на прежние вдохновенные обращения к народу.
- Вот мы и приходим к главному выводу, значение которого очень редко
понимают руководители исторического движения. Вывод этот в том, что добро
чаще всего всеобще и лишь во всеобщности своей содержит что-то важное, а в
каждом своем конкретном выражении не поднимается выше мелочей. Зато зло,
даже если оно и малозначительно в картине всего движения, в каждой своей
единичной конкретности огромно, а порой и абсолютно. Победа моей армии на
поле сражения огромна для моей страны, моей партии, моей творящей войну
идеи, но что она для меня? Да ничего - появилась возможность для краткого
отдыха, прибавят мяса и крупы в вареве, выдадут разок захваченные у врага
сигареты. А если ранят или умертвят? Пустяк для страны, для партии, тем
более - для идеи, вдохновляющей на войну. А для меня, безногого,
несчастье, которого не преодолеть, для слепого - горе, которого уже
никогда не избыть, а для убитого - абсолютная катастрофа, гибель мира
навеки. Так как же их сравнивать - великие всеобщие блага, размазанные по
миллионам голов и оттого в каждой конкретности ставшие маленькими, и
ничтожная для всеобщности моя инвалидность либо моя смерть, такое
огромное, такое непоправимое мое личное несчастье? Какой общей единицей
измерить эти два явления? Или сказать, что они несопоставимы, что нет для
них общего измерения, и на этом успокоиться? А совесть - есть она или нет?
А если есть, то неужели молчит? Но вот вы увидели человека, у которого
взрывом разорвало живот или который с воплем пытается приладить наполовину
оторванную ногу. Ну, и что? - скажет сознание. - Маленькое горестное
событие на фоне огромной удачи - победы в сражении. Покачаем головой и
спокойно отправимся на радостный митинг, посвященный счастливой победе. Но
тут просыпается в вас тайный зверек, совесть, хватающая острыми зубами
душу. Кто-то назвал совесть чудовищем с зелеными глазами, другой вопил,
что она когтистый зверь, скребущий сердце. А я скажу, что она единственный
чуткий индикатор на любое маленькое горе, оказавшееся вне всеобщих понятий
добра и зла. И порождает двух своих духовных слуг, отвергающих сразу все
доводы логики, - сострадание к тому, кто страдает, и свою ответственность
за его страдание. И все это вместе - угрызения совести. И я сейчас, на
суде надо мной, утверждаю, что это великое, что это священное чувство -
угрызения совести - есть самое важное различие между человеком и зверем,
между человеком и мыслящей машиной, которую иные гении уже создают в своих
лабораториях. Жалок тот, в ком совесть нечиста, писали предки. Да, жалок,
но, и жалкий, он остается человеком, ибо не лишен вовсе совести, ибо так
по-человечески грызет его этот когтистый зверь, таящийся в глухих недрах
души. И суд, на который мы сегодня выносим наши деяния, вызван тем, что
нас грызет совесть за все нами совершенное, что она порождает в нас
великое сострадание к тем, кому причинили зло, и нашу неперекладываемую на
других ответственность за это зло.
Теперь я хочу воротиться к той девочке. Да, летчик нападал не на нее,
он целился не в ее маленькое тельце. И если говорить о конкретном адресате
его бомб, то им был я, были мои помощники. Он направлял свои удары против
нас, руководивших войной, только мы были истинной целью его внезапного
появления из-за горизонта. И если он не мог обрушить свой бомбовый груз
непосредственно на мою голову, то лишь потому, что и он сам, и пославшие
его генералы отлично понимали - не подпустят его ко мне, он сам погибнет
задолго до того, как очутится в опасной близости. И он бил по ней, чтобы
резонанс ее гибели, ее мольба о пощаде пронзила мой слух, истерзала мою
душу. Она ведь ничего не решала в войне, она ведь ничем не воздействовала
на ее течение - только этим, своим жалким криком, вечно звучащим в моих
ушах, своими крохотными ручонками, взметнувшимися к небу в последнем
пароксизме ужаса. Точно, очень точно рассчитали операцию заморские
генералы, безошибочно точно провели ее летчики, названные в Кортезии
бесстрашными героями. Они ударили по моей совести, заставили задыхаться от
нестерпимого чувства ответственности. Вот что они совершили, эти
герои-летчики, вскоре сами погибшие в наказание за нее на своих аэродромах
либо, спустя еще неделю, живыми брошенные с высоты на камни своих городов,
на головы своих рыдающих родителей и жен - они заставили меня понять, что
истинным убийцей неведомой мне девчонки был я, больше их всех - я, в
первую голову - я. И месть им собственной их гибелью за ее гибель, по
сути, не является справедливым отмщением, ибо главный виновник ее смерти
жив - я! Требую смертной казни для себя за все то зло, что я причинил
людям, думая, что веду человечество к великому совершенствованию и еще не
слыханным благам.
