Пока Гамов излагал свое неожиданное желание, я напряженно размышлял.
Я понимал, что он ожидал нашего сильного сопротивления, и поэтому заранее
отвел его, объявив, что десяток человек в этом зале, включая и его самого,
не могут быть судьями в великом философском споре. И не постеснялся
упрекнуть, что мы опасаемся за собственное благополучие - и почти
высокомерно освободил от ответственности не только за свои идеи, но и за
их осуществление. Это было обдуманное оскорбление. Но оно затыкало наши
протестующие рты. Одного он не учел. Он превосходил нас всех в творении
идей, но претворял их в жизнь, главным образом, я - это была моя прямая
обязанность. И заодно обязанность всех его других помощников. Я видел по
их лицам, что от меня они ждут противодействия Гамову.
- Итак, публичный суд по поводу философских проблем, - сказал я, -
довольно оригинальная криминалистика! Но кто судьи? Уж не Гонсалесу ли вы
поручите быть арбитром? Уж не он ли разрубит своим карающим мечом узел,
который за тысячелетия не могут распутать глубокие философские умы?
- Именно Гонсалесу мы и поручим суд. - Гамов игнорировал мои
насмешки. - Он будет судить не философскую проблему, а мое участие в ней,
меру моей собственной вины в политике. Уверен, что Гонсалес с этой задачей
справится.
Я обратился к Гонсалесу:
- Вы даете согласие на суд по самообвинению Гамова?
- Гамов уже говорил со мной. И я согласился.
- Вот как - уже говорил? После мирной конференции?
Меньше всего я мог ожидать того, что ответит Гонсалес:
- Раньше. Первый разговор состоялся, когда Гамов предложил мне стать
министром Террора.
- Значит, задолго до нашей победы, в дни, когда мы стояли на грани
поражения, вы согласились с Гамовым, что будете его судить, если он станет
победителем? Очень интересный разговор! А если бы все-таки была не победа,
а поражение?
- При поражении и без меня хватило бы для нас судей.
- Для всех нас, а не для одного Гамова, тут вы правы. Еще вопрос,
Гонсалес. Ваш Черный суд не считал обязательным наличие хорошей защиты,
ограничиваясь обвинением. Вы и Гамова собираетесь судить без
квалифицированной защиты?
- Гамов сам подобрал для себя защитника и обвинителя.
Я повернулся к Гамову.
- Вы назовете обвинителя и защитника?
- Я говорил об участии в суде с редакторами газет Константином
Фагустой и Пименом Георгиу.
- Естественно. Пимен ревностно восхвалял нас, ему и быть вашим
защитником. А Фагуста нас рьяно клял - лучшего обвинителя и не подобрать.
- Вы неправильно оцениваете их действия. Пимен Георгиу взял роль
обвинителя, таково было его желание. А Фагуста согласен быть защитником.
Мне показалось, что я нащупал слабость в позиции Гамова.
- Фагуста, вечный ваш обвинитель, - защитником? А Георгиу, столь же
вечный ваш прислужник, - обвинителем? Гамов, такое распределение ролей не
гарантирует объективности ни обвинения, ни защиты.
Гамов сразу уловил, куда я клоню.
- Вы опасаетесь, что прислужник станет плохим обвинителем, а вечный
критик будет неубедительным защитником? И что суд превратится в фарс?
Этого не будет. И Георгиу, и Фагуста дали мне обещания точно выполнять
свои обязанности.
- Дали искренние обещания быть объективными? Вы и с ними говорили
задолго до победы?
- Именно так, - холодно подтвердил Гамов. - Разговор о грядущем суде
произошел в тот день, когда они согласились стать редакторами газет,
противостоящей одна другой.
- И я об этом ничего не знал! Своеобразно вы понимали роль своего
заместителя, Гамов!
Гамов пожал плечами.
- Суд даст ответ на причины утаивания от вас моих действий.
- Только ли от меня? - Я обратился сразу ко всем: - Кто еще знал,
кроме Гонсалеса и двух редакторов, что Гамов планирует после победы суд
над собой и заранее намечает, кто какую позицию займет в суде?
