тут верно, не буду отрицать.
- Но посмотрите, - с увлечением ораторствовал Бах, - что следует из
их удивительной философии, отвергающей великую формулу "надо",
издевающейся над понятием "польза". В существовании исчезает разум,
отыскивающий самый полезный и справедливый путь в голой необходимости
жизни, - и оно само становится бессмысленным. Для чего им бессмертие? А ни
для чего! Ибо не содержит в себе цели, просто есть и не требует никаких
усилий. Но существование без деятельности невозможно - потребность в
деятельности свойственна всему живому. Они деятельны, но деятельностью
бессмысленной. Строить, чтобы разрушать, воевать ради войны. Даже жизнь
свою не украшать, не улучшать, не совершенствовать! К чему ее
совершенствовать? Украшательство от нужды, а они не знают нужды ни в чем.
- Что лихорадочная деятельность рангунов превращается в пустую
хлопотню, мы знаем и без твоей лекции, Миша, - заметил Кнудсен.
- Нет! - воскликнул Бах. - Нет, Анатолий, не хлопотня, а трагедия.
Хлопотливое строительство превращается в разрушение, деятельная война
порождает уничтожение противника. Война на Дилоне не просто длится, она
усиливается, она не может не усиливаться. И окончится она лишь взаимным
истреблением дилонов и рангунов. Это неизбежно, друзья мои! Бессмертие
неспособно вечно сосуществовать со смертной жизнью. Такое сосуществование
взрывает само себя. И мы должны совершить гуманную операцию: ликвидировать
бессмысленное бессмертие рангунов.
- Гуманную, ты сказал? - переспросила Мария. - Я по-иному
представляла себе это понятие.
- Гуманную! - повторил Бах. - И это не парадокс. Настоящая жизнь у
рангунов начнется, когда они покончат со своим бессмертием.
- Когда мы покончим с их бессмертием! - спокойно поправил Кнудсен.
- Да, мы! Сами они на это не пойдут, ибо не представляют себе
нормальной жизни. Какие возможности интеллекта открывает жизнь, лишенная
тупой бесконечности! Оберегать свою жизнь - и разрабатывать тысячи средств
обережения! Превращать из короткой в долгую - и еще больше усиливать свой
разум! Украшать существование, превращать его из только биологического в
эстетическое! Заботиться о потомстве, которого бессмертным не нужно,
испытывать любовь, нежность, страсть - ведь всего этого они сейчас лишены.
Наполнить жизнь любовью и красотой! Рангуны способны возводить дворцы, но
прозябают в пещерах - такова цена их бессмертия. И когда увидят они, что
конец жизни неизбежен, то постараются не только отдалить его, но и
облагородить все, из чего складывается существование. Тогда и народятся те
законы справедливости и добра, которых так не хватает рангунам сегодня.
- Какой гимн смерти! - сказала Мария, качая головой. - Вот уж не
ожидала, что твоя любовь к парадоксам простирается так далеко.
- Гимн жизни, а не смерти! Мария, ты геноконструктор, ты творец
жизненных форм, ты лучше нас должна понимать, что бессмертие неэтично, что
только нормальная жизнь прекрасна. Ты ведь ни разу не создавала
бессмертных животных.
- Просто не умею их конструировать. Не знаю, как бы я поступила, если
бы умела.
- Зато я знаю. Отвергла бы бессмертных животных как объекты, лишенные
стимула к усовершенствованию.
Бах с торжеством оглядел друзей. В том, что переубедил всех, он
уверен не был, но что неотвергаемых возражений не встретит, не сомневался.
- Очень хорошо, - сказал Кнудсен. - Допустим, мы приняли твою
концепцию аморальности бессмертия. И допустим, твое красноречие покорит и
Ватуту, и всех его Бессмертных. Но как тогда внедрить у них это смертное
существование со всеми его прелестями - любовью, заботой о продлении рода,
украшениями быта? Имеешь конкретные идеи по этой части?
- Об этом пока не думал.
- Напрасно. У меня подозрение, что если рангуны и примут твои идеи об
осмысленном существовании, то не согласятся со средствами, какие ты
придумаешь.
