радостно ухмыльнулся. Оба эти столь непохожие один на другого
человека одинаково неверно воспринимали меня. Впрочем, не одни
они преувеличивали дурные свойства моего характера, я привык к
таким преувеличениям. И даже научился использовать превратное
представление о себе как о несдержанном и резком до грубости --
охотно признаюсь и в этой маленькой деловой хитрости.
Сомов протянул мне пухлую папку с бумагами.
-- Здесь отчет комиссии и дневник Сабурова. Они вам
понадобятся.
Я отвел рукой папку.
-- Не сейчас. Раньше составлю собственное мнение о
происшествии, потом буду сверять его с отчетом и дневником.
-- Еще одно, друг Мартын,- сказал Огюст Ларр.Вам будет
предоставлено право вызывать к себе любого сотрудника для
вопросов. И если захотите поговорить со мной или с Сомовым,
можете требовать и нас к себе.
-- Непременно воспользуюсь этой привилегией,- пообещал я и
ушел.
В моей лаборатории были свои маленькие загадки и срочные
проблемы. Но они меня больше не интересовали. Придя туда, я
выключил приборы, остановил генераторы и попросил повесить
пломбу на дверях.
-- Месяц меня здесь не будет,- сказал я сотрудникам, их было
трое, хорошие, работящие парии.- И вас тоже не будет. В
Австралии сейчас весна. Почему бы вам не позагорать на пляжах
Тихого океана?
Чудаки даже не поинтересовались, отчего неожиданный перерыв
в работе. Впрочем, они всегда ворчали, что я тиран и что им не
хватает времени даже на еду, не говоря о "полнометражном сне"
-- так они именовали свои мечты о безделье. Уверен, что еще не
кончился день, как вся троица катила куда-нибудь подальше от
Столицы и адресов своих мест отдыха предусмотрительно но
оставила.
А я пошел в институтский парк. По графику Управления Земной
Оси в районе Столицы сейчас значилась осень -- метеорологи
только гармонизировали природный климат, а не заменяли его
своими искусственными разработками.
Я сел па скамейку у озера. Ласковый ветерок морщил воду,
шелестел в желтеющих липах и вязах. По небу пробегали быстрые
яркие облачка, на высоте, видимо, дуло сильней, чем на земле.
Мне было хорошо и скверно. Хорошо от картины воды и облаков, от
теплого ветра, овевающего лицо, от смутного бормотания деревьев
и еще от того, что несправедливость отстранения меня от
любимого дела теперь отменена и мне выпадает судьба
восстановить важные эксперименты. Некогда я весь, всеми
мыслями, всеми чувствами жил ими, а недавно горевал, что они
стали недосягаемо далеки... И было скверно, что к радостной
перспективе восстановления ротоновой лаборатории надо идти
мучительной дорогой -- разбираться в ошибках и просчетах
Кондрата, в своих ошибках и просчетах, они, несомненно, тоже
были, и снова переживать со всей душевной болью и нашу с ним
ссору, и его такую нелепую, такую немыслимую гибель...
-- Ладно, держи себя в руках! -- вслух сказал я.- Ты на
людях сохранял невозмутимость, только наедине с собой позволял
себе раскисать. Теперь умение показывать спокойствие
понадобится еще больше. Ибо среди тех, кого тебе разрешено
вызвать, первыми будут Адель и Эдуард. Не завидую тебе,
старина. Впрочем, им будет еще трудней. С чего ты начнешь?
Я начал с воспоминаний: велел своей памяти восстановить, как
начиналась проблема ротоновой энергии, кто ее начинал, как шла
работа. Нет, я не вспоминал расчеты, я видел лица, а не
формулы, вникал в души, а не в цифры. Меня окружили те, кого я
так долго любил, кого поддерживал и кого опровергал. Был
полдень, когда я вышел в парк, светлый полдень перешел в хмурый
вечер, вечер превратился в недобрую ночь, хлынул дождь, сбивая
листву с шумящих деревьев, а я, закутавшись в плащ, не
отряхивая усеивающих плечи мокрых листьев, все вспоминал,
вспоминал...
