Прошел не один год, пока я стал если и не оправдывать, то
понимать Кондрата. Мы трое еще обсуждали прослушанную
интересную лекцию, а он уже шел гораздо дальше. Кондрат защищал
не Прохазку, а новые свои идеи, они были бы неверны, если бы
был прав Эдуард.
-- Вздор! -- раздраженно крикнул Кондрат.- Чушь и чепуха!
Скорость создания пространства не может расти! Прав Прохазка, а
не ты.
-- Возможно, прав Прохазка, а по я,- сказал Эдуард.- Но,
друг мой Кондратий, зачем орать об этом на весь парк? По-моему,
надо проделать небольшое вычисление, и станет ясно, чепуха ли и
вздор...
-- Я уже сделала вычисление,- прервала его Адель.
Еще когда Эдуард доказывал, что Прохазка ошибся, Адель
достала из сумочки карманный калькулятор. Если и был в нашем
кругу человек, свято выполнявший завет древнего философа
Лейбница, изобретателя дифференциального исчисления: "Не будем
спорить, будем вычислять!", то им была именно она, пока еще
простушка, пока только миловидная, а не красавица, только
будущий астроном, а не светило космологии, наша зеленоокая,
салатноволосая Адель Войцехович. Слова она приберегала для
выражения чувств и живописания жизненных целей. Для научных же
проблем ей служили формулы и цифры. А сияние далеких окон
Объединенного института N 18 давало вдосталь света для игры на
клавишах карманного калькулятора.
Адель объявила:
-- Исхожу из того, что высвобождение пространства зависит
только от массы вещества и совершается всюду одинаково. Так
вот, объем в один кубический сантиметр расширяется в год на
один сантиметр, помноженный на пять в минус десятой степени.
Иначе говоря, удвоение объема космоса при современной скорости
его расширения потребует что-то около пятидесяти миллиардов
лет.
-- Между тем возраст Вселенной определяется нынче всего в
двадцать миллиардов лет,- сказал я, чтобы показать, что не
безучастен к спору.
Кондрат с прежним раздражением сказал Эдуарду:
-- Теперь ты понимаешь, что нынешняя скорость расширения
космоса не годится для Большого Взрыва? Тогда выброс
пространства разбрасывал материю со световой скоростью, отчего
она и превращалась в фотоны. Категорически настаиваю на этом!
Эдуард снисходительно улыбался.
-- Если категорически настаиваешь... Не ожидал, что это для
тебя так важно, Кондрат.
-- Важно! -- отрезал Кондрат.
Не один день прошел, пока мы поняли, как воистину важно было
Кондрату в этом споре оказаться правым.
Бурная вспышка Кондрата оборвала обсуждение лекции Нрохазки.
Да и поздно уже было. Кондрат пожал мне и Адели руку и позвал с
собой Эдуарда. Эдуард пообещал догнать его, небрежно тряхнул
мою руку, долго не выпускал руки Адели и сказал, что поражен ее
пониманием трудных вопросов космологии и быстротой вычислений.
Потом он побежал догонять Кондрата -- побежал, а не просто
поспешил за ним.
-- Замечательные люди! -- горячо сказала Адель.
-- Что ты заметила в них замечательного?
Она не уловила моей иронии.
-- Все, Мартын! Умные, остроумные. И такие друзья!
-- Особенно чувствовалась дружба, когда Кондрат орал на
Эдуарда.
Ирония наконец дошла до нее, а ума ей было не занимать.
-- Скажи, а ты мог бы так закричать на чужого человека, как
Кондрат на Эдуарда?
-- Только если бы он смертельно оскорбил меня.
-- И ты, думаю, не потерпел бы, если бы на тебя так
закричали?
-- Нет, конечно.
-- Вот видишь. А Эдуард стерпел. И то, что Кондрат в научном
споре кричит на Эдуарда, а тот не обижается, и есть
доказательство дружбы, для которой подобные вспышки -- мелочь.
Я промолчал. Она добавила
-- Но главное не их дружба. Мало ли кто с кем дружит! Мы с
тобой тоже друзья. Они живут наукой! Наука у них -- самое
важное в жизни. Я бы хотела укрепить наше знакомство. Ты не
возражаешь?
