конюшне, превращенной в тюрьму, и в стеклянной клетке, ставшей для них
камерой, я видел их в значительно худшем состоянии.
Они остановились, подняли руки и дружно выкрикнули приветствие.
Я перевел глаза с генералов Нордага на стоявших рядом Гонсалеса и
Пустовойта. И то, что я увидал, тоже отнес к неожиданностям. Они уже не
просто стояли рядом, два старых противника, министр Террора и министр
Милосердия, а обнимались, как друзья. И, обнявшись, смотрели на меня, на
меня одного - ловили и наконец поймали мой взгляд. Гонсалес захохотал и
состроил мне гримасу, Пустовойт погрозил кулаком. И я понял: Гонсалес
упрекает меня в том, что я видел в нем лишь злотворение, а Пустовойт
напоминает, как я жестоко отчитал его, когда он проговорился, что
обеспечит пленным хорошие условия. "Хорошие условия после расстрела? - с
ненавистью сказал я тогда своему другу Николаю Пустовойту. - А есть ли у
тебя хоть понятие о милосердии, министр Милосердия?" Хорошо бы теперь нам
посчитаться, да нельзя, время для торжества, а не для свары, сказал мне
шутливо поднятый кулак. И я чуть не заплакал, так хорош был его запоздалый
упрек за неверие в милосердие.
Франц Путрамент, бросив королеву Агнессу и дочь, кинулся к своим
нежданно воскресшим генералам и жал им руки, и что-то радостно твердил, а
они стали вытирать глаза - так расстрогались. Что до меня, то я на их
месте не тратил бы голоса на хорошие слова, а горько бы упрекнул
президента за то, что в трудную минуту он предал их, отказавшись выручить
из плена. Впрочем, рассуждал я тогда же, сейчас не до укоров, да,
вероятно, и сами генералы не видят ничего зазорного в том, что их бросили
на произвол судьбы: махнуть рукой на попавших в плен - это вполне
согласуется с благородным кодексом воинской чести, в этом смысле Путрамент
не отступал от правил.
А в зал, уже без особых приказаний Гамова, входили, вбегали,
вливались шумными волнами все новые люди, неожиданные люди - из тех, об
аресте и плене которых объявлялось официально, о которых знали, что они
испытали муки свирепых допросов и в завершение получили самую
распространенную кару - пулю в затылок в тайных застенках, либо, для особо
отмеченных, виселицу на городской площади. Я вспомнил о своей мнимой казни
на такой же площади и поразился, до чего же я был наивен. Мне ведь
думалось, что только для меня одного придумывалась техника видимого
умерщвления без реальной смерти, а это была хорошо разработанная практика.
И в доказательство того в зале появлялись люди, приговоренные к смерти до
меня, те самые, за гибель которых я ненавидел черного палача Гонсалеса.
Был момент, когда мне показалось, что все вообще смерти на войне и кары
Черного суда не больше чем огромный обман - так неожиданно, так
невероятно, так чудовищно немыслимо все новые бывшие мертвецы с ликованием
вторгались в зал. Но я одернул себя. Я велел себе вспомнить тысячи трупов,
тысячи разорванных тел, усыпавших поля войны. Только часть людей проходила
через застенки Гонсалеса, только часть этой малой части удостоилась
тайного спасения - вот они и возникают в зале, словно воскресшие из
небытия, можно поражаться, но безмерно радоваться нечему. Но я продолжал
безмерно радоваться. Я вскрикивал при появлении каждого давно засчитанного
в погибшие, до того радостно было само чудо воскрешения, даже если оно
совершалось хоть для одного человека, - а в зал вторгались сотни внезапно
воскресших.
Уже не осталось свободного пространства перед нашим столиком, нас
стали толкать. Гамов не сумел сразу подняться, у него вдруг ослабели ноги.
Мы с Вудвортом взяли его под руки и отвели к стене, там было спокойней.