2
Это было страшно давно, лет десять назад.
В нашем университете объявили публичную лекцию профессора из
Праги Клода-Евгения Прохазки.
В научном мире всегда есть два рода гениев: общепризнанные,
прославленные -- чаще всего посмертно,- в общем, узаконенные
реформаторы науки. И гении непризнанные: в их гениальности
никто про себя не сомневается, но вслух этого не выскажут, ибо
они ведут себя не так, как предписано вести гению.
Профессор Прохазка был ярким образцом такого никем не
признанного, но несомненного научного гения. Он взрывал основы
космологии -- это было, естественно, актом гениальным. И он
каждым своим словом, каждым новым расчетом не столько
опровергал устоявшиеся воззрения, сколько
оскорблял'представителей этих воззрений. Его выслушивали, он
умел заставлять себя слушать, но дружно отказывали в признании.
Он изобретательно высмеивал оппонентов, устраивал публичные
скандалы из нормальных дискуссий. Если в мире существовал
академический дебошир, то его, вне сомнений, звали профессором
Прохазкой.
И он известил столичный университет, что намерен провести
открытую дискуссию на тему: "Как возникла наша Вселенная и что
с ней сейчас происходит?" Легко догадаться, что его предстоящий
приезд породил смятение у наших светил. Научный блеск иных
стариков уже погасал, сияние других, помоложе, только
разгоралось, но все они опасались, что в сверкающем пламени
мятежных идей пражского профессора каждый потускнеет и потеряет
уже завоеванный солидный облик.
Я пришел в актовый зал университета вместе со своей
сокурсницей Аделью Войцехович.
Мне тогда казалось, что я в нее влюблен. Нет, Адель еще не
была той красавицей, в какую потом превратилась. И она еще не
выделялась нынешней роскошной укладкой салатных волос, так
гармонирующих с блеском совершенно зеленых глаз. Разумеется,
она и тогда была миловидна. И все же была скорей простушка, чем
богиня. Ни особого интереса к науке, ни тем более научных
успехов в ней отдаленно не угадывалось. Она говорила мне о
родителях, о детских увлечениях, о местах, где родилась и
училась,- какие-то леса и поселки возле древнего польского
городка Ольштына; те места, по ее рассказам, были чем-то вроде
маленького филиала райских угодий. В общем, кто знает нынешнюю
Адель Войцехович, доктора и профессора астрономии, несомненного
в будущем академика, тот и не поверит, что она могла быть
такой, какой я ее знал, когда мы были студентами.
Мы явились за час до начала лекции, чтобы раздобыть хорошие
места. Но не одни мы проявили предусмотрительность.
Зал был уже заполнен. Мы с Аделью осматривались в проходе:
не углядим ли где свободного кресла? Нас окликнул невысокий,
плотный -- он уже и тогда начал полнеть -- юноша:
-- Друзья, идите сюда! Специально для хороших людей храним
два местечка.
Он снял какие-то вещи, положенные на соседние кресла и
свидетельствовавшие о том, что они заняты. Адель уселась рядом
с ним, я поместился крайним в четверке. Полный юноша весело
сказал:
-- Кондрат, хочу познакомить тебя с нашими новыми друзьями.
-- Мартын Колесниченко, будущий ядерщик.- Я протянул руку
второму парню.
-- Кондратий Петрович Сабуров, космолог,- представился тот.
Кондрат говорил на хорошем международном языке. общепринятым
для знакомства, но, по русскому обычаю, называл отчество. Как
древний аристократ, каким он, впрочем, не был, Кондрат гордился
своим происхождением от сибиряков, в незапамятные времена
покоривших дикий край. И он, надо сказать, знал те давние
времена гораздо лучше нас и не упускал случая щегольнуть своими
знаниями.
А я отметил в те минуты знакомства, что он сказал не
"будущий космолог", а именно "космолог", хотя по годам еще не
мог выйти из студенчества. Самоуверенность -- его характерная
черта; к любому своему намерению он относился так, словно оно
уже осуществлено, и требовал такого же отношения от нас.
