вычисленной цели. Цели, которая заранее допускала, даже предписывала, даже
сама предупредительно создавала условия для парадоксальных поворотов, для
точно рассчитанных зигзагов. К ясной цели он шел не прямо, а криво, потому
что надо было петлять между холмов, спускаться в долины, лезть на крутизну
и хлюпать в болотах. Он уподобил себя водоходу, вышедшему из начального
пункта А в далекий конечный пункт В. И старт, и финиш абсолютно ясны, но,
боже мой, как непроста, как опасна своими поворотами, рытвинами и
зигзагами дорога между ними, между реальным стартом и желанным финишем.
И, поняв это, я сразу понял и то, что, если бы мы, помощники Гамова,
знали, по какой дороге он направит нас, мало кто стал бы ему помощником.
Конечную цель движения видел лишь он один, мы же вглядывались в
появлявшиеся препятствия и помогали преодолевать их, на большее нас не
хватало.
И я вспомнил вечер нашего знакомства, когда мы с Гамовым выручили
двух девушек, попавших на улице в руки хулиганов, и Гамов повалил на землю
и чуть не загрыз кинувшегося на него с ножом верзилу. Как меня тогда
удивила его свирепость, как поразил вопль сраженного хулигана: "Так же не
дерутся люди! Так же не дерутся!" Смог бы я дружески сойтись с Гамовым,
если бы знал, что дикая его ярость в драке не случайная вспышка гнева, а
коренное свойство характера, и что еще года не пройдет, как он, захватив
верховную власть в стране, открыто объявит всем, что власть эта будет не
просто строгой, а свирепой, именно это страшное слово он выбрал для борьбы
с бандитизмом. Нет, сказал я себе, не обманывайся, ты не отшатнулся бы от
Гамова, если бы предвидел, что уличная драка не случайная вспышка, а
сознательная манера борьбы с ночным отребьем. Они лучшего и не стоили, эти
звери, хищными стаями нападавшие на женщин и стариков, так я сказал себе.
И ты одобрил пытку пленника Биркера Штока, тот готовился принять
физические терзания, даже смерть, но не вытерпел унижения. А ведь это был
не случайный гнев Гамова, а новый метод - заменять терзание тела тяжким
испытанием духа. Ты принял, казалось тебе, единичный случай, но разве не
произошло того же, когда Гамов внезапно надумал часть захваченных в бою
денег отдать солдатам, отличившимся в сражении? Импульсивный поступок ты
принял, а если бы тебе тогда же сказали, что это отныне военная политика -
оплачивать банкнотами геройство в бою, измерять в золоте любовь к родине?
Обстоятельства принудили нас ввести неклассические методы войны, так ты
объяснил свое согласие на них. Вспомни, гневно сказал я себе, как ты
придумал собственную казнь за измену, чтобы враги поверили в хитро
подсунутый им обман, как ты гордился самопожертвованием, какой поистине
геройской представлялась тебе твоя решимость. А если бы ты знал, что
обстоятельства были созданы так умело, что только мнимое твое
самопожертвование могло преодолеть их? А если бы еще добавили, что никакая
это не чрезвычайность, а давно уже применяемое мнимое умерщвление для
устрашения живущих и что столь же давно разработана техника смерти без
реального убийства? Согласился бы ты тогда взойти на эшафот, обрек бы на
муки собственную жену, как и ты, ничего не знавшую о мнимых казнях? В
обмане, равноценном подвигу, ты углядел веление рока. От обмана
стандартного, по-деловому разработанного, ты бы с отвращением отшатнулся.
Разве не так?
