Гамов торжественно встал спиной к кабине. Все стереокамеры
направились на него. Он произнес всего несколько слов - признавал, что по
происхождению из иномира, рад судьбе, назначившей ему сыграть большую роль
на новой родине, и уверен в своих помощниках, ставших его преемниками, -
они поведут мир и дальше по проложенному им пути.
- Прощайте, друзья! - проговорил он и повернулся к кабине.
Все остальное сохранилось во мне так зримо и так четко, словно я
тысячи раз рассматривал одну и ту же картину. Гамов двигался несколько
впереди, почти вплотную к нему с правого плеча шел я, меня - и тоже почти
вплотную - сопровождал Гонсалес, а слева от Гамова, тоже на шаг позади,
шествовали Вудворт, Пустовойт и Бар. У входа в кабину стоял Бертольд Швурц
и держал руку на пусковом рычаге, чтобы включить ядро- и хрономоторы в
момент, когда Гамов вступит в нее. И Гамов уже занес туда ногу, когда
Гонсалес повернул церемонию вознесения в иномир по своему сценарию. Я,
кажется, упоминал, что у этого человека, выглядевшего почти идеальным
красавцем, была одна несообразность в пропорциях - почти по-обезьяньи
длинные руки. Никогда не мог предполагать, что длина его рук сыграет такую
роковую роль в моей собственной судьбе.
Гамов, повторяю, уже занес ногу в кабину, а мы остановились в шаге от
нее, когда Гонсалес неожиданно для всех совершил одновременно три движения
- протянул вдоль моих плеч левую руку, схватил ею Гамова и с силой
отшвырнул его назад, меня с такой же силой толкнул грудью вперед, а правой
рукой отбросил Швурца в сторону - толстый ядрофизик, даже не вскрикнув,
повалился на пол. Под многоголосый вопль, вырвавшийся у всех, я влетел в
кабину и рухнул, а Гонсалес, это я увидел последним зрением, рванул к себе
пусковой рычаг.
И во мне распространилась безмерная тьма.
15
Я очнулся на кровати в большой светлой комнате. В окно лилось солнце,
его яркость смягчали полупрозрачные гардины. Возле кровати рядком стояло
пять кресел, в каждом сидел мужчина в халате поверх мундира. Они молча
смотрели на меня, я молча смотрел на них. Они были очень разными и
одновременно очень похожими. Разными были их возраст и, очевидно, чин.
Похожими - лица и мундиры. Первым у постели поместился горбоносый
бородатый старик с темными глазами, чуть не выкатывающимися из орбит,
последний гляделся почти юнцом, но также пучеглазым, бородатым и носатым.
Старик сказал что-то непонятное, ему так же непонятно отозвались, потом
средний наклонился ко мне и произнес на языке, похожем на наш, но с чужими
интонациями:
- Здравствуйте. Меня зовут Леон Сеговия. Я буду вашим переводчиком.
Как вы себя чувствуете? И как вас зовут?
Я ответил помедленнее, чтобы он разобрал каждое слово:
- Меня зовут Андрей Семипалов. Я еще не знаю, как я себя чувствую. Не
уверен, что смогу свободно встать и ходить.
Они в ответ радостно заговорили на том же незнакомом мне языке. У нас
такой беспорядочный разговор назвали бы галдежом. Я старался вникнуть в их
слова, но не был уверен, что могу точно воспроизвести даже звучание, не
говоря уже о смысле, настолько быстры и путаны были звуки, слагавшиеся в
слова. Потом я узнал, что эти военные в больничных халатах просто
радовались - ни один не был уверен, что язык, на котором со мной
заговорили, будет мне понятен.
- Лежите, выздоравливайте. Завтра приду, - сказал Сеговия.
