реально видел этот мир в приборах двух физиков, двух Бертольдов - Швурца и
Козюры. И этот сопряженный с нами мир, как назвали его и толстый ядрофизик
Швурц, и худой хронофизик Козюра, я рассматривал и поражался, как он схож
с нашим. Я вспомнил о бедной девочке, на моих глазах превратившейся во
время ядерной войны в иномире в пылающий столб, унесшийся вверх, и стало
так же страшно и больно, как было, когда до меня дошло изображение нашей
девочки, с мольбой простиравшей ручки к небу. Гамов говорил об угрызениях
совести, о муках, порождаемых этим главным из человеческих чувств -
состраданием к чужой беде и мукой своей ответственности за чужую беду. У
меня заболело сердце, когда Тархун-хор пел первую песню Мамуна, ибо я не в
силуэтном наброске, как у Мамуна, а в реальной картине снова увидел ту
девочку в иномире, превратившуюся в уносящийся в небо факел. Мне
захотелось закричать, так стало больно сердцу. Гамов все-таки ошибся.
Смерть той неведомой девочки не породила во мне угрызений совести, я не
почувствовал ответственности за ее гибель. Но стало непереносимо стыдно,
что живу в мире, где могут совершаться такие преступления, даже если этот
мир называется не моим, а соседним.
Я постарался не показать своего состояния, когда Тархун-хор выпевал
суду первую песню Мамуна, но сразу понял, что в ней не фантазия, а
отблески реальных знаний. Зато пророчество Мамуна о грядущем спасителе
меня не взволновало - поэтические мечты, сладостное ожидание царства
добра. И пока Тархун-хор оглашал своим великолепным баритоном овальный зал
заседаний, я понемногу успокаивался.
Между тем пробудился от молчания Гонсалес.
- Первосвященник, мы с интересом выслушали прекрасные песни вашего
пророка, в них есть многое, о чем следует подумать на покое, если будет
покой. Но какое они имеют отношение к нашему суду?
Тархун-хор с достоинством ответил:
- Я представил доказательства, что президент по происхождению не
является жителем нашего мира и потому не может быть осужден нашим судом.
- Вы не представили доказательств. Все ваши доводы исходят из
предположительного толкования фактов, но не отвергают и других толкований.
Принять их в качестве бесспорных суд не может. Тем более, это относится к
пророческому наследству Мамуна. Его поэзия - для концертов, а не для суда.
Закрываю заседание до завтра.
Он первым покинул зал.
Я пошел вместе с Гамовым. Гамов со смехом сказал:
- Вам понравился балаган, устроенный первосвященником? Какие-то
туманные предания о людях из чужих миров! Я не склонен преуменьшать свою
роль, но далек от ее фантастического преувеличения.
Я ответил со сдержанностью, о некоторых фактах рано было
распространяться:
- Ваше происхождение осталось непроясненным. Мы еще возвратимся к
проблемам, поставленным семьдесят четвертым живым воплощением пророка
Мамуна.
Придя к себе, я вызвал Павла Прищепу и Альберта Пеано. Павел слушал
суд по стерео в служебных помещениях дворца. Я сказал с упреком:
- Павел, почему ты не информировал Гамова о том, что открыли твои
физики? Существование иномиров показалось ему лишь фантазией
малограмотного древнего поэта.
- Ты тоже не поделился с Гамовым тем, что узнал от моих физиков.
Тебе, как и мне, не показалось своевременным перегружать его мозг
сведениями о работах, далеких от завершения.
- Вызови физиков ко мне. Предсказаниям Мамуна полтысячи лет, но они
свидетельствуют о том же. Это меняет все наши представления об истории.
Больше нельзя держать Гамова в неведении.
К концу разговора с Павлом появился Пеано.
- Вы слушали суд? - спросил я. - Неожиданные факты, не правда ли?
- Неожиданно, да, - ответил он. - Но только в том смысле, что до речи
Тархун-хора я представить себе не мог, что серьезное судебное заседание
превратится в выслушивание исторических анекдотов и фантастических
преданий.