И еще я вспомнил последний и, может быть, главный из тайно
спланированных парадоксов Гамова, когда мы, исполнители его верховной
воли, чуть ли не все разом отказали ему в ее выполнении. Ибо он, хоть и
готовил нас к такому ходу, все же переоценил меру нашей безгласности. Он
потребовал открыть пищевые склады для врагов, сражавшихся с нами. Мы
отвергли такой поступок как бессмысленный до преступности. А он поднял на
нас весь народ, поднял его на самопожертвование, равное безумию. И чем
поднял? Молением о собственном здоровье! Он воздвиг перед каждым дилемму:
здоровье диктатора против части твоего пайка, малой части твоего
благосостояния. Но реально ведь речь шла отнюдь не об одном пайке, о
миллионах пайков, о благополучии народа, и все это - за здоровье одного
человека! Переметнул весь спор из огромной схватки держав в маленькую,
очень частную, очень личную задачу - что важней: частица твоего пайка или
мое здоровье? Нет, обман был не в том, что он поставил на кон свою жизнь!
Уверен, не встал бы Гамов с постели, скажи народ не словечко "да", а
словечко "нет". И был бы конец ему - реальный, а не придуманный.
Вся моя прошлая жизнь, начиная с момента, как пошел в помощники к
Гамову, вдруг представилась чередой хитросплетений, обманов себя и других
- кривые и кривушки, скачки и зигзаги, ложь вместо истины. И в этом хаосе
обманов и обходных дорог я - локомотив, непрерывно поворачивающий на
очередную кривушку по указке свыше.
Я понемногу успокаивался, негодование стихало. Я постепенно стал
понимать, что если и был обман, то в мелочах, в кривизне избранной дороги,
но не в сути конечного пункта. Мы хотели победить в войне - и победили,
цель достигнута. Мы - вместе с Гамовым, не он один - задумали ценой одной
войны уничтожить все войны - и разве это не свершилось? Почвы для
межгосударственной вражды больше нет, ибо нет больше враждебных друг другу
держав. Чего хотели, того и добились - разве не так? Конец - делу венец,
говорили предки. Надо праздновать и торжествовать, таково нормальное
понимание событий.
Да, нормальное, сказал я себе и снова заволновался. Нормальное для
человека, ведущего себя нормально. А Гамов, взамен торжества, потребовал
суда над собой. И принудил нас дать на это согласие, еще и потянул двух
помощников на скамью подсудимых. Что реально таится в его поведении? Новый
зигзаг в политике?
Я обессилел от трудного размышления. Мне захотелось поесть, потом
прилечь. Я пошел на кухню поискать еды. Вошла Елена и присела к столу. Я
положил ей ветчины и зеленого горошка.
- Как хорошо, что кончилась война, - весело сказала она. - Нормальная
еда перестала быть предметом мечтаний.
- К сожалению, война не кончилась, - хмуро возразил я.
Она встревожилась.
- Как тебя понимать? Кто-нибудь откалывается от союза? Не Лон Чудин?
Не верю я этому честолюбцу!
- Я тоже не верю. Но он подписал общее решение. Против себя он не
пойдет.
- И правильно сделает. Никто не идет против себя.
- Я знаю одного, кто восстал на себя.
- Кто он?
- Наш руководитель - Гамов!
- Гамов? - Она чуть не со страхом посмотрела на меня. - Неужели он
опять заболел? Ты сказал, что война не окончилась. Значит, он?..
- Именно это. Гамов объявил войну себе, да и, в частности, своим
главным помощникам - мне и Гонсалесу. Он просит суда над нами троими.
Она глядела на меня распахнутыми глазами.
- Я ничего не понимаю, Андрей.
- Ты думаешь, я что-либо понимаю? Не преувеличивай моей
сообразительности. Я путаюсь среди разных мыслей, как в глухом лесу между
деревьями.
- Расскажи подробнее, что произошло. Будем думать вместе.
Я описал спор, вспыхнувший на Ядре. Не скрыл и метания мыслей,
томивших меня, когда я вернулся домой.
- Я совсем потерялся - кто мы? Герои или преступники? Ожидаем
заслуженных наград за победу или столь же заслуженных кар за провины?
Гамов - руководитель объединенного мира или кандидат в тюремную камеру?
Одно несовместимо с другим. Я не хочу признавать за собой вины!
- И правильно, что не признаешь! Ибо нет за тобой вины.
- А как объяснить всему миру, что от заместителя диктатора утаивались
важные события и планы? Что меня оскорбляли недоверием?