Все они поднялись и один за другим скрылись за дверью. Я закрыл глаза
и постарался вспомнить, что совершилось со мной, когда я рухнул на пол
кабины. Вспомнилась рука Гонсалеса, схватившаяся за пусковой рычаг. Я
прислушался к своему телу - болит ли что? Ничего не болело, только
впечатление было, что не лежу, а свободно подвешен в воздухе. Откинув
одеяло, я осмотрел себя. Повреждений на теле не было. Я опустил босые ноги
на пол, сделал шаг, другой. Ноги хорошо держали тело. Подобравшись к окну,
я распахнул гардину. Солнце чуть не ослепило меня, глазам стало больно. У
нас даже в пустыне, в извечном царстве жары, солнце никогда так не светит.
Я прикрыл глаза рукой и посмотрел вниз. Вначале я не увидел земли.
Напротив моего окна возвышался дом, он поднимался над моим окном этажей на
двадцать. Солнце светило в проем между ним и другим таким же домом. Но
вниз оба дома рушились бесконечной чередой этажей. Я попытался сосчитать
этажи, идущие вниз, и сбился, перейдя первую сотню. Лишь потом я узнал,
что эти два дома и тот, в котором меня поместили, имели по сто
восемьдесят, по двести этажей, и научился видеть крохотных человечков,
похожих на жуков, на узкой улице между домами и автомашины, казавшиеся
спичечными коробками, ползущими по мостовой.
Солнце прошествовало проем между двумя домами, скрылось за соседним
домом, и сразу стало темно. В окнах загорелись лампы, но сияние окон не
высвечивало глубины провала между домами. Я отошел от окна и лег в
постель. Меня мутило от усталости. Я не то уснул, не то потерял сознание.
Утром военный в халате поверх мундира принес мне поесть. Еда, в
общем, была та же, что и у нас, но больше блюд и вкусней приготовлено.
Особенно мне понравилась мутная сладкая жидкость со звучным названием
какао. У нас такой не было.
После завтрака появился Леон Сеговия. Теперь я гораздо лучше понимал
его. Было впечатление, что он за одну ночь выучил много наших слов,
улучшил произношение. Он сказал, что на него работал лингвистический
компьютер, он только запомнил те несколько сотен слов, какие извлек из
многих миллионов, хранившихся в компьютерной памяти. Мне его замечательный
учитель вообразился мудрым стариком, поседевшим на толковании древних
текстов, - я уже знал, что этом мире господствует страшный порок:
разноязычие. Но Леон Сеговия разочаровал меня - компьютер не человек, а
машина, и в его электронной памяти хранится все словарное богатство тех
четырех тысяч языков, какие употреблялись в прошлом и обычны сегодня. Я
ужаснулся:
- Четыре тысячи! Да как возможно при таком излишестве языков
какое-либо сознательное общение?
- Четыре тысячи, - повторил он. - И это не все существовавшие языки,
многие пропали вместе с их народами, другие выродились, хотя народы
сохранились. - И Сеговия успокоил меня: - Не думайте, что нужно знание
всех языков, для общения достаточно десяти главных. Мы их называем
международными. Образованные люди ограничиваются обычно тремя языками -
родным и двумя международными.
- Все равно много, - возразил я. - И какая трата сил - изучать, кроме
родного, еще несколько международных языков! Кстати, как вы открыли мой
язык? Он, наверное, не из ваших международных. Неужели хранился в памяти
вашего всезнающего учителя-компьютера?
Дело обстоит именно так, объяснил Леон Сеговия. Когда меня поместили
в больницу, я часто в беспамятстве бормотал несколько слов, отсутствующих
во всех международных языках. Компьютер перебрал весь словарный запас трех
тысяч языков, пока, перейдя к последней тысяче, не наткнулся на малый,
давно угасший язык, где произнесенные мной слова дали расшифровку:
"Пить!", "Болит бок", "Дайте воды!". Остальное было делом несложной
техники. Призвали его, Леона Сеговию, майора по военному званию,
профессора лингвистики по профессии, к тому же из того народа, чей родной
язык в той же языковой группе, что и вымерший древний язык пришельца.
Понадобилось, конечно, изучить все, что сохранилось в словесном хранилище
от исчезнувшего языка. Он проделал это, пока пришелец лежал без сознания.
Зато сейчас мы можем разговаривать свободно, не правда ли?
- Совершенно свободно, - подтвердил я. - У вас, вы сказали, звание
майора? Мною интересуются военные вашей страны?