-- Адель Януаровна Войцехович, будущий астроном,- сказала
Адель, протягивая руку Кондрату.
Она, думаю, бессознательно подделалась под его манеру
называть себя. Впоследствии она подделывалась под его прихоти
сознательно и достигала быстрого успеха -- этого умения у нее
не отнять.
Полный юноша сказал:
-- Теперь, когда ты познакомился с соседями, представь им и
меня.- И, не дожидаясь, пока медлительный Кондрат отреагирует,
он весело протянул руку Адели: -- Адочка, я -- Эдик Ширвинд,
специальности не называю: пока не имею, а в будущем -- не
уверен, какая получится. Естественно, прошу любить и жаловать.
Согласен даже на исполнение половины просьбы -- только любить.
Но в этом случае -- крепко!
Мы смеялись. Так со случайной встречи на лекции приезжей
знаменитости началась наша дружба. Возможно, для каждого из
нас, не для одного Кондрата, было бы лучше, если бы этого
знакомства не произошло. Но что было, то было. Предвидением
грядущего никого из нас природа не одарила.
Эдик шутил, пока на кафедру не взошел Прохазка. В прошлом
году он умер, и теперь его могут видеть на всех континентах:
портреты его вывешены не только в университетах, но и в школах.
Посмертного признания он удостоился. Но тогда мы увидели его
впервые -- зрелище из впечатляющих. Невысокий, но такой
широкоплечий, что выглядел почти квадратным, огромная голова, а
на голове чудовищная копна серых от густой седины волос, и
каждая волосинка, как наэлектризованная, отталкивается от
соседней и торчит самостоятельно, щеки впалые, как у смертно
голодающего, нос вряд ли поменьше, чем у нашего Огюста Ларра, а
в довершение пейзажа -- именно этим словом сформулировал Эдуард
впечатление от облика Прохазки -- голосок, очень сильный, очень
резкий и такой высокий, что, казалось, не проникал в наши уши,
а пронзал их. Первые же слова профессора вызвали физическую
дрожь -- так непривычен был этот острый звук.
Я говорил, что каждому свойствен свой цвет. Профессор
Прохазка был синим. Я видел ясно, что у него красноватые, как у
индейца, щеки, это было далеко от синевы, но излучал он в синих
тонах, он был всем в себе -- словами, мыслями, темпераментом --
убивающе синим. Эдуард потом уверял, что в помещениях, где
долго обретается Прохазка, чахнут мухи и гибнут комары. Он
шутил, но в каждой шутке гранула правды.
Своеобразная известность Прохазки заставляла ожидать с
первых же слов каких-то необычных утверждений. Но он начал с
понятий, известных и школьнику. Он поведал аудитории, что в
двадцатом веке ученые заинтересовались происхождением Большой
Вселенной. И в том же двадцатом веке "согласились о
нижеследующем" (и в этом выражении прозвучала свойственная
Прохазке издевка) : существовал-де некогда нерасчлененный
сгусток материи, а вокруг безграничное пустое пространство. И
вот неизвестно по какой причине первоначальный комок
сверхплотной материи взорвался, и все его куски стали с бешеной
скоростью разлетаться в безграничном пространстве. И часы
истории Вселенной пошли. В первые мгновения взрыва почти вся
взорвавшаяся материя превратилась в фотоны, то есть в свет.
Таким образом, в начале Вселенной был свет -- в резком голосе
Прохазки снова прозвучала ирония. Фотоны быстро
трансформировались в стандартные ныне протоны, нейтроны,
электроны, позитроны, нейтрино и прочие частицы, а частицы
стеснились в звезды и скопления звезд -- галактики. Галактики
продолжали разлетаться от места взрыва, и которая была
побойчей, убегала подальше, а медлительные отставали. Явление
это назвали "расширением Вселенной в результате Большого
Взрыва". Сосчитали даже скорость бегства галактик от места, где
Первичный Взрыв наддал им пинка в беспредельное пространство. И