-- Ты знаешь, Ада, твои желания для меня закон.
Я говорил искренно. Но жестоко бы соврал, сказав, что меня
обрадовало ее желание. Умных парней хватало в университете и
без этих двух. И меня огорчили ее слова, что мы с ней друзья.
Сколько раз она доказывала мне, что мы больше, чем просто
друзья! Я предугадывал, что новое знакомство внесет разлад в
наши отношения. Перед входом в студенческую гостиницу я
предложил подняться ко мне, она отказалась:
-- Не сегодня. Мартын. У нас с тобой впереди целая жизнь.
Впереди точно была целая жизнь. Но общей жизни уже не было.
Ни она, ни я этого еще не понимали.
4
Так я вспоминал начало нашей общей дружбы, кутаясь в плащ
под дождем на берегу институтского озера. Уже наступила ночь,
на другом берегу темнело здание университета, наша ласковая
"альма матер", наша "мать кормящая", где мы учились, где
приобретали и теряли любимых, где из пытливых "сосунков науки",
как мы сами себя тогда окрестили, постепенно превращались в
мастеров мысли и знания.
Я рассердился на себя. Не о том думаю! Единственно важное --
красочный, бурноречивый Клод-Евгений Прохазка, его тогда еще
мало кем признанная, теперь узаконенная теория Большой
Вселенной. Именно из парадоксальной теории пражского
профессора, из идеи непрерывного умножения мирового
пространства и родилась работа Кондрата Сабурова, возникли все
мы -- "призовая четверка ошалелых гениев", как обозвал нас
однажды Карл-Фридрих Сомов, потребовавший от меня сегодня
анализа горестного финала столь блестяще начатых исследований.
Истоки несчастья были в космологических теориях Прохазки, надо
было размышлять о них, а я видел Адель и не хотел вникать в то
короткое, так быстро ею проделанное на карманном компьютере
вычисление, хоть и знал теперь, что существенно важным было
оно, это маленькое вычисление, а вовсе не внешний облик Адели,
ее зеленые глаза, шелест ее платья, запах ее духов, дразнящий
смутными ароматами гвоздики, яблок и ананасов. "Твои духи так
аппетитны, что ими можно насыщаться. Какое-то сладостное
попурри из плодов и цветов!" -- сымпровизирует однажды Эдуард и
будет часто со смехом повторять свою не то остроту, не то
комплимент. "У нас с тобой впереди целая жизнь",- сказала она,
прощаясь. И, я понимаю, сказала это, в общем-то, не для меня, а
для себя самой, ибо чувствовала, что знакомство с двумя новыми
студентами станет барьером для наших с ней отношений. Я не
жалуюсь и не огорчаюсь. Наша любовь возникла случайно, распад
ее совершился закономерно.
-- Опять не о том! -- упрекнул я себя.- Адель да Адель! Не
превращай свои личные неудачи в причину научных просчетов.
Думай о Прохазке, думай об идеях Кондрата, такое тебе задание.
Задание было ясное. Но ясно было одно: все темно! И загадка
была, конечно, но в Адели. Однако не думать о ней я не мог.
Столько лет после я равнодушно смотрел на нес, спокойно с ней
разговаривал. Но в тот вечер, когда мы слушали лекцию Прохазки,
Адель была важной частью моего существования, и потому в
воспоминании о том вечере она вдруг стала для меня важней и
Прохазки, и Кондрата, и Эдуарда, и всех наших дел. И я как бы
вновь ходил вдоль общежития, смотрел на ее освещенное окно.
Почему она так долго не гасит свет, почему не ложится, может,
чувствует, что я еще здесь, внизу, может, раскроет окно и
выглянет? Свет горел долго, вероятно, она читала в постели,
потом окно погасло.
-- Вот так и кончилась твоя любовь,- сказал я себе и
рассмеялся.- Никто в окно не выглянул, и ты пошел спать.
И помнится, спал хорошо. Любовные неудачи никогда не
нарушали твоего спокойствия, немного подосадуешь, и все. Будешь
теперь думать о буйном профессоре из прекрасного города Праги?
Или вспомнишь пословицу предков: "Утро вечера мудреней"?
