чревато возможностью бунта. Враждебные страны, та же Кортезия, постараются
своими деньгами, своими агентами, своей моральной поддержкой раздуть в
открытое пламя тлеющий антиправительственный жар. И возникнет - наряду с
внешним - не менее опасный внутренний фронт. Допускать это нельзя. Надо
взять критику правительства в свои руки, то есть превратить ее в
самокритику. Мы сами отлично разглядим недостатки и прорехи нашего
правления, почему не сказать об этом открыто? Читатель, если согласится с
такой критикой, примет ее как выражение своих настроений и будет
удовлетворен - не зажимают рот! А если кто не согласится с ней, еще лучше,
будет подыскивать аргументы, поддерживающие правительство. Открытой
критикой своих недостатков мы создадим громоотвод, чтобы каналировать
накапливающееся раздражение без вспышек молний.
- Отличный по цели план, - одобрил я. - Но разрешите и мне сразу
начать с дозволенной критики. Кто поверит в искренность осуждений самого
себя? Или вы не знаете, что самокритика редко вызывает уважение, но
гораздо чаще - раздражение. Общее мнение: чего же он сам-то стоит? Видит,
что плохо, признает неудачи, но примиряется с ними, только себя ругает. Вы
не боитесь такой реакции?
- Потому и пригласил вас, что боюсь. Конечно, ни один из членов
правительства не подпишет самонападения на себя. Это выглядело бы
комедией. Но почему это не сделать вам? Вы так умело критиковали
Маруцзяна. Вы прекрасно справитесь с критикой наших поступков.
- Именно потому, что я умело нападал на Маруцзяна, я не могу напасть
на вас. Я вовсе не ваш противник, Гамов. Вы пошли по моему пути, но дальше
меня. Я критиковал Маруцзяна, вы его свергли. Вы осуществили то, о чем я
мечтал. Боюсь, моя критика будет неискренней.
- Я предвидел и это, - сказал Гамов. - Я предлагаю такой план. Статьи
против государственной линии буду писать я сам. А вы печатайте их в
качестве редакционных. Вашей подписи стоять не будет, и моей, естественно,
тоже. Согласны?
Фагуста оглядел нас веселыми глазами. Он переживал минуту
возбуждения, почти равного торжеству. Его мощные лохмы вздыбились -
волосяная шатеновая аура увенчала голову.
- Я сказал Гамову, что на такое содружество согласен, - продолжал
Фагуста. - Мне оно даже облегчает выпуск газеты. Иначе пришлось бы самому
изобретать критику правительства, а тут оно само подсовывает материал
против себя. И гарантирует, естественно, что наказаний не будет, хотя
многим покажется, что опубликование подобной критики должно
преследоваться. Но, сказал я Гамову, ваше предложение - политическая игра,
ловкая, но не сложная. Вы считаете, что в ней есть какая-то философская
суть. Простите мою непонятливость, но философии в политическом обмане я
пока не вижу.
- Необычность политического хода и есть философская суть моего
предложения, так объяснил Гамов, - продолжал дальше Фагуста. - И еще он
сказал, что в физике действие равно противодействию. Правда, закон этот
относится только к состоянию равновесия. В динамичной социальной жизни он
не всегда оправдывается. Ибо если бы действие не пересиливало
противодействия, то не осуществилось бы никакое развитие вообще. Но что
действие порождает противодействие, справедливо и в общественных
процессах. Значение своих поступков правительство видит и в тех протестах,
какие они порождают. И если критику со стороны не услышать, потому что рты
заткнуты, то нужно самим взяться за это дело - выяснить степень и формы
противодействия. Вот так объяснил мне Гамов. Я не спорил. Философия не моя
специальность. Я не имел желания влезать в эту запутанную область. В
заключение Гамов вручил мне готовую статью с критикой первых решений его
правительства. И я ее в тот же день напечатал от имени редакции. Вот так и
пошло наше секретное сотрудничество.
Пимен Георгиу поинтересовался:
- О вашей договоренности с Гамовым знало правительство?