- Я еще ничего не придумал.
- Зато я думал за тебя.
- Ты знал, что я хочу предложить?
- Догадывался, скажем так.
- Как ты мог догадываться?
- Думал о том же, о чем думал ты!
- И дошел до тех же выводов?
- Не дошел, а меня довели. Я разговаривал с природой.
- У тебя есть способ непосредственного общения со всей природой?
- Не со всей природой, а с ее полномочным представителем.
- Кто же этот полномочный представитель природы?
- Можешь посмотреть на него.
Кнудсен указал на Асмодея. Радость и смущение - для
человекообразности - были порознь внедрены в сознание Асмодея. Но
радостное смущение не было запрограммировано, он дошел до такого чувства
собственным усилием. И ухмылку на его лице можно было назвать только
радостно-смущенной. В отличие от киборга, капитан хронолета выглядел
серьезным и хмурым. Бах воскликнул:
- Ожидаю чрезвычайных известий! Верно, Анатолий?
- Верно, Миша. Иначе как чрезвычайными не назвать те сведения, какие
принес Асмодей из своего побега от хавронов. Спасаясь от них, он
ускользнул не в фазовое время, что было бы проще, а унырнул в будущее. И
по запарке оказался в далеком "потом". Что он там увидел, я переведу на
экран. Асмодей, садись в демонстрационное кресло. Сосредоточься на выдаче
картин, а комментировать буду я.
7
Демонстрационное кресло помещалось в нише салона. Кнудсен выкатил его
на середину.
- Первая картина на экране, - сказал Кнудсен.
Это было сражение киборга с хавронами. В сторонке, в поле бокового
зрения Асмодея, промелькнул Аркадий с Саланой на руках, рядом торопился
Уве Ланна. На Асмодея наседали хавроны, он отбивался - экран полосовали
выбросы пламени изо рта ящера; падали, воя и извиваясь, лохматые солдаты.
Потом взметнулся сорванный резонатором спинной гребень и, трепеща и
содрогаясь в остаточной вибрации, покатился по земле. За гребнем
посыпались другие части оболочки ящера. Пламя и дым ослабели. На экран
вырвалась свирепая морда Клаппы - осатаневший хаврон пошел на единоличную
схватку с киборгом. Картину затянуло туманом, в тумане сновали темные
силуэты.
Кнудсен прокомментировал первую картину:
- Асмодей понял, что хавронов не одолеть, что Аркадий с дилонами
успел убежать далеко в лес и что надо теперь бежать самому. Обычный побег
в пространстве исключался. Асмодей повернул регулятор хрономоторчика на
предел, но выскользнул, как я уже говорил, не в боковое время, а прямиком
в грядущее. Посмотрите, что он там увидел.
Асмодей удирал не только во времени, но и в пространстве - мир на
экране пустился в ошалелый пространственно-временной танец. Леса вырастали
и рушились, в лесах бежали, как живые, реки - они бросались то вправо, то
влево, вдруг пересыхали, вдруг набухали сверх берегов. Одна гора,
оставаясь на своем месте, внезапно побежала за другой горой, та тоже
стояла на месте и тоже бежала. Горы были невысокие, остроголовые - скорее
крупные скалы, чем горы; их некогда выперло из недр, они держались
подошвами в недрах - и вместе с тем непостижимо неслись по экрану вместе с
державшей их почвой. Одна из гор догнала другую, рухнула на нее - взрыва
не было, грохот не прозвучал, только мириады камней заполнили весь экран.
Мария отшатнулась, в лицо ей метнулась глыба, но, не долетев, пропала. Мир
путался в самом себе, расшвыривал и судорожно захватывал все, чем был:
леса, горы, небо, реки, даже светила - одна Гаруна бледнела и терялась,
падая за горизонт, другая увеличивалась и накалялась - с экрана повеяло
жаром. Мария прикрыла рукой лицо, Аркадий что-то пробормотал, Бах
вскрикнул.