Я направился домой.
Утром я пошел в Лабораторию ротоновой энергии. И перед
закрытой дверью остановился.
Ровно год я не переступал порога этого одноэтажного над
землей, многоэтажного под ней здания. Действует ли мой шифр? В
час нашей последней ссоры Кондрат гневно кричал: "И не смей
приближаться к лаборатории! Я вычеркиваю твой шифр из памяти
компьютера, как вычеркиваю облик из моей памяти!" В ярости он
перебирал в угрозах -- в лаборатории хранились мои вещи, он не
мог запретить мне прийти за ними. Но я не пришел, я все бросил,
перечеркнул прошлое навеки, как мне казалось. И я не захотел
проверить, так ли абсолютен запрет. А потом был взрыв --
сожженные генераторы, гибель Кондрата... Возможно, никакие
шифры теперь недейственны. Придется тогда просить разрешения на
принудительное открытие дверей. Так, наверно, входили в
лабораторию члены следственной комиссии: ведь ни у кого из них
нс было личного шифра входа.
Долгую минуту я рассматривал массивную дверь. Никаких следов
повреждений! Та же угрюмая поворотная махина, какую шесть лет я
ежедневно созерцал, ежедневно же возмущаясь, что на вход
приходится тратить сорок секунд, бесценные сорок секунд,
которые можно использовать куда эффективней, чем на лицезрение
тупой броневой плиты. А когда я говорил Кондрату, что он
отделился от внешнего мира слишком неповоротливыми механизмами,
он ухмылялся: "Зато надежными, Мартын. Кстати, зачем ты пялишь
глаза па дверь? Думай о своих делах, пока компьютер
высчитывает, достоин ли ты входа". Он считал, что каждый
способен так самозабвенно предаваться размышлениям, как он.
Эдуард уверил, что как-то дверь открылась, побыла открытой,
потом снова закрылась, а за ней стоял Кондрат, который
настолько задумался, что забыл переступить порог.
Без уверенности, что механизмы работают, я положил левую
руку на пластинку в небольшом углублении. Ничто не показало,
что линии моей ладони прочитаны. Впрочем, и раньше все
совершалось без шума, только Адель с ее слухом летучей мыши
различала какие-то там подрагивания и поскрипывания, до меня
они не доходили. Я поглядел на часы, секунды плелись еще
медленней, чем при Кондрате. Стрелка проползла цифру сорок,
входа но было. Я еще постоял секунд пять и повернулся уходить.
Но на пятидесятой секунде дверная плита задвигалась, я поспешил
вернуться, раньше вход открывался только на десять секунд,
сейчас могло быть и того меньше. Переступив порог, я вновь
взглянул па часы. Дверная плита, закрылась через одиннадцать
секунд. Все было, как до моего ухода из лаборатории, лишь чуть
замедленней -- возможно, последствия взрыва. И шифр мой
действовал, Кондрат не стер его из памяти компьютера. Я еще по
знал, почему он не выполнил своей угрозы, но мне это было
приятно.
Я вынул из кармана два датчика мыслеграфа и закрепил их за
ушами. Теперь все, о чем я подумаю, что увижу, услышу, даже
все, что почувствую, будет зафиксировано на бесстрастной пленке
моего личного самописца. В помещениях вспыхивали светильники, я
переходил из комнаты в комнату. И здесь все было на своих
местах, все было цело. Как будто и не произошло взрыва, и никто
не погиб, лишь временно прекращены работы. Перед комнатой
Кондрата я остановился. Мне не хотелось в нее входить, но
входить было нужно. И в ней ничего не переменилось -- стол, два
стула, диван, компьютер с дисплеем, шкаф для документов, шкаф
для приборов и приспособлении. Над столом четыре портрета --
Ньютона, Эйнштейна, Нгоре и Прохазки. На стене против дивана
Ферми и Жолио. Кондрат редко бывал в своей комнате, он любил
ходить, а здесь не хватало простора. Внизу, в обширных
подвальных помещениях, среди тесно сомкнувшихся механизмов он
чувствовал себя свободней -- одна из тысяч его странностей.
Впрочем, для этого поразительного человека наиболее странным