- У меня другое мнение. Вас не удивило, Пеано, что у Гамова нет
представления о своем происхождении?
- Один ли он, кто не помнит своих родителей? Меня мало интересуют его
отец и его мать. Важно, что он такой, каким мы его знаем, и что мы считаем
его своим руководителем.
- Завтра он перестанет быть нашим руководителем. Завтра Гонсалес
приговорит его к смертной казни. Завтра, Пеано, завтра!
Пеано осветился своей прежней благожелательной улыбкой, лишь
прикрывающей, а не выражающей его истинное состояние, он твердо знал, что
будет завтра.
- Не так страшен Гонсалес, каким он себя малюет. Будем завтра ждать
вашего сигнала.
12
Все совершалось, как я рассчитывал.
Гонсалес в длинной речи перечислил преступления, совершенные нами во
время правления. Он, правда, не позабыл о том хорошем, что мы сделали, но
хорошее выглядело гораздо бледней плохого. Раньше он с какой-то душевной
страстью объявлял свои жестокие приговоры как высшее веление
справедливости, а сейчас - и тоже во имя высшей справедливости - с не
меньшей страстью осуждал нас за то, что недавно превозносил. И в обоих
случаях был искренен. В моей голове такая искренность не умещалась. Но и
самый суд, придуманный Гамовым, тоже не умещался в моей голове.
В заключение Гонсалес объявил, что возглавляемый им Черный суд
приговаривает к смертной казни трех бывших руководителей Латании - Алексея
Гамова, Андрея Семипалова, его заместителя, военного министра, и Аркадия
Гонсалеса, министра Террора и председателя Черного суда. Приговор
окончательный и обжалованию не подлежит.
- Пусть войдет стража Черного суда и возьмет под арест троих
приговоренных к казни! - возгласил он.
В этот момент все камеры повернули раструбы на меня. Омар Исиро знал,
что ему делать. Сейчас на всех экранах мира могли видеть только меня. Я
встал, поднял руку и громко проговорил:
- Время! Всем, кто видит меня, - время!
В зал ворвались не солдаты Черного суда, а водолетчики из дивизии
Корнея Каплина. И впереди шагал сам старый полковник. Он встал рядом со
мной с небольшим вибратором в руках. Гонсалеса окружило с десяток
водолетчиков с Иваном Кордобиным и Жаном Вильтой, другая группа, с Сергеем
Скрипником и Альфредом Пальманым, выстроилась вокруг Гамова. Он с
удивлением смотрел на меня и на них. Гонсалес с возмущением крикнул:
- Что вы такое надумали, Семипалов? Где мои солдаты?
Я ответил достаточно спокойно, чтобы он сразу понял, что время
парадоксов кончилось и теперь пойдет нормальная политика.
- Ваши солдаты арестованы и увезены из дворца. Объявляю арестованными
Гамова и вас. Прошу не оказывать сопротивления.
В ответ Гонсалес рванулся ко мне. Я уже говорил, что в этом высоком,
широкоплечем, худом человеке с женственной талией и ангельски красивым
лицом таилась воистину исполинская физическая сила. Сейчас зрители во всех
странах мира смогли оценить, насколько она велика. Три водолетчика
отлетели от Гонсалеса, как щепки, и повалились на пол. Только ловкий Жан
Вильта, ухватившийся за правую руку Гонсалеса, сумел удержаться на ней.
Гонсалес яростно махнул Вильтой в воздухе, ноги водолетчика описали
полуокружность. Но сбросить его с себя Гонсалес не успел. Мгновения борьбы
с Вильтой хватило, чтобы на нем повисли остальные водолетчики. Я спросил:
- Связывать вас, Гонсалес, или покоритесь силе?
Он зло огрызнулся, уже не пытаясь вырваться из десятка рук.
- Для чего арестовываете нас? Что за комедию вы надумали?
Я постарался, чтобы мой ответ прозвучал почти любезно:
- Прекращаю комедию, так правильней.
