недостоин справедливости этот суд над нами. Гонсалеса и вас убедить мне не
удалось, вы готовы пожертвовать собой. Но я не хочу жертвовать собой. Не
допущу и вас расправиться с собой. Судить нас станет все человечество,
только такой суд я признаю. И до того, как прозвучит приговор всего
человечества, я изолирую вас обоих от фанатичных слуг, от вас самих,
наконец. - Я повернулся к Гонсалесу. - Как видите, я не отменяю вашего
решения, вы, выбранный нами, и мной в том числе, наш законный высший
судья. Было бы позорным для меня признавать ваши приговоры, пока они не
затрагивают меня лично, и оспаривать их, чуть они мне невыгодны. И я не
отменяю, но приостанавливаю ваш приговор, пока истинно высший суд не
выскажет о нем свое мнение.
И повернувшись к стереокамерам, я торжественно провозгласил:
- Объявляю с завтрашнего дня подготовку к всемирному референдуму.
Вопрос один: справедлив ли приговор Черного суда, вынесенный Алексею
Гамову, Андрею Семипалову и Аркадию Гонсалесу?
После моего обращения к населению всего мира о референдуме охрана
увела Гонсалеса в назначенное ему помещение. Сам Корней Каплин возглавил
отряд, сопровождавший Гамова. Гамов, уходя, улыбнулся мне - показывал, что
не сердится на свой арест. Я спустился вниз и попал в круг друзей. Готлиб
Бар, старый, еще до войны, товарищ, громко расцеловал меня, Пустовойт и
Штупа ограничились рукопожатиями, а Омар Исиро восторженно воскликнул, что
был посвящен во все детали сценария, но до момента, когда Корней Каплин
зашагал в овальный зал, трясся от страха, что план не удастся.
Смеющегося Пеано я поздравил с хорошим выполнением операции и подошел
к Фагусте и Георгиу, по-прежнему сидевшим друг напротив друга - думаю, что
один не вставал, потому что этого не делал другой, - они все старались
делать одновременно. Фагуста захохотал, тряхнув шевелюрой, и громыхнул во
всю мощь голоса:
- Отлично сработано, Семипалов! Так обдурили балбеса Гонсалеса! Что
вы теперь будете делать с такими военными способностями в мире, где
установили вечный мир?
Пимену Георгиу я сказал с иронией:
- Вы не разочарованы? Столько трудов положили, чтобы обвинить всех
нас в тяжких грехах! Правда, не меньше трудились и когда истово нас
восхваляли.
Он ответил с ледяной надменностью:
- Я всегда исполнял свой долг. И когда доказывал нужность каждого
вашего государственного акта, и когда вскрывал преступления, содержащиеся
в любом их этих актов.
Семьдесят четвертый живой потомок древнего пророка терпеливо ожидал,
пока я закончу переброс репликами с обоими журналистами. Он стоял передо
мной по-военному прямо, седой, с яркими голубыми глазами, сверкавшими из
глубоких глазниц.
- Я с ужасом слушал, что наговаривал на президента этот бессовестный
человек, ваш Черный судья, - сказал он.
- Почему бессовестный? - засмеялся я. - Каждый делает, что умеет.
Гонсалес лучше всего осуждает. Это его страсть - карать.
- Есть существа, неподвластные его суду.
- Для Гонсалеса таких существ не существует.
Из глаз первосвященника вырвалась вспышка. Он медленно проговорил:
- Вижу, вижу - и вы не поверили в то, что я рассказал о происхождении
президента.
Я широким жестом обвел овальный зал.
- Здесь много людей, уважаемый Тархун-хор. Могу вас уверить, что я
больше их всех согласен с вами.
За время суда я почти не занимался государственными делами. Их
накопилось множество. Я удалился к себе - и просидел в кабинете до ночи.
Позвонила Елена, она радовалась, что призрак незаслуженной кары рассеян, и
просила прийти домой. Я отговорился занятостью и пошел к Гамову. Около его
квартиры ходила стража - все те же водолетчики. В приемной Гамова сидели
Сербин и Варелла, они вскочили, когда я вошел.
