вашего пророчества.
Гамов издевался надо мной! Он говорил моими словами - из словесных
угроз ставшими реальным действием. И я не мог возразить ему потому, что
сам желал именно такого превращения грозных слов в реальные дела. Расстрел
пленных лежал в рамках нарисованной Войтюку программы дальнейшей войны с
нордагами.
- Можно не опасаться, что вы уходите из правительства? - насмешливо
поинтересовался Гамов.
- Остаюсь, - буркнул я.
- В таком случае, ведите заседание дальше.
Я спросил, что ответим на просьбу президента о встрече двух комиссий
для решения пограничных споров и государственных претензий.
- Не понимаю Путрамента, - заявил Вудворт, я к нему первому
обратился. - У нас с Нордагом никогда не было пограничных споров.
- Ничего не отвечать президенту, - предложил Пеано, счастливо
улыбаясь. - Наше молчание еще нагонит на него страху.
Но я считал, что отмалчиваться несолидно, и продиктовал такой ответ:
"Господин президент, от встреч правительственных комиссий воздерживаемся,
пока вы не высосете из пальца несуществующие правительственные претензии и
не придумаете пограничные споры".
Ответ приняли с воодушевлением. Гамов вдруг впал в восторг. Все же он
втайне опасался, что я отойду от него.
- Семипалов, вы нагнетаете страх на врагов даже сильней, чем я хотел.
Такая оплеуха Путраменту! Казнить его не только угрозами, но и презрением!
Вудворт тоже одобрил наглый тон ответа.
- На время проблему Нордага оставляем, - сказал я. - Главное -
положение на фронте и положение в тылу. Начинайте, Пеано.
Пеано обрисовал военное положение со всех сторон. С одной стороны
слышались ликующие барабаны победы: нам удалось отразить наступление
кортезов с родерами, освободили осажденный было Забон, на фронтах
устанавливается тишина и можно считать, что до весны ее не нарушат.
Поражение на фронте, недавно почти реальное, в близком будущем не грозит.
Но с другой стороны, докладывал Пеано, вместо радостного гула медных
труб слышится унылая тягомотина сопелок. Ни одна из стратегических целей
не достигнута. Кортезы с родерами не отогнаны в глубь Ламарии. Патина на
две трети оставлена. Ввязавшийся в войну Нордаг едва не захватил второй
город страны. На южных и восточных границах надежность соседей
сомнительна. Вывод: надежды завершить войну в этом году не оправдались.
Я спросил Вудворта, не хочет ли он дополнить доклад Пеано? Он
заметил, что оправдывается старая пословица: когда говорят пушки, музы
молчат. Он относит к сфере муз также и искусство дипломатии. Дипломатия
вырождается. Дипломатию заменяет информация. Недавно объявленное
диктатором удивительное предположение, что превращение ненадежных
союзников во врагов принесет нам пользу, сможем вскоре проверить. В
столицы союзных держав зачастили агенты Кортезии. Министр Прищепа
подтвердит эту информацию.
- Подтверждаю, - сказал Павел. - Кортезия переманивает к себе наших
союзников. Они выпрашивают условия повыгодней... Один Нордаг выступил без
колебаний, но его пример скорей оттолкнет других от быстрых соглашений.
- С союзниками ясно, - сказал я. - Бар, обрисуйте хозяйство.
И Бар докладывал по формуле: с одной стороны - одно, а с другой -
совсем другое. Промышленность работает лучше, чем при Маруцзяне, урожай
собрали. Золотая реформа и разбронирование резервов вызвали энтузиазм. Но
резервы почти исчерпаны, а урожай не такой, чтобы вызвать хороший приток
товаров. К зиме снабжение населения снова ухудшится. Бандитизм не
ликвидирован. Прежних наглых - при дневном свете - нападений на поезда, на
склады, на жилье больше нет. Однако ночь - по-прежнему время разбоя. И
близится зима, а в темную пору оживляются все темные силы.