Гамов, спокойно сидевший в своем кресле, по-прежнему с любопытством
глядел и на водолетчиков, и на Гонсалеса, схваченного целым отрядом дюжих
молодцов. Не было заметно, чтобы вторжение военных в зал особенно потрясло
его. Впрочем, хуже того, что готовил нам троим Гонсалес, ждать не
приходилось. И когда в какой-то момент вдруг установившейся тишины Гамов
обратился ко мне, в его голосе не прозвучало ничего, кроме обычной
любознательности:
- Мне кажется, Семипалов, вы повторяете ту операцию, которая так
удалась вам, когда свергли Артура Маруцзяна. Правда, сейчас она против
меня.
- За вас, а не против вас, Гамов! - огрызнулся я. - В той операции я
стремился вручить в ваши руки власть, в этой стремлюсь сохранить власть в
ваших руках. Надеюсь, вы это скоро поймете.
- Посмотрим, посмотрим, - сказал он без выражения.
Водолетчики наконец усадили Гонсалеса. В зал вошли все члены Ядра и
расселись за столами - кто рядом с защитниками, кто с обвинителями. Пеано
широко улыбнулся мне и помахал рукой. Гонсалес гневно отвернулся от
старого друга. Вудворт хмурился - процессы, выходящие за межи
дипломатических приличий, были ему не по душе, хотя, работая с Гамовым, он
и раньше не мог обходиться без них. Бар, Штупа и Пустовойт изображали на
лицах довольство, а Омар Исиро сиял - он, кажется, единственный
по-серьезному тревожился, не сорвется ли задуманная операция. Одного
Прищепы не было - он в этот час умчался в далекую секретную лабораторию за
двумя физиками. Все стереокамеры были по-прежнему направлены на меня.
- Должен информировать мир о том, что произошло и что еще должно
совершиться, - начал я. - Начало событий вы видели - Черный суд под
председательством Гонсалеса вынес смертный приговор троим обвиняемым. Я не
согласен с приговором суда и принял свои меры. Военные части арестовали
Гонсалеса. Как это происходило, вы видели сами.
Гонсалес, приподнявшись в кресле - его тут же на всякий случай
схватили за плечи стражи, - вызывающе крикнул:
- Вы преувеличиваете свои возможности, Семипалов. У вас нет права
отменять решения нашего высшего суда.
Я постарался не показать закипавшую во мне злость.
- С чего вы взяли, что я отменяю ваши судебные решения? Я только
приостанавливаю их. Лучший способ для этого посадить вас на время в
тюремную камеру, а ваши карательные войска изолировать.
- Но вы и Гамова арестовываете, судя по тому, что вокруг него охрана.
Себя-то вы не сажаете в камеру!
- Себя в камеру не сажаю, вы не ошиблись, Гонсалес. Больше того - на
некоторое время узурпирую всю правительственную власть. Вы спросите, на
какое время? На то время, пока Гамов будет сидеть в тюрьме. То есть на то,
надеюсь, не очень длительное время, пока высший человеческий суд либо не
отменит решение Черного суда, в чем я абсолютно уверен, либо не утвердит,
что, по-моему, невозможно.
Снова пробудился пребывавший в молчании Гамов.
- Вы сказали - высший человеческий суд. Что вы имеете в виду?
Я повернулся к нему. Я задыхался от страсти и негодования, но с
Гамовым надо было объясняться по-иному, чем с Гонсалесом.
- Что я имею в виду? То самое, к чему мы уже не раз обращались в
трудные моменты. Только раньше мы призывали население нашей страны как
верховного судью нашей политики ответить, за нас оно или против. А теперь
мы пригласим на ответ весь мир. Вот он, верховный судья наших поступков, -
коллективное мнение человечества. Перед ним должны отступить все частные
решения, все личные пристрастия, все одиночные мнения, Гамов! Черный суд
над нами - ваше единоличное решение, вы могли своей волей, своим умом,
своей жаждой самопожертвования убедить и Гонсалеса стать заодно с вами, но
уже меня убедить не смогли. Вот первый недостаток вашего суда, а их будут
тысячи. Я добровольно присоединился к обвиняемым, но не затем, чтобы
покорно протянуть шею в петлю, а чтобы доказать вам и Гонсалесу, что
