генералам, был одним из творцов первой атомной бомбы. И что
именно он, уже после разгрома фашизма, когда можно было
обойтись без ядерного страшилища, собственноручной подписью
скрепил решение сбросить атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки,
да еще очень мило сказал: <Нет, но ведь это такая интересная
физика, господа!> Больше трехсот тысяч человек погибли в тех
двух городах 6 и 9 августа 1945 года, когда над ними запылало
чудовищное <солнце смерти>, так назвал это изобретение один из
соратников Ферми, Роберт Оппенгеймер, честно потом
признавшийся: <Мы сделали работу за дьявола>. Воистину очень
интересная физика -- <работа за дьявола>, <солнце смерти>, в
тысячу раз более яркое, чем наше солнце, солнце жизни. Сотни
тысяч испепеленных, превращенных в пламя и плазму, в газ и
пыль, изуродованных, искалеченных, осужденных, кто остался жив,
на мучительное умирание -- жизнь без жизни. Ты думал об этом,
Кондрат, не мог не думать! И не мог не вспоминать, что Энрико
Ферми, устрашенный делом своего ума и рук, тихо отдалился от
дальнейших работ над бомбой, превратился в смирного профессора,
никаким новым выдающимся вкладом не обогатившего потом свою
науку. Он молчал, он был молчалив, этот великий ученый, но ведь
не мог же он не числить за собой уничтоженных и искалеченных
женщин и детей! Как он справлялся с угрызениями человеческой
совести, равно отпущенной и гению, и обывателю? Или совесть
бывает безразмерной -- одна для обыденности, другая для
событий, провозглашенных великими? Нет, как он мерил свои
научные успехи -- вдохновением <интересной физики> или <работой
за дьявола>? Не всякий венец славы украшает голову, иные ранят
больней тернового венца.
-- Значит, Фредерик Жолио,- сказал я вслух.- Раз уж ты
отверг дорогу, по которой поднялся на вершину мировой славы
Энрико Ферми, ты не мог не выбрать противоположный путь -- путь
Жолио. Давай теперь вспомним, какие жертвы принес на своем пути
этот второй научный титан.
И я вспомнил, что еще в начале своей научной карьеры
Фредерик Жолио с женой Ирен Кюри открыли искусственную
радиоактивность и были за то награждены Нобелевской премией. Я
помнил и речь Жолио при вручении премии, в ней были пророчески
зловещие слова. Взяв томик Жолио, я раскрыл его на Нобелевской
речи. Эту речь Жолио произнес в 1935 году, за три года до
открытия ядерного деления. Я прочел заключительные фразы:
<...Мы вправе думать, что исследователи, конструируя или
разрушая элементы по своему желанию, смогут осуществлять
ядерные превращения взрывного характера, настоящие цепные
химические реакции.
Если окажется, что такие превращения распространяются в
веществе, то можно составить себе представление о том огромном
освобождении полезной энергии, которое будет иметь место.
Но если они охватят все элементы нашей планеты, то мы должны
с тревогой думать о последствиях такого рода катастрофы.
Астрономы иногда наблюдали, что звезда средней яркости внезапно
возрастает по величине; звезда, не видимая невооруженным
взглядом, становится сильносветящейся и видимой без
инструмента. Это -- появление новой звезды. Такое внезапное
увеличение яркости, быть может, вызвано подобными же
превращениями взрывного характера, которые предвидит наше
воображение. Быть может, исследователи попытаются осуществить
такие процессы, причем они, как мы надеемся, примут необходимые
меры предосторожности>.
Я положил книгу на стол. В ней было много статей и докладов
-- многогранное творчество большого ученого. Но я думал не о
научных успехах этого человека, а о его сложном жизненном пути.