- Как ваш полковник, друзья? - осведомился я.
Мне ответил Варелла, Сербин только поглядел затравленными глазами:
- Ходит по комнате. Прислушиваемся - не позовет ли? Нет, молчит,
только ходит - от окна к двери, от двери к окну.
Гамов прекратил свою ходьбу, когда я вошел, показал мне на кресло,
сам сел напротив. Мне показалось, что он готовится к долгой беседе. Я тоже
готовился к ней.
- Вы так долго отсутствовали, - пожаловался он. - Я боялся, что вы
вообще не придете - можно уже со мной не считаться.
- Сами виноваты! - огрызнулся я. - Раньше делили поровну всякие
неотложности, а теперь все взвалили на меня одного.
- Будете перевозить меня в тюрьму? - переменил он тему разговора.
- Зачем? Вас нужно изолировать от людей Гонсалеса, да и от вас
самого. Не уверен, что вы сегодня предсказуемы. До референдума побудете
здесь, а потом снова появитесь перед народом.
- А вы уверены, что референдум отвергнет приговор Гонсалеса?
- Гамов, вы же умный человек. Неужели вы сомневаетесь, что Гонсалеса
поддержит только малое число? Бесконечно малое число, если говорить
терминами математики...
- Нет, я не сомневаюсь. И это меня тревожит.
- Хотите смерти? - спросил я прямо.
- Хочу эффектного завершения, - ответил он столь же прямо. - Одно
дело - появиться, красочно победить и исчезнуть, оставив миру решение
кардинальной философской проблемы - где граница между добром и злом.
Остаться и руководить усмиренным миром - это все же не вклад в философию.
- Знал, что вас мучают философские болезни, но не до такой же
степени... Это временная хворь, Гамов. Мы еще поговорим о философском
содержании наших поступков. И сделаем это без Гонсалеса и Бибера. Один
орудует в философии топором, другой хрупок - раз поспорил с вами и сразу
сломался, перейдя в вашу веру.
- Вы будете мягче Гонсалеса и тверже Бибера, Семипалов?
- Ваш ученик, Гамов. Это обязывает. Постарайтесь до референдума не
заболеть по-серьезному.
В приемной Сербин со страхом смотрел на меня. Мы говорили с Гамовым
тихо, он ничего не мог расслышать - это испугало его.
- Семен, слушай меня внимательно. - Впервые я назвал солдата по
имени, а не по фамилии. - Для начала - ты обыскал полковника? И одежду
его, и все помещения? Ножи, бритвы, карманные импульсаторы?..
Он быстро ответил, страх его увеличивался:
- Мне помогал Варелла, он взял на себя помещение, я - всю одежду.
Импульсатор был в столе, Григорий его изъял. Я ничего не нашел.
- Отлично, Семен. Теперь так. Полковник плох, у него помутилось
сознание. И если с головы полковника упадет хоть волос по причине твоего
попустительства... Своей головой ты не расплатишься даже за один волос
полковника!..
У Сербина жалко исказилось лицо. Он схватил мою руку и припал к ней
губами. Я вырвал руку и вышел. Я волновался не меньше, чем он.
13
Мне не хочется распространяться о тех двух неделях, что прошли до
референдума. В них было слишком много звонков, встреч и разговоров. Я
начинал сердиться, когда меня спрашивали о Гамове. Гамова ничто плохое не
ожидало, в этом я был уверен. Референдум мог завершиться только его новой
громкой победой. Так оно и произошло. Я не помню, сколько людей поддержало
приговор Гонсалеса в Нордаге, Патине, Родере, Ламарии, наверное, были и
такие. Но они исчислялись той величиной, которую я в разговоре с Гамовым
окрестил бесконечно малой. В Патине и Кортезии, в Клуре и Корине таких
ненавистников Гамова вообще не оказалось. О южных и восточных странах я не
говорю. Тархун-хор успел перед референдумом объявить Гамова вторично
явившимся в наш мир пророком - после этого в странах, где верили в Мамуна,
никто не осмелился даже подумать о смерти Гамова, не то что потребовать ее
на референдуме. По телефону я сказал Гамову о новом демарше
первосвященника примерно в таких выражениях: "Привет вам, духовный владыка
четверти человечества! Вы теперь не политик, а пророк, - звучит
впечатляюще, не правда ли?"