- Гамов предупредил, что ни Семипалову, ни Гонсалесу не расскажет о
союзе со мной. А другие члены правительства стояли от Гамова дальше, чем
эти двое.
На этом Гонсалес закрыл третий день суда.
Гамов вернулся к себе. Я пошел вместе с ним. В приемной сидели Сербин
и Варелла. Варелла почти весело поздоровался с нами, у этого бравого
молодца, боюсь, создавалось впечатление, что неожиданный суд не сулит
ничего опасного. Сербин с тревогой и надеждой посмотрел на меня. От его
прежней ненависти ко мне не осталось и следа. Он знал, что от его кумира
Гамова можно ждать любых поступков, созданный им суд над собой был
типичным примером такой опасной непредвиденности. И Сербин знал, что я
против этого. Он верил, что я спасу его полковника - именно это и сказал
мне взгляд Сербина. Объясняться вслух он не посмел.
В комнатке Гамова я со вздохом опустился на диван.
- Какой день, Гамов. Тысячи неожиданностей! В этой связи...
- Знаю, знаю, - весело прервал он меня. - Обрушите на меня массу
упреков. Все они справедливы, заранее соглашаюсь.
Я не удержался от улыбки - так запальчива была уверенность Гамова,
что он все знает обо мне.
- Не надо, Гамов. Фагуста сегодня доказал, что вы со страстью
способны критиковать себя. Против такого искусства я бессилен. Скажите вот
что. Вы молча слушаете, что говорят о вас. Боюсь, вам даже нравится, что
вас ругает ваш верный - до поры до времени - пигмей Пимен Георгиу,
По-моему, это болезненная извращенность, но это уже ваша забота. Не
прервете ли свое молчание?
- Прерву, конечно. Произнесу речь.
- Речи вам произносить не впервой. И очень хорошие речи. Надеюсь, с
позиций ораторства она не уступит прежним. Но в чью пользу, Гамов?
Он удивился моей непонятливости.
- Как в чью пользу? Раз я придумал этот суд над нами, значит, должен
доказать, что он создан отнюдь не болезненной прихотью.
- То есть выступите с обвинениями, а не с защитой?
- Вы правильно понимаете. И надеюсь, вы тоже выступите.
- Тоже с обвинениями?
- Обвинения у вас не получится. Лучше возьмите защиту.
- Взять защиту? - переспросил я. Меня мучило чувство, которого я не
мог точно выразить словами. - Зачем вообще эта бессмыслица споров - один
обвиняет себя, другой себя защищает? До сих пор мы с вами совершали
серьезные дела - вели войну, спасали детей, своих же врагов спасали.
Хватало и экстравагантности, но она не отменяла исторической важности
действий! Но этот суд! Экстравагантность ради экстравагантности. Зачем он,
Гамов? Зачем мне самозащита, мне, одной нашей победой защитившемуся от
всяких нападок?
- Очень жаль, что вы этого не понимаете, - холодно сказал Гамов. -
Мне думалось, ваш проницательный ум проникнет в глубинную необходимость
суда. Впрочем, это ваше дело. Вы сказали, что выступите на суде с защитой.
Я правильно понял, Семипалов?
- Не совсем. Конечно, это будет защита. Но такая защита, которая
прозвучит для вас как обвинение.
- Именно этого я и хочу. Обещаю слушать вас с большим интересом.
8
Четвертый день суда принес новые неожиданности. Гонсалес объявил:
- Вызываю свидетеля обвинения - бывшего помощника генерала Семипалова
Жана Войтюка.
Должен признаться, что исчезнувший Жан Войтюк представлялся мне
погибшим. Если уж служба Павла Прищепы не обнаружила его следов, то,
значит, его уже нет в живых. Меньше всего я мог предполагать, что Войтюк
возникнет из небытия, да еще пойдет на меня с обвинениями.
Он сел за указанную ему сторону стола - около Пимена Георгиу. Его вид
поразил меня. Конечно, я понимал, что он не блаженствовал в домах отдыха,
скрываться надо было по-настоящему. Но что он так опустится, - не ожидал.
