете обычным быть таким, как вы? Но, друг Мартын,
общее мнение в институте, что если и поискать необычностей, то
лучшего примера, чем даете вы, не найти.
-- В институте N 18 ошибаются не только в научных
экспериментах,- парировал я.- Однако не понимаю: вы вызвали
меня для обсуждения моего характера?
-- Вы сами догадываетесь: не для этого. Мы пригласили вас,
чтобы разобраться в причинах взрыва в ротоновой лаборатории.
-- Вы недовольны отчетом вами же назначенной следственной
комиссии? Разве она не зафиксировала все обстоятельства
трагедии?
-- Ваше мнение не отражено в выводах комиссии, а оно
существенно -- вы были самым близким сотрудником Сабурова.
-- Во время взрыва и последующего расследования я находился
в командировке на дальних планетах, поэтому не мог приобщить
своих показаний к тому, что комиссия установила. Последние
эксперименты Сабурова мне нсизвестны. И у меня не было никакого
желания знакомиться с ними. Я не из тех, кто сует свой нос в
дела, от которых его бесцеремонно отстраняют.
-- Вы написали мне, что просите перевода, потому что вас
заинтересовали другие темы,- мягко напомнил директор.
Я не сдержал горечи.
-- А как было писать? Что Кондрат указал мне на дверь? А
ведь было так! Не просто указал на дверь, а схватил за шиворот
и пытался вытолкнуть в коридор. Только то, что я много сильней
его и не постеснялся доказать ему это, спасло меня от вылета
наружу. Этого было достаточно, чтобы я навсегда перестал
интересоваться всем, что Сабуров делает в лаборатории. Не
требуйте от меня никаких показаний. Я не уверен, что они смогут
быть объективными.
Ларр, по всему, не ожидал такого отпора. И тут в беседу
вступил Карл-Фридрих Сомов. Я никогда не разделял ненависти
Кондрата к первому заместителю директора. Но и мне неприятен
этот сухой педант -- широкое, безжизненно-желтоватое лицо,
желтые волосы, желтые глаза, удивительно скучный голос. Кондрат
и голос его со злостью называл желтым. Вообще, мне кажется,
каждый несет свой особый основной цвет и его можно фиксировать
фотометром и вносить в паспорт, наряду с группой крови и
пейзажем линий на пальце, как важное индивидуальное отличие.
Например, в этой шкале цветов Кондрат был бы
пламенно-малиновым, Адель -- тонко-салатной, Эдуард --
томно-фиолетовым, а наш директор Огюст Ларр -- мощно-оранжевым:
ведь оранжевый проникает сквозь туман и пыль, а разве такое
проникновение сквозь темень научных проблем не является
характерной чертой академика Огюста Ларра, многолетнего
директора Объединенного института N 18?
Карл-Фридрих Сомов сказал, как бы нехотя глянув па меня
глубоко посаженными тусклыми глазами:
-- Ваши отношения с Сабуровым имеют для нас важное значение,
друг Мартын. Вы, очевидно, не соглашались в чем-то с методикой
его экспериментов. Последующие события косвенно оправдывают
ваше враждебное отношение...
Я прервал его:
-- Я не был врагом Сабурову. У Кондрата не бы.ю врагов.
Впрочем, ошибаюсь. Один враг у пего в институте все-таки был.
-- Назовите его! -- Сомов, конечно, знал, кого я имею в
виду, и шел напролом.
-- Этот враг -- вы! Только вы, и никто другой!
Ларр молча переводил удивленный взгляд с меня на Сомова и
снова на меня. Я твердо решил высказать Сомову если не все, то
многое, что думаю о нем. Он не показал ни удивления, ни гнева.
Лишь с издевательской вежливостью попросил объяснения. На
мгновение даже тусклые глаза его вспыхнули.
-- Значит, вы наносите мне личное оскорбление? Я правильно
понял?
-- Неправильно, конечно. Не оскорбляю, а деловито
квалифицирую ваше отношение к Сабурову.
Ларр счел, что нужно вмешаться в перепалку, опасно уводившую
разговор от намеченной темы.
-- Друг Мартын, мне неприятно ваше высказывание. В институте
нет вражды. Соперничество, соревнование, споры -- да, но не
вражда.
Я молча пожал плечами, дав им обоим понять, что имею свое
мнение о взаимоотношениях в институте -- и хоть нс намерен
всюду кричать об этом, они с моим мнением должны считаться.
Карл-Фридрих Сомов принадлежал к людям, которых резкое
суждение не способно сбить с толку. На его широком лице
засветилась усмешка. Иногда он изменял своей камуфлирующей
неприметности. Сейчас был такой редкий случай. Мне показалось,
что ему даже приятно обвинение во вражде к Сабурову и что он не
прочь признаться в ней, только мешает категорический запрет
Огюста Ларра.
Опять заговорил директор:
-- Мы имеем официальный отчет о несчастье в Лаборатории
ротоновой энергии. Отчет добросовестен и точен, но не полон.
Дело в том, что сохранились дневники Сабурова, и они
показывают, что, кроме научных интересов, связанных с
ротоновыми исследованиями, были и сугубо личные. Нам важно
установить в его экспериментах меру личного и
производственного, думаю, эти два термина, "личное" и
"производственное", всего точней характеризуют задачу. И мы
хотим поручить ее решение вам. Вы лучше всех в институте
способны разобраться в загадках трагедии и дополнить
официальный отчет очень важными деталями.
-- У меня теперь иные научные темы,- сказал я.
-- Они не срочные. Мы разрешим вам временно законсервировать
свои исследования.
Я задумался. Разумеется, я понимал, что проблемы ротоновой
энергии несравненно значительней того, что я нынче изучал в
своей крохотной лабораторийке. И, естественно, после гибели
Кондрата именно я был всех компетентней в ротоновых
экспериментах. Скажу даже, если бы руководство института,
задумав восстановление ротоновой лаборатории, поручило другому
разобраться в загадках взрыва, я был бы уязвлен. Но
воспоминание о ссоре с Кондратом мешало сразу ответить "да". Я
думал об Адели Войцехович и об Эдуарде Ширвинде. Они воспримут
мое возвращение к ротоновым делам как попытку свести посмертные
счеты с Кондратом. Не считаться с их чувствами я не мог.
-- Мы понимаем ваши колебания...- осторожно сказал директор.
-- Вряд ли,- отрезал я.- Мои колебания к науке отношения не
имеют. В общем, я согласен.
По тому, как облегченно вздохнул Огюст Ларр, было ясно, что
он не надеялся на столь быстрое согласие. Даже сухарь Сомов