Мы с ним посмеялись удивительному повороту его популярности.
А когда результаты референдума стали ясны, я предупредил Гамова, что
явлюсь к нему для долгого и серьезного разговора.
- Вы пока мой тюремщик, - ответил он без иронии, - и потому можете
приходить без предупреждений.
- Но с предупреждением лучше, - возразил я и направился к нему.
В приемной я спросил вскочившего при моем появлении Сербина:
- Как полковник?
- Все ходит по комнате. Так вроде бы ничего, только все ходит.
Гамов улыбнулся мне и показал на кресло.
- Диктатор, поздравляю вас с освобождением, - сказал я, усаживаясь. -
И докладываю, что специальным приказом ликвидирован Черный суд. Гонсалесу
предстоит выбирать себе новую должность. Я ему ничего не предлагаю, это
можете сделать вы, воротившись в президенты. Рекомендую лишь подыскать ему
что-нибудь не раздражающее людей, он один из тех, кого всюду ненавидят.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Вы сильно сдали, Семипалов! Вы не больны?
Я не удержался от упрека:
- В принципе - здоров. А если выгляжу худо, так вы задали мне хлопот.
Думаете, было просто вас арестовать? Кстати, вы выглядите не лучше моего.
Он, и правда, казался усталым и постаревшим.
- Много думаю, Семипалов. И в частности - о вас.
- Ругали меня?
- Зачем? Вы действовали, наверно, правильно. Но испортили всю
программу, которую я намечал для себя.
- О вашей дальнейшей дороге потолкуем особо. Разрешите вначале
доложить, что я проделал за вас, взобравшись на ваше высокое кресло.
- Докладывайте, - сказал он без интереса.
Я рассказал о встречах с руководителями разных стран, о демобилизации
армий, о переводе военных заводов на мирную продукцию. Это были проекты, о
каких он мечтал, теперь они становились реальными событиями. Описание
того, что я совершил за дни его временного отсутствия, не могло не увлечь
его. И он понемногу оживлялся.
- Как видите, я действовал в вашем духе, как ваш исполнительный
ученик. Будете критиковать?
- А вы думаете, что все так хорошо, что и покритиковать не за что?
Раньше у вас не было такого самомнения, Семипалов, - пошутил он.
- Раньше я работал за себя, теперь же выполняю вашу программу. Из
почтения к вам не осмелюсь себя критиковать. Звучит, конечно,
парадоксально, но ведь это ваш метод - все осуществлять через парадоксы.
Теперь побеседуем о том, что делать завтра. Вы сказали, что хотели бы идти
иной дорогой. И в том, что реальная дорога отлична от вымечтанной, - моя
вина. Все это туманно. Туманностей раньше у вас я не замечал.
Неожиданности, парадоксы - да, но не туман. Поэтому хотел бы объяснения.
Он рассеяно глядел в окно. То ли колебался, нужно ли рассказывать мне
о своих планах, то ли не знал, с какой стороны подойти. И хоть такая
нерешительность была несвойственна Гамову, я терпеливо ждал - в
происшествиях последнего времени, начиная с суда над собой, было много
такого, чего я не понимал. Нужно было поставить все точки над i.
- Ответьте мне на один важный вопрос, но только не сразу, а подумав,
- прервал он затянувшееся молчание. - Кто я такой, по-вашему?
- Не уверен, что над ответом нужно долго думать. Вы - разный. Вы
менялись непрерывно с того дня, как я вас узнал. Сперва
инженер-астрофизик, потом офицер плохо обученого полка, потом командир
грозного воинского соединения. Что еще? Благодетель своих, но одновременно
и тех, с кем воевали, а в результате победитель в войне, объединитель
земли в единое государство, первый общемировой президент. И главное - в
каком бы образе вы ни являлись, вы всегда на своем месте. Вы единственный
человек, который неизменно соответствует сложившимся вокруг