- Весь мир, не только мы. Но и мы, конечно. В вашем багаже нашли
много оружия - и почти все оно нам незнакомо. Поэтому мы должны задать вам
несколько вопросов. Кто вы? Откуда? Для чего появились у нас? Почему
прихватили с собой так много оружия? Каков принцип действия каждого вида
оружия?
- Я хочу прежде узнать, как и где я появился у вас?
- Мы подобрали вас на футбольном стадионе. Вы сломали ногу нашему
форварду Майку Диксону.
- Разве я играл у вас в футбол? У себя на родине никогда не увлекался
этим видом спорта. Вы сказали - я сломал ногу форварду? Я ударил его?
- Не вы, а он ударился о вас. Верней, не о вас, а об вашу... Короче,
Майк Диксон мчался с мячом к воротам противника. И когда он замахнулся для
удара, перед ним вдруг возникла ваша кабина. Она в мгновенье
материализовалась на пустом месте перед воротами, где метался вратарь. Все
зрители потом твердили, что возникновение кабины было равнозначно чуду: не
было - и вдруг стало. И Майк вместо мяча нанес удар по металлической
кабине, она не шелохнулась, а он упал со сломанной ногой.
- Надеюсь, он поправляется?
- Уже ходит, но играть больше не будет. Кабину открыли, когда явилась
военная полиция. Вначале было подозрение, что наши соседи подбросили по
воздуху новую бомбу, ожидали взрыва.
- Воображаю, что происходило с публикой на стадионе!
- Невообразимо! Кто рванулся прочь, кто - на поле, чтобы поглядеть на
кабину. Были стычки с полицией, та не подпускала никого. Когда прибыл
командующий, разогнали всех и начали вскрывать кабину. Вы лежали на полу
почти бездыханный. Теперь вы понимаете нетерпение всего мира? Столько дней
прошло, а еще ничего не известно о вашей миссии... Можно так назвать ваше
появление?
Я подумал, прежде чем ответить.
- Пожалуй, верно - миссия. Но дело такой сложности несколькими
словами не исчерпать. Моему появлению у вас предшествовали долгие и бурные
события...
Он быстро сказал:
- Все, что происходило у вас, нам очень интересно.
- Надеюсь на это. Но в одной беседе не расскажешь о том, что
совершалось несколько лет. Передайте вашим руководителям, что я хочу
подробно записать историю моего появления у вас, и только после этого буду
готов к переговорам.
- Будете писать от руки, печатать на машинке или надиктовывать на
магнитофон? Я покажу вам, как это делается.
На другой день он принес магнитофон и обучил обращению с ним. Так
началась моя работа в новом мире. С утра до обеда я надиктовывал, что
происходило у нас со дня, когда состоялось мое знакомство с Гамовым, после
обеда выправлял напечатанный текст.
В вечерние часы я думал о Латании, о Кортезии, об Адане и других
городах, о моей жене и друзьях, о Гамове и Гонсалесе. Передо мной
проносились знакомые люди, я обращался к ним вслух, они отвечали. Я
допрашивал их, допрашивал себя - как могло произойти то, что произошло?
Все упиралось в Гонсалеса. Чем больше я думал о нем, тем меньше понимал
его поступок. Он не любил меня, я с ним тоже не дружелюбствовал. Но ведь
это не причина, чтобы выбрасывать меня в небытие из нашего мира? Он не был
против контактов с иномиром, не опроверг и того, что Гамов по
происхождению иномирянин. Ему не нравился уход Гамова на старую родину,
другим тоже не нравилось вознесение, но ведь он согласился с Гамовым, как
всегда во всем с ним соглашался. Почему же он удалил меня? Что это было -
обдуманная операция или импульсивный поступок? Хотел таким способом
сохранить своего руководителя? Хотел отделаться от меня?
Еще я думал о Елене - как сложится ее судьба без меня? Раньше она
никогда не заполняла моих мыслей. Зачем было тратить силы на размышления о
ней - она всегда неподалеку, вспомнилась - бросай все дела и торопись к