Нет, Жолио не <провальсировал к славе шутя> и не видел в
трагедии одного из величайших открытий человечества только
<очень интересную физику>. Он ближе всех физиков мира подошел к
созданию ядерного оружия, но не пожелал его создавать, стал
возводить, еще до Ферми, атомный реактор, генерирующий
энергию,- мирный реактор, не бомбу. Немцы ворвались в его
родной Париж, и реактор уже нельзя было конструировать, от него
был всего один шаг к ядерной бомбе. Жолио разобрал реактор,
сделал невозможным его восстановление. Что ему делать теперь в
городе, оккупированном врагами? Он не мог забросить физику --
единственную жизненную дорогу, не мог оставить науку о ядре --
главную страсть души. Два разветвления давали открытия в
атомном ядре: энергия для промышленности и быта и энергия
военная, уничтожающая людей. Оба пути были запретны для Жолио
-- один на время войны, другой навечно.
И Жолио изобретает третий путь поисков -- воистину
пророческое предвидение грядущих бед. Еще не взорвалась
зловещая бомба, еще не вспыхнуло чудовищное <солнце смерти>,
еще никто не корчился в радиоактивных ожогах, а Жолио изучает
воздействие ядерных излучений на живую клетку, заранее ищет
средства вызволения от несчастья, которое, он предвидит, может
наступить. Разве он несколько лет назад не объявил в
Нобелевской речи, что опыты физиков несут в себе грозную
опасность для всех людей на планете, для существования самой
планеты? И разве он не выразил надежду, почти мольбу, что они,
эти будущие исследователи, <примут необходимые меры
предосторожности>? Верил ли он в годы войны, в терзаемом
оккупантами Париже, что выполнят его надежду, услышат его
мольбу недавние друзья, его сотоварищи, его добрые научные
соперники, в эти тяжкие военные дни исступленно, он в том не
сомневался, конструирующие за океаном чудовищное ядерное
оружие? Может быть, и верил -- кто знает? Но всю силу ума, всю
энергию воли он направил на то, чтобы заранее подготовить
помощь, если помощь понадобится. Трудный путь выбрал этот
человек -- единственный для него путь!
Но вот отгремела война, думал я, шагая по кабинету Кондрата.
И вспыхнуло <солнце смерти> над японскими островами -- сотни
тысяч людей в считанные минуты превратились в пепел, десятки
тысяч корчатся, пронизанные смертоносным излучением. Какая
громкая слава гремит о людях, создавших неслыханное оружие!
Какими пышными венками увенчивают их, великих героев науки, его
недавних друзей, его недавних научных соперников! Всего
четыре-пять лет назад они торопились за ним, он тогда вырвался
вперед, теперь они торжествуют, что им удалось то, что он
сделать не сумел, так им думается о нем. Самый раз показать им
всем, что рано хоронить его научный гений! Он снова вырвется
вперед, умножит возможности атомного ядра, создаст оружие,
перед которым в ужасе отшатнутся и они! Нужно, нужно приступить
к такому делу, этого требует величие страны. Правительство
Франции в 1946 году вручает Жолио маршальский жезл науки, он в
своей стране Верховный комиссар по атомной энергии --
возможность реального дела, о которой он не смел и мечтать! И
он в декабре 1948 года вводит в эксплуатацию мирный ядерный
реактор и с вызовом называет его <Зоэ> -- жизнь; единственный в
мире реактор, получивший собственное имя. И оно прозвучало
пощечиной тем, кто зажег <солнце смерти>. Да, да, уже в самом
названии реактора обозначался путь, по какому Жолио отныне
поведет науку,- жизнь, а не смерть,- и он с него никуда не
свернет!
Жолио знает, что правительство Франции не примет его пути.