- Гонсалес, - сказал Гамов, - докажите преступникам, что не просто
щеголяете высоким званием министра Террора. До морозов истребить всех
бандитов до последнего - вот ваше задание.
- А сколько бандитов в стране? - деловито осведомился Гонсалес.
Прищепа пожал плечами. Анкеты бандитам не раздают, они не
информируют, сколько членов в каждой шайке. Можно лишь предполагать, что
от 180 до 190 тысяч.
- Выловлю! Попрошу Пеано выделить мне десяток полков для внутренней
войны и подчинить мне всю полицию.
- И то, и другое - пожалуйста! - сказал Гамов.
Пустовойт с упреком сказал Гамову:
- Вы даете Гонсалесу конкретные задания, а меня игнорируете.
Я впервые заметил в тот день, что к Гонсалесу и Пустовойту Гамов
относится по-разному. И выражение лица, и голос, и слова менялись, чуть он
поворачивался от одного к другому. Гамов словно выключал в себе одно
душевное состояние и включал другое. К красавцу Гонсалесу, нежнолицему,
широкоплечему, узкому в талии, - ему очень шел и прежний мундир майора и
нынешние черный костюм и плащ, оба на белой подкладке - Гамов
поворачивался хмурый, глядел непреклонно, говорил властно. А некрасивому
массивному Пустовойту - лишь Константин Фагуста превосходил его общей
массой - Гамов улыбался, глаза делались добрыми, всем в себе он излучал
внимание и готовность слушать. Я бы сказал, что Гонсалесу он приказывал,
как генерал офицеру, а с Пустовойтом обращался как с ребенком, которого
часто приходится обижать, но всегда хочется утешить.
- Вам тоже будут задания. Без милосердия не обойтись ни при каком
терроре. Все виды снисхождения для разоружившихся бандитов разрабатываете
вы. И получите право задерживать карающую руку нашего друга Гонсалеса.
Я закрыл заседание и попросил остаться Гамова, Вудворта и Прищепу -
пока лишь они были посвящены в операцию.
- Подвожу итоги: Войтюк - шпион. У кого сомнения?
Сомнений не было ни у кого. Я поставил новый вопрос - как быть с ним
дальше? Хранить у себя за пазухой бесценным сокровищем, как требует
диктатор? Либо расправиться, как с обыкновенным шпионом, чтобы не
создались непредвиденные обстоятельства?
Все согласились, что надо продолжать игру.
- Тогда ставлю два условия. Первое - я передаю Войтюку только
правдивые сведения, чтобы в глазах его хозяев не потерять авторитета.
Вудворт высоко поднял брови.
- Передавать правдивые сведения для дезинформации? Простите, я
дипломат, а у нас максимум успеха - удачно обмануть. Говорить правду,
чтобы обмануть, - это выше моего понимания.
Прищепа разбирался в технологии обманов глубже Вудворта.
- Важен успех, а как он достигается - правдой или ложью -
второстепенно. Семипалов передал Войтюку в общем верные сведения, а в
результате так напугал Путрамента, что нордаги отшатнулись от собственного
первоначального успеха.
- Но это ведь не значит, что вы дезинформировали противника, -
настаивал Вудворт. - Не понимаю ваших хитрых ходов.
- Хитрость их в том, что они долгое время лишены обмана. Но наступит
момент, и я передам лживую информацию, а ей поверят, потому что привыкли
верить мне. Это можно сделать только раз - и надо рассчитать, чтобы был
именно тот случай, что способен повернуть течение войны.
Вудворт больше не спорил. Гамов сказал:
- Вы поставили два условия. Первое: передавать только правдивую
информацию. Принимается. Слушаем второе условие.
- Повремените с публичным объявлением последнего наступления на
бандитов. Все, что нужно готовить для него, будем готовить. Но объявим
позже. А пока я передам Войтюку, как самую секретную информацию, что мы
собираем силы для очищения страны от преступников и что вы, Гамов,
готовите громовую речь.