Гамов вдруг заплакал. Он пытался достать платок из кармана, но не достал и
стал вытирать щеки рукой. Две стереокамеры вмиг нацелились на него, я
погрозил кулаком одной, потом другой, обе отвернули свои раструбы, но
какие-то другие стереокамеры продолжали фиксировать нас троих: уже на
другой день стерео разнесло по всей планете не только торжество в зале, но
и неожиданную слабость Гамова.
- Вам надо уйти, - сказал я. - Вы еще не оправились от болезни.
- Да, я пойду, - сказал он покорно. - Помогите мне.
Мы довели его до выхода из зала, там подскочили Сербин и Варелла. Мы
передали Гамова солдатам и воротились в зал. Вудворту хотелось пообщаться
с Амином Аментолой - все же старые, со студенчества, знакомые. Я спросил,
хочет ли он встретиться с Леонардом Бернулли, ведь не просто знакомые, а
бывшие друзья. Вудворт встречи с Бернулли не искал - непредсказуемо едкий
язык у его старого друга, - но если Бернулли сам отыщет его, то от
разговора Вудворт не откажется. А мне надо было потолкаться в толпе,
поздравить воскресших из небытия с вызволением.
- Какие неожиданности! - сказал я. - Всего мог ожидать, но не
милосердия у Гонсалеса и хитрости у простака Пустовойта. И как умело
скрывали свои секреты!
- Неожиданности еще будут, Семипалов. Душой ощущаю, что придется еще
поражаться.
- О каких новых неожиданностях вы говорите, Джон?
- Не знаю. Но чую, что мы вступили в эру непредсказуемых событий.
2
Утром Гамов созвал Ядро.
Он явился в овальный зал преображенным. Последние остатки болезни,
сказавшейся во время "Марша заведомо погибших" - именно так обозвал эту
акцию Константин Фагуста, - исчезли, словно их и не бывало. И особого
ликования по поводу "воскрешения мертвецов" он не показывал. Он выглядел
энергичным, живым, быстрым в решениях. Можно было не опасаться, что новая
волна болезни опять повалит его в постель. Уверенностью в его здоровье и
был продиктован упрек, которым я открыл Ядро.
- Хочу задать личный вопрос, Гамов. Впрочем, он касается не одного
меня, а всех нас. Мы радуемся, что много людей, которых считали погибшими,
остались в живых. Но почему это надо было скрывать от нас? Камуфляж,
придуманный Гонсалесом и Пустовойтом, был нужен для остального мира -
страх кары действовал на врагов сдерживающе. Но мы? Руководители,
связанные единой целью?
Гамов заранее предвидел мой вопрос.
- Во-первых, не двое, а трое членов Ядра знали секрет, - спокойно
возразил он. - Я придумал эту маскировку, а министры Террора и Милосердия
согласились со мной.
- Хорошо, пусть трое. Но нас остается еще семь. Почему такая
дискриминация семерых?
- Дискриминация семерых была вызвана тем, что требовалось сохранить
тайну от одного. Этот один - вы, Семипалов.
- Вот как? Я всех ненадежней? Такое обидное решение...
Гамов прервал меня:
- Не обидное, а почетное. Мы трое согласно поставили вас в одном
отношении выше себя.
Я вглядывался в Гамова. Он сохранял полное спокойствие. Я сказал:
- В одном отношении выше вас? В каком, разрешите узнать? Видимо, вы
лучше знаете меня, чем я сам себя знаю.
Он подтвердил мои слова кивком.
- Именно так. Каждый из членов Ядра мог быть посвящен в тайну. И она
не сказалась бы на его поведении. Только не вы. Вы неспособны лицемерить
даже во имя государственной необходимости.
- А не припомните ли, Гамов, как я вел себя в игре с Жаном Войтюком?
Если то было не государственное лицемерие...
Он ожидал и напоминания о Войтюке.
- Тогда вспомните, как, убеждая Войтюка, чуть не убедили самого себя!
Чуть сами не поверили в то, что излагали шпиону, Семипалов! Вы рождены для
прямых и открытых ударов, а не для лавирования. И если приходится хитрить,
вы готовы от раскаяния опровергнуть собственные свои ходы. Такова ваша
натура, Семипалов, с этим приходится считаться.