- Тысячи лет истории планеты, сконцентрированные в минуты хронобега
Асмодея, - прокомментировал Кнудсен. - Сейчас Асмодей впадает в ужас, что
забрался чрезмерно далеко, и пытается затормозить бег времени. Картина
третья. Полюбуйтесь, что ждет Дилону через два или три тысячелетия.
Экран уже не показывал ошалелый бег изменений во времени, теперь мир
менялся в пространстве. Асмодей проносился на экране над городом дилонов.
Груда обломков чернела там, где он когда-то высился. Ни одного дилона не
виднелось среди обломков, только в сторонке от бывшего города темнело
нагромождение предметов. Асмодей устремился к нему - горка мертвецов,
трупы, одни трупы. Собрание мертвых тел унеслось в сторону - киборг бежал
из страны дилонов.
- Картина четвертая: рангуны, - сказал Кнудсен.
Рангунов тоже не было. Не было и города с попеременно возводимыми и
разрушаемыми зданиями - такая же груда развалин, что и у дилонов. В восемь
глаз всматривались хронавты в мертвую площадку в горах, где в прошлом так
шумно сновали лохматые обезьяноподобные хавроны, смиренно плелись пленные
работяги дилоны, важно вышагивали на журавлиных ногах бочкообразные
рангуны. В сторонке от погибшего города мелькнула какая-то фигурка,
Асмодей устремился к ней. У голубого великана-дерева сидел рангун, он
скорбно взирал на них. Такого рангуна не могло быть, он был очень стар -
еще ни одного старика не встречали люди среди Бессмертных. Все запертые
сейчас в хронолете были в цветущем возрасте: кто просто юн, кто уже в
зрелой поре - ни одного ребенка, ни одного старца. У ног старика, на
земле, высветились две фигурки - ребенок, раскинувший ручки, и второй
старец, много дряхлей первого. Оба были еще живы, еще слабо шевелились, но
смерть уже вцепилась в них - и ребенок и старец замирали. Живой старик
плакал, тряся седой головой.
- Как похож этот ребенок на Ватуту! - воскликнула Мария.
- А плачущий старец - копия Кагулы, Бессмертного No 29, моего, смею
думать, доброго друга среди рангунов, - сказал Бах. - Но как он чертовски
постарел! Просто безмерно стар! А кто все же третий? Во время суда надо
мной присутствовали все Бессмертные - ни один не похож на умирающего
старика. И на тех, кто сейчас на корабле, не похож.
- Возможно, мы захватили не всех Бессмертных, - отозвалась Мария. -
Но неужели через два тысячелетия останутся только эти трое умирающих?
Асмодей, можешь мне ответить?
- Только трое, Мария. Я несколько раз облетел всю Рангунию, никого
больше не было.
- Картина пятая, - объявил Кнудсен. - Присмотритесь теперь к
светилам: в них перемены, предвещающие важные со-бытия.
На экране сильно увеличилась Гаруна Голубая и столь же сильно
потускнела Белая. Мария повернулась к иллюминатору, чтобы поглядеть, что
снаружи: но там свирепо сверкала Гаруна Белая, томно светила Гаруна
Голубая, ее скромное сияние терялось в неистовом излучении Белой сестры. А
на экране Голубая звезда забивала Белую. Бах задумчиво сказал:
- Впечатление, будто Гаруна Голубая перетянула Дилону поближе к себе.
Но как это возможно?
- Впечатление правдивое, - сказал Кнудсен. - Я выключаю экран,
остальные картины не так интересны и не так важны. Асмодей, ты свободен.
Асмодей выскочил из тесного кресла и, страшно довольный, что вызвал у
людей волнение, пристроился у стены. Улыбки разных сортов не были заранее
для него разработаны, он был оснащен лишь ухмылкой, но умел сам
разнообразить ее - сейчас она изображала почти торжество. Картины
грядущего были трагичны, торжествовать было не ко времени, но Асмодей
радовался, что свое дело - добыть важные известия - проделал отлично.
- Я не астрофизик и не хронист, - сказал Бах. - Мария в хронистике
смыслит не больше моего. Объясни нам, Анатолий, возможно ли зафиксировать
грядущее зримой картиной? Ведь грядущего еще нет, оно только грядет, как