Она впала в такое же возбуждение, что недавно изводило меня. Только
мысли ее складывались по-иному. Он воскликнула:
- Нет, не так! Не оскорбление недоверием, а уважение к твоей
честности. Опасение, что обходные пути к успеху встретят твое
противодействие. Гамов слишком ценил тебя, чтобы испытывать твою прямоту.
Елена сказала мне то же, что говорил недавно сам Гамов. Даже слова
складывались похожие. И такая схожесть не могла не утешить меня. Но если
Елена объяснила отношение Гамова ко мне, то его отношение к самому себе
оставалось тайной. Она заговорила и об этом.
- Андрей, до чего ты плохо разбираешься в Гамове! Была одна важная
причина, позволявшая ему не думать, пряма ли дорога к цели.
- Тайная причина, давшая индульгенцию его грехам?
- Да, именно то, что он заранее постановил для себя отдаться суду,
который и оценит меру созданного им добра и причиненного зла. И сделает
это только в случае победы, ибо нормально победителей не карают при жизни,
приговор им выносит история потом, когда это их уже не может волновать.
Гамов и тут пренебрег классикой. Он открыл в истории новую дорогу и первым
зашагал по ней. Нужно восхищаться его смелостью, а не негодовать на него.
Она и впрямь восхищалась. Меня всегда задевало ее преклонение перед
Гамовым. Я уже знал, что преклонение не связано с любовью, для ревности
оснований не было. Но я ничего не мог поделать: я тоже восхищался Гамовым,
но ее поклонение уязвляло меня.
- Значит, ты считаешь правильным новый поступок Гамова?
- Конечно! Разве можно в этом сомневаться?
- Я сомневаюсь. Что даст публичный суд?
- Полное оправдание, если не найдет вины. И очищение, если кару
объявят. Разве наказание не снимает преступления?
- Смотря, какая кара и какие провины... Иные наказания ликвидируют не
только вину в преступлении, но и самого преступника. Если суд приговорит
Гамова, да и твоего мужа заодно, к смертной казни...
Такая мысль, по всему, не являлась ей в голову. Она с испугом глядела
на меня. Боюсь, философия предстоящего суда вполне открылась ее уму, но
судейская практика осталась в тени. Я чувствовал удовлетворение, что
напугал ее.
Она быстро пришла в себя и снова принялась спорить:
- Ведь судьей будет Гонсалес, так? Вместе с тобой и Гамовым он будет
судить и себя самого. Неужели он поднимет руку и на себя? Ты лучше меня
знаешь Гонсалеса...
- Я лучше тебя знаю Гонсалеса и потому скажу - понятия не имею, как
он поступит. Он из самосожженцев, которые могут полезть в костер впереди
своего вожака.
Я постарался смягчить эти нерадостные слова почти веселой улыбкой. Но
я не был одарен искусством Пеано демонстрировать хорошую мину при плохой
игре.
Елена покачала головой.
5
Я понимаю, что должен описать хотя бы главное, что совершилось до
придуманного Гамовым суда. Ибо каждому ясно, что не могло только что
конституированное мировое правительство начать с публичного самосуда. Надо
было сконструировать автоматически действующую власть, а потом уже на
время отделяться от управления, чтобы сразу все не застопорилось.
Обойду молчанием нашу гигантскую работу в месяцы, предшествующие
суду. Главными фигурами стали Бар и Вудворт. Им вручалась центральная
власть на время вынужденного, моего и Гамова, бездействия, когда мы займем
места на скамье подсудимых. А если с этих скамей нам уже не вернуться в
правительство, то они пойдут сами по намеченному пути, так мы решили. Я
только посоветовал обоим не повторять, заняв наши места, тех наших ошибок,
которые Гамов счел достойными судебного преследования. Вудворт даже не
улыбнулся, а Бар язвительно заверил, что главной нашей ошибкой он считает
создание Черного суда, еще и поныне не распущенного. И потому первым его
действием, если мы уйдем от власти, будет ликвидация всего, что хоть