На этом Гамов закончил свою речь и сел.
Какое-то время - мне не измерить его в привычных нам единицах - зал
пребывал в оцепенении. Мне вдруг почудилось, что Гонсалес сейчас встанет и
торжественно возгласит, что, уступая настояниям Гамова, приговаривает и
его, и себя, и меня заодно с ними, к самому справедливому, что мы
заслужили, - к смертной казни.
Гонсалес встал и произнес очень буднично:
- Вызываю последнего свидетеля защиты, Тархун-хора, - первосвященника
Кондука, наместника и потомка пророка Мамуна.
Так на арене сегодняшнего противоборства появилась новая могучая
сила, о какой я и отдаленно не мог подозревать. Пока Тархун-хор неспешно
приближался к креслам защиты, я вспоминал, что знал о нем. Но мне
вспомнилось только то, что такой человек, глава церкви в Кондуке, реально
существует и что он не восстал против президента Кондука Мараван-хора,
приказавшего своей армии внезапно напасть на наш мирный городок Сорбас. И
что за такое поведение первосвященника следовало бы привлечь к
беспощадному Черному суду Гонсалеса, но Омар Исиро, временный
оккупационный начальник в Кондуке, почему-то пожалел его, да и других
священников не преследовал - очевидно, по особому повелению Гамова, так я
это тогда расценил. Не предвидел ли Гамов уже тогда, что первосвященник
может впоследствии понадобиться для защиты? Но достаточно было бросить
один взгляд на Гамова, чтобы понять - он не столь поражен появлением
Тархун-хора, как я, но все же искренне удивлен. Зато Гонсалес никакого
удивления не показывал - он-то знал, кого вызывает.
Внешность первосвященника не бросалась в глаза - старик как старик,
седой, жилистый, высокий, по всему видно - сохранил немало физических сил,
мог бы предаваться не только богослужению, но и физическому труду. Одна
одежда выделяла его из окружения - и не только светского, но и духовного.
В Кондуке носят нормальную одежду, покрывающую, но не маскирующую тело.
Тархун-хор был замаскирован в сиреневый балахон, существовавший как-то
самостоятельно от тела и колыхавшийся независимо от движений хозяина. И
глаза нельзя было назвать ординарными - глубоко посаженные, они так не по
возрасту ярко сверкали из глазниц, что прежде всего замечались на темном
от вечного загара лице. В их вспышках, а они порой как бы вспыхивали, была
проницательность, а не хмурость.
Тархун-хор подошел к столу защиты.
- Назовите себя, свидетель, - предложил Гонсалес.
Тархун-хор говорил очень ясным и звучным голосом, звучавшим гораздо
моложе, чем можно было ожидать от старика. В храме с хорошей акустикой
такой голос должен был воздействовать на слушателей независимо от того,
что вещал его хозяин.
- Меня зовут Тархун-хор, я семьдесят четвертое живое воплощение
пророка Мамуна.
Гонсалес высоко поднял брови.
- Я понимаю так, что вы прямой потомок древнего пророка, семьдесят
четвертый по счету поколений?