Все члены Ядра дали отрицательный ответ. Я подвел итоги:
- Мы услышали совершенно невероятное предложение. Президент
объединенного мира в качестве первого своего государственного акта издает
указ о суде над собой. Думаю, Гамов, на этом можете закончить наше
удивительное совещание.
И тут слово взял Гонсалес:
- Подождите закрывать Ядро. Гамов взял все возможные преступления на
одного себя. Он не собирается никого обвинять, он только самообвинитель.
Но я был больше чем помощником Гамова - его рукой. Как и он, я должен
предстать перед судом.
- Вы о чем говорите, Гонсалес? Перед каким судом?
- Перед тем судом, который будет судить Гамова. Перед судом, который
я сам возглавляю.
Мне было не до смеха, но я рассмеялся. Никто не поддержал моего
неестественного веселья. Очень много грозных следствий вытекало из
самообвинений Гонсалеса. Любой из нас, оставаясь помощником Гамова, имел
самостоятельность в своей области, хоть и не мог выспренно назвать себя
рукой диктатора.
- Гонсалес, вы городите чушь! Вы идете дальше Гамова в нагромождении
несуразиц. Он себя только отдает под суд, то есть в чужие руки, вы же
собираетесь устраивать собственный суд над собой, то есть вручаете себя в
свои же руки. Какая здесь возможна объективность?
Гонсалес усмехнулся новой для меня усмешкой. Правда, она и раньше,
бывало, изредка появлялась на его лице, немного печальная, очень
человечная, только она казалась мне лицемерной: я так ненавидел Гонсалеса,
что все в нем виделось мне отвратительным. А сейчас улыбка эта объяснила,
что нет нагромождения несуразиц, а есть очень серьезное решение, и нельзя
подозревать, что он, обвиняя себя, намерен себя выгораживать.
- Наш руководитель отвергает доктрину "победителей не судят" и, сам
победитель, потребовал суда на собой. Я последую его примеру.
- В качестве одного из победителей в войне?
- В качестве победителя гораздо более безусловного, чем сам Гамов.
- До сих пор мне казалось, что я что-то понимаю...
- Вы сейчас все поймете. Всякий суд - это война, причем во многом
сложней схватки армий, ибо он не двухсторонний, а многомерный. Защита
сражается с обвинением, это одно обличье суда. И одновременно и защита, и
обвинение сражаются с судьей за его душу, за его окончательное решение.
Одна из сторон - защита или обвинение - должна неминуемо проиграть, такова
природа суда. Но судья, что бы он ни решил, всегда победитель, это тоже
природа суда.
- Вы хотите сказать, что всегда являлись победителем, когда выступали
в роли верховного судьи, ибо решения ваши были окончательными?
- Именно это. А сейчас, являясь победителем в любом суде, я, как и
наш руководитель, предаю себя суду. То, что я не только предаю себя суду,
но и сам буду судить, не так уж важно.
- Все же парадоксально. Итак, вы судите Гамова и себя в качестве
одной из его рук. У Гамова, однако, две руки. Какой вы себя считаете -
правой или левой?
- Это имеет значение?
- Немалое. Я тоже считаю себя одной из рук диктатора. И всегда был
уверен, что моя роль - быть его правой рукой.
Он усмехнулся.
- Согласен на роль левой руки. Что из этого следует?
- А то, что вы бросаете мне вызов. Если левая рука согласна идти под
суд за совершенные ею проступки, то правая не может остаться в стороне.
Ибо и та, и другая одинаково выполняли волю своего хозяина. Вы требуете,
не называя этого прямо, чтобы и я согласился идти под суд.
Он огрызнулся:
- Могу и прямо предложить, если вам нужно.
- Не надо. Ясно и так. Я принимаю ваш вызов и согласен идти под суд.
Достаточно троих подсудимых, или привлечем к ответственности еще других
помощников? Не только голову и руки, но и ноги, и легкие, и желудок?..
Гонсалес даже передернулся от возмущения.
- Ни Гамов, ни я не превращаем наш суд в игру острот!