Он и раньше не брал особенным изяществом, но, хорошо одетый, чисто
выбритый, в неизменно свежем белье, пахнущий хорошим табаком и духами,
производил приятное впечатление. Я вспомнил Вилькомира Торбу, когда того
привели на встречу с Гамовым прямо из подвала, где он скрывался несколько
суток среди стояков отопления, без еды, в грязи, утоляя жажду из какой-то
натекшей на полу лужи. Правда, Войтюк не был небрит, как Торба, пиджак его
не был в пыли и пятнах, рубашку он успел переодеть, зато исхудавшее лицо,
заострившийся подбородок, впавшие глаза свидетельствовали о гораздо
больших лишениях. Во мне настолько засел образ внешне безупречного
дипломатического сотрудника, что я, наверно, сразу бы и не узнал его, если
бы столкнулся с ним на улице.
И еще одну важную перемену я обнаружил в нем сразу, как он заговорил.
Я знал Войтюка разным - осторожно нащупывающим пути ко мне, наглым, когда
ему показалось, что он хитро завлек меня в капкан, безмерно испуганным за
красавицу жену, внезапно оказавшуюся в железных тисках Гонсалеса, смиренно
покорным, когда я объявил, что он обязан служить мне, вновь радостно
воскресшим, когда эта служба предстала чуть ли не подвигом - я согласился
на союз с его хозяевами. Но при всех переменах обличья он ни разу не терял
присущей ему внутренне - наверно, профессиональной у каждого дипломата -
респектабельности. Немыслимо было и подумать, что он способен орать, дико
размахивать руками, грязно ругаться, лезть в драку. Ничего от былой
воспитанности не осталось внешне в озлобленном, изголодавшемся бродяге,
явившемся на суд свидетелем обвинения. От него надо было ожидать
скандалов, а не речей, брани и проклятий, а не аргументов.
Впрочем, ума он полностью не потерял. И понимал, что нынешний облик
не свидетельствует в его пользу. И если он к нему добавит и несдержанность
в словах, и личные оскорбления, а этого как раз хотелось, то сильно
ослабит обвинения против меня. Он одергивал себя чуть ли не в каждой
фразе.
Гонсалес обратился к Войтюку по-деловому:
- Войтюк, вы свидетельствуете против своего прежнего руководителя
Семипалова или против всего нашего правительства?
Войтюк чуть не сорвался с ровного голоса на крик:
- Буду свидетельствовать против генерала Семипалова, а тем самым и
против всего вашего правительства.
- В чем вы обвиняете Семипалова?
Войтюк ответил не сразу - видимо, все еще сдерживал крик, по-прежнему
непроизвольно рвавшийся из горла.
- Я обвиняю главу правительства военного министра генерала Семипалова
в том, что он государственный изменник.
Всего я мог ожидать от обозленного Войтюка, только не такого дикого
обвинения. Шпион обвиняет своего начальника, разоблачившего его измену, в
том, что именно разоблачитель является истинным изменником!
Я не удержался от восклицания:
- Войтюк, не путаете ли вы меня с собой? Кто из нас является шпионом
- вы или я?
Войтюк повернулся ко мне, ошалело сверкая глазами и перекосив
потемневшее лицо.
- Генерал! Шпион и изменник - понятия разные. Да, я был шпионом - и
горжусь, что удостоился такого опасного дела. Но изменником я не был. А вы
хоть и не шпион, но изменник. И я докажу это!
Больше я его не прерывал. Меня заинтересовало, какие доказательства
сможет привести Войтюк в подтверждение своего чудовищного обвинения. Гамов
тоже заинтересовался, он всем туловищем наклонился вперед, поглядел на
меня смеющимися глазами - ни секунды не верил Войтюку - и снова повернулся
к нему.
- Да, я шпион, - желчно повторил Войтюк. - Но я служил своему
государству, а не чужому. Хотя я родился в Латании, но я лишь наполовину
латан. Мой дед и мой отец - чистокровные кортезы, лишь осевшие в чужой
стране. И они служили своей далекой родине, когда Латания с ней не
враждовала. И продолжали ей служить, когда вспыхнули свары между двумя