Правительство требует ядерного оружия. Он отказывает
правительству, он будет служить только миру, а не войне. Он
понимает, что вслед за отказом последует отстранение от всех
ядерных исследований, что ему запретят даже появляться в
лабораториях, которые он создавал. Он без колебаний приносит и
жертву отказа от любимой науки. В газетах вопят, что коммуниста
Фредерика Жолио-Кюри наконец с позором выгнали из секретных
лабораторий страны. Он принимает как великий почет то, что
враги именуют <позором>, он уверен, что все честные люди его
времени, все последующие поколения увидят в его отказе от науки
войны подвиг, а не позор. Ах, как им хотелось, правителям,
водрузить на голову великого ученого терновый венец
всенародного осуждения. Но они увенчали его короной подлинной
славы!
Жолио идет дальше отказа от науки, вспоминал я. Один из
организаторов всепланетного движения за мир, первый
председатель Всемирного Совета Мира, главный автор знаменитого
<Стокгольмского воззвания к человечеству>, требующего запретить
ядерное оружие как преступное -- вот таким он предстает всей
Земле, Почти миллиард людей поставили свои подписи под
<Стокгольмским воззванием>, в каждой подписи -- благодарность
Фредерику Жолио-Кюри за восстание против ядерного истребления.
И ни один человек не поставил своей подписи под публичной
благодарностью тем, кто во имя <очень интересной физики>
.превращал великие открытия в зловещие изобретения. Где
истинная слава? Где подлинный позор?
Я устал бегать по комнате, сел за стол. Мысли мои от двух
знаменитых физиков, двух огромно одаренных людей, столь
по-разному выбравших себе дороги славы, столь неодинаковые
жертвы принесших на этих дорогах, обратились к Кондрату.
-- Теперь я понимаю, Кондрат,- сказал я вслух погибшему
другу,- теперь понимаю, почему ты с таким мучительным интересом
всматривался в те два портрета. Путь свой ты выбрал сразу. И,
оценивая жертвы, которые принесешь на этом пути, допрашивал
себя, вынесешь ли такие жертвы? Что ж, ты вынес, что взвалил на
себя. Не корю, что среди принесенных тобой жертв и я. Хотя со
мной могло быть и по-иному, дорогой мой, бедный мой Кондрат!
22
Собственно, теперь можно было обойтись и без изучения
оставшихся страниц дневника. Я знал, что в них будут описания
воздействия установки на живые клетки. Для этого Кондрат втайне
заказывал наборы бактерий и насекомых. Металлический цилиндрик,
упавший сверху на меня и вызвавший ссору с Кондратом, содержал,
по всему, такую коллекцию клеток или насекомых -- Кондрат, со
злостью вспоминавший летающий и ползающий гнус в лесах его
родной Курейки, ныне использовал ненавистных тварей для опытов.
И без особого интереса я стал перелистывать последние
страницы дневника. Но с каждой страницей я вчитывался все
внимательней. Две мысли вырисовывались у меня, и каждая была
неожиданной.
Я должен остановиться на них. Первая -- Кондрат кустарь. В
каком-нибудь девятнадцатом веке еще могли ограничиться столь
бедной программой, столь примитивной аппаратурой, столь
несовершенными методами анализа. Кондрат все же не был
биологом, и это наложило печать на то, что он делал. Надо было
пригласить настоящего специалиста, но он побоялся посвящать
посторонних в тайны своих исследований, он уверил себя, что
обойдется собственным умением. Не выше студенческих работ были
те опыты, что он поставил.
Такова была первая мысль. Вторая опровергала ее. В
примитивную методику Кондрат внес строгую тщательность. Он
ставил себе немного вопросов из тех, что возникают при самом
поверхностном изучении проблемы. Но элементарные эти вопросы он
исследовал не элементарно. Не только спрашивал, но и
переспрашивал, заходил к каждому вопросу с разных боков. Он
всегда был дотошным и в последнее свое исследование внес полную
меру природной дотошности. На главный вопрос: <Может ли наша
ротоновая установка стать губительной для живой ткани>, он
получил исчерпывающий ответ: <Да, может>.
И я стал думать о том, что в старину важные открытия часто
совершались в плохо оборудованных лабораториях, в результате