Я сказал угрюмо:
- Итак, я ненормален. И вам приходилось ориентироваться на мою
ненормальность.
Он улыбался.
- Вы слишком нормальны, Семипалов. Мы ориентировались на то, что
любой ваш ход в запутанной ситуации будет самым естественным. А мы втроем,
- он кивнул на Гонсалеса и Пустовойта, - запутывали политическую ситуацию
и придумывали самые неестественные ходы. - Он помолчал, не сводя с меня
глаз, и добавил, как бы забивая по шляпку гвоздь: - Однажды я подтолкнул
вас на политическую хитрость, вы признались, будто предаете нас. Но
сколько стоило труда, чтобы подсказанное решение показалось вам
собственной мыслью! И сколько мук это принесло вашей жене? Вы ей не
открыли, что казни не будет. Вы не поверили в ее способность сохранить
тайну, а ведь ей так бесконечно важно было знать, что вас вовсе не поведут
на реальную виселицу. Вы не пожелали рисковать тем, что кто-нибудь
удивится, что жена предателя вовсе не так уж горюет о смерти любимого мужа
и не так уж возмущается, что этот любимый муж изменник своей страны. Вы не
хотели даже малейшего риска. Как же могли идти на риск мы, зная ваш
характер?
- В чем же мой характер мог сказаться?
- Да хотя бы в том, что вы ненавидели Гонсалеса, и это было известно
не только разведчикам врага, но и любому опытному политику. Эта ненависть
была великой фигурой в политической игре. А смогли бы вы искренно
ненавидеть, если бы узнали о реальных делах в застенках Черного суда?
Дальше спорить не имело смысла. Я буркнул:
- Все ясно. Вопрос к Гонсалесу. Много людей было обманно приговорено
к казням? Только ли припасенные для эффектного показа конференции?
Гонсалес улыбнулся широкой улыбкой - и впервые я воспринял ее без
внутреннего омерзения. Но я не дал себе обмануться этой улыбкой. Парад
воскресших из небытия мог быть незначительным оправдательным покрывалом,
наброшенным на арену страшных дел.
Но Гонсалес ответил:
- Нет, конечно. Появление в зале сотни мнимо приговоренных к казни -
лишь часть всеобщего освобождения таких же людей в других местах. И их
гораздо больше, чем тех, что были в зале.
Тогда я задал второй вопрос. Очень многое зависело от правдивого
ответа на него. Каждый невольно стремится облагородить самые скверные свои
действия. Стремление оправдаться Гонсалесу тоже не чуждо. Так я думал о
нем в ту минуту. Только Гамов знал его досконально и не удивился ни моему
вопросу, ни его ответу.
- Не следует ли так понимать, Гонсалес, что вообще все ваши действия
были лишь политическим камуфляжем и вы не повинны в потоках пролитой
крови?
Он все же с секунду помедлил, прежде чем дал прямой ответ на прямой
вопрос:
- И на это скажу - нет. И министерство Террора, и Черный суд вполне
отвечали своим грозным названиям. Несколько сотен, казнь которых
предотвратили, не снимают моей ответственности за реально казненных.
Может, лишь немного облегчают мою вину - не больше!
Тогда я задал последний вопрос:
- Насколько облегчают, Гонсалес? Не допускаете ли вы, что одна
безвинно снесенная голова на весах справедливости перевесит сотни голов,
оставшихся на своей шее?
Гонсалеса не покидало спокойствие, только голос его стал жестче:
- И это допускаю. Вы сказали - невинно снесенная голова. Но где мера
вины и невиновности? Какому суду поручить решение этой философской
проблемы?
Я зло бросил:
- Во всяком случае, не вашему. Черный суд, сколько помню,
философскими проблемами не занимался.
До сих пор не понимаю: сам ли Гонсалес реально изменился или так
переменилось мое отношение к нему, только я уже по-иному воспринимал
выражение его лица. Он улыбался - хорошей, человечески печальной улыбкой,
она вызывала сочувствие, а не отвращение.
- Вы правы, Семипалов. Большой ошибкой моего суда было то, что
насущные реальности бытия отвращали от великих вопросов сущности этого