- Вы неправильно понимаете, судья. Я истинный потомок Мамуна, но по
счету поколений только шестьдесят девятый, а по счету воплощений -
семьдесят четвертый.
По озадаченному лицу Гонсалеса было видно, что он не разобрался, чем
счет поколений отличается от счета воплощений. Но он не захотел
углубляться в эту запутанную область.
- Вы просили меня, Тархун-хор, разрешить вам выступить на суде для
защиты обвиняемого Гамова?
- Нет, судья, я не просил об этом, - прозвучал спокойный голос.
- Но я вас так понял, Тархун-хор...
- Вы меня неправильно поняли, судья. Я не собираюсь защищать Гамова.
Я недостоин быть его защитником.
Гонсалес овладел собой.
- Значит ли это, что, не пожелав пойти в защитники, вы хотите стать
его обвинителем?
- И обвинять Гамова не могу. Если я недостоин быть его защитником, то
тем более нельзя ждать от меня обвинений.
Гонсалес начал сердиться.
- Ни защиты, ни обвинения. Тогда зачем вы явились?
Тархун-хор спокойно ответил:
- Чтобы убедить ваш высокий суд, что Гамов вам не подсуден. У вас нет
прав ни осуждать, ни оправдывать его.
- У меня иное суждение по этому вопросу, свидетель.
- У вас неправильное суждение, судья. И если вы разрешите мне задать
несколько вопросов самому Гамову, а затем рассказать о том, что знаю я и
чего не знаете вы, то вы перемените свои ошибочные суждения на истинные.
- Задавайте вопросы.
Тархун-хор повернулся к Гамову. Его звучный голос стал особенно
торжествен.
- Президент мира, кто ваш отец?
Я не раз замечал, что Гамов в обычном общении не выносит ни
вычурности, ни напыщенности. Обращение как к президенту мира, в то время
как он усадил себя на скамью подсудимых, не могло ему понравиться. Он
хмуро ответил:
- Я не знаю, кто мой отец.
- Тогда ответьте, кто ваша мать?
- И матери своей я не знаю.
- Очень хорошо! Тогда скажите, где вы родились?
- Я не знаю места своего рождения.
Тархун-хор, видимо, ждал таких ответов. Будто два острых огонька
вырвались из провалов на темном лице - так вспыхнули его глаза.
- Знаете ли вы что-нибудь о своем детстве? Помните ли себя маленьким?
- О детстве своем не знаю ничего. И маленьким себя не помню.
- Помните ли вы вообще что-нибудь о себе?
- У меня отчетливы воспоминания о том, что происходило со мной после
того, как меня спасли в пустыне.
- Вас спасли в пустыне? Около города Сорбаса, правда?
- Да, около города, который так преступно уничтожил ваш правитель
Мараван-хор, за что я велел его казнить.
- Я видел его казнь. Он заслужил ее. Расскажите, как вас спасли? И
кто спас?
- Меня нашли работники обсерватории неподалеку от их поселка. Я помню
только, что меня несли на руках, потом уложили на повозку, а потом я помню
себя в постели и врача около нее. Таковы мои первые отчетливые
воспоминания о себе. Все остальное пропало - амнезия, потеря памяти, так
это называется.
- Вам не говорили о том, что могло предшествовать вашему бедствию в
пустыне? Как вы очутились в песках один, почти умирающий?
- Высказывали разные предположения. Точных фактов не было, кроме
одного - перед тем, как нашли меня, свирепствовала песчаная буря. Первые
этажи обсерватории занесло, все дороги замело. Какой-то караван, шедший в
это время в Кондину, столицу Кондука, попал в эту бурю и погиб, во всяком
случае, ни следов его в пустыне не осталось, ни о его последующем
появлении в Кондине никто не слышал. Я находился в составе этого каравана,
недалеко от обсерватории свалился с верблюда или с повозки и благодаря
этому, единственный среди всех, сохранил свою жизнь. Все остальные, в том
числе и мои родители, были заметены песком. Так мне правдоподобно
объясняли мои спасители в обсерватории - и у меня нет оснований