И это условие было принято. Павел сказал мне:
- Не хотите ли для последующего изучения нюансов... в общем, отличный
записывающий аппарат?..
Я ответил оскорбленный:
- Полковник Прищепа, я был уверен, что вы отлично знаете свое дело.
Приходится разочаровываться. Неужели вы до сих пор не поставили такого
прибора? Или не считаете меня с Войтюком деятелями государственного
значения?
Даже чопорный Вудворт изобразил что-то похожее на улыбку. Прищепа
весело сказал:
- Понял. Будете довольны качеством записи.
Отправляясь домой, я прихватил номер "Трибуны". Дома было холодно и
неуютно. Елена вторую неделю инспектировала какие-то заводы. В окно
хлестал дождь, естественный дождь самой природы. От искусственных ливней
Казимира Штупы он отличался лишь тем, что был еще унылей и надоедливей. Я
не люблю осенних дождей, в них мне остро чувствуется ненужность - ни для
самой природы, уже не взыскующей, как летом, воды, ни для меня. И я
помечтал о грядущем, когда общество будет так богато, что сможет
командовать климатом свободнее нас. И тогда какому-нибудь будущему Штупе
прикажут устраивать грозы и вёдро, снегопады и ветры для увеселения, а не
по необходимости. И в будущей "Трибуне", уже мало похожей на ту, что я
взял в руки, можно будет прочитать: "Сегодня с 16.30 до 17.05 - большой
развлекательный дождь, потом радуга на четыре ярких и три приглушенных
цвета и вечернее гулянье на насыщенном озоном воздухе". "До такого
времени, ох, далеко", - сказал я себе и развернул газету.
Константин Фагуста разразился новой статьей против правительства. Он
не призывал брать оружие и идти свергать нас - но это было, кажется,
единственным, на что он не осмеливался. Он доказывал, что международная
политика Гамова - малоэффективна, когда правильна, и неправильна, когда
эффективна. А действия Черного суда? - с возмущением спрашивал Фагуста.
Сплошные ошибки и неудачи. Объявлена программа платной казни, чуть ли не
программа гражданского бунта против всех видов подлости. И что же? Не
слышно что-то о нападениях на королей и министров, на генералов и военных
промышленников. Зато казнят беспомощных пленных! Неужели правители не
понимают, что казнью пленников сами совершают воинское преступление и что
за него придется отвечать? Старые - классические - методы войны
отвратительны, ибо сама война отвратительна, так объявил нам диктатор. Но
разве лучше то, что он практикует взамен отвергнутой старины? Хрен редьки
не слаще, говорили наши предки.
Я отложил "Трибуну" с тяжелой душой. Меня мучили два противоположных
чувства - негодование и бессилие. Негодование не на Фагусту, нет, ибо сам
говорил то же, что он, только говорил это в крохотной правительственной
группе, а не публично. Я негодовал на самого себя, что был бессилен
предотвратить расправу над военными преступниками. И не только был
бессилен, но и согласился с Гамовым, что сам спровоцировал это
преступление и потому не имею права возмущаться. И странное дело! С
первого знакомства с "Трибуной" человек этот, Константин Фагуста, стал мне
неприятен. А сейчас я просто ненавидел его - за то, что он был прав, а я
не мог, не имел морального права признать его правоту!
2
Природа, на время освобожденная от насилия над собой, разгулялась по
собственным законам. Океан, безжалостно обираемый в недели сражений,
сейчас отдыхал - свободное его дыхание густыми массами туч разносилось по
старым воздушным путям.
Мне тяжело описывать те осенние месяцы. Наступило царство Гонсалеса.
Все утренние известия завершались его появлением на стереоэкранах. Он
извещал, сколько преступников за прошедший день сдались добровольно,
сколько убитых, сколько захваченных. Раза два в неделю на стерео
показывался и Пустовойт и повторял все одно и то же: повинную голову меч
не сечет, тех, кто сдается добровольно, он, министр Милосердия, берет под
свою защиту: молодых и здоровых - в армию, больным - лечение, негодных для