- И я не буду. Гонсалес, мы приняли невероятное до бессмысленности
решение. Нужен механизм его осуществления. Предлагаю вам сочинить такой
механизм. Можете не торопиться. Думаю, ни одного из нас троих не терзает
желание срочно сунуть голову в петлю. Доложите свои идеи, когда приведете
их в систему. Гамов, пора закрывать Ядро.
Гамов во время моей перепалки с Гонсалесом не проронил ни слова. Зато
его передернуло еще больше, чем Гонсалеса, когда я пустился в рассуждении
о виновности таких членов тела, как ноги, легкие и желудок. Не сомневаюсь,
он вдруг увидел, что его трагическая идея самообвинения может
рассматриваться и как предмет, достойный осмеяния. Трагическое он хотел
испытать, смешное было непереносимо. Обычно Гамов покидал Ядро одним из
последних, сейчас он удалился первым. За ним ушел Гонсалес, молчавшие до
того члены Ядра обрели голоса.
- Как понимать предложение Гамова? - спросил Джон Вудворт. Он очень
редко признавался в непонимании, в подобных случаях предпочитал молчать -
профессиональная черта дипломата.
- А вот так и понимайте - по случаю своей победы наградим себя за
великий успех самооплевыванием, - огрызнулся Готлиб Бар.
Пустовойт жалобно воззвал ко мне:
- Андрей, я ничего не понимаю - что будет?
- Будет только то, что будет, - и ничего сверх того, - сердито
ответил я. Меньше всего мне хотелось раскрывать свое состояние
сентиментальному Николаю Пустовойту.
Уже за дверью я раздраженно попенял Павлу Прищепе:
- Я всегда был уверен, что ты мастер разведки. Как же мы пропустили,
что наш руководитель сходит с ума?
Павел возразил:
- Не он один. Ты тоже подыграл ему, а не опроверг его безумия. И
вообще вы с Гамовым поставили меня разведывать дела наших противников, а
не ваши собственные душевные катаклизмы. Я не следил за Гамовым, за тобой
- тоже.
- Очень жаль, что не следил за нами, меньше было бы неожиданностей, -
вырвалось у меня.
4
Я молчаливо кипел. Меня трясло от негодования. Я отпустил водоход и
пошел пешком. На улице раза два или три я останавливался и в бешенстве
топал ногой. Из меня рвалось все то, что я должен был высказать, но не
высказал на Ядре. Я перебарывал себя, не давая себе впасть в истерику.
Елены дома не было. За окнами темнело, потом зажглись фонари. Я сел в
кресло и вслух приказал себе:
- Никаких эмоций, только понимание.
Приказать себе понимать было легче, чем реально понимать. Эмоции
забивали мысли. Негодование понемногу превращалось в обиду. И негодование,
и обида подводили к пониманию. Я спросил себя - что случилось? Меньше
всего я боялся за собственную безопасность или потерю своего
государственного лица. Я негодовал, что Гамов скрывал от меня не только
свои тайные помыслы, но и поступки, а я ведь должен был знать все, что
знал он сам. Гамов счел меня недостойным быть поверенным его души. Тому же
Гонсалесу, даже тощему Пимену Георгиу или лохматому Константину Фагусте он
поверял то, чем не удостаивал меня. Почему? Может быть, я сам породил в
нем невозможность полного доверия?
И, дойдя до такого вопроса себе, я по-новому взглянул на то, что
делал Гамов и что мог делать я, если он был со мной искренним.
Во мне восстанавливались картины прошлого, и я начинал находить в них
то, что ранее не осмысливал. Я вдруг понял, что никогда по-настоящему не
понимал Гамова. Я всматривался в него ежедневно, но не видел его - не все
в нем ясно видел, так будет правильнее. Он воображался мне парадоксальным
и непредсказуемым, им командовали внезапные импульсы, политические
озарения. И только иногда я удивлялся, до чего точно укладываются его
скачки в естественные требования обстановки, до чего все кривушки и
зигзаги складываются в конечном итоге в размеренное движение к однажды
