братства, лишь заглушенной, но не отмененной войной, и попросил прощения,
что нездоровье не дает говорить больше, даже о королеве Агнессе не сказал,
как будто не совершился этот важнейший факт - выход Корины из войны. Он, и
вправду, выглядел плохо. Нездоровье показало всем важную черту его
характера, мы в его окружении уже хорошо приноровились к ней - в минуты
неудач в нем вспыхивала исполинская энергия, он готов был немедленно
кинуться на борьбу с опасностью, а первые минуты успеха расслабляли, он
чуть ли не опускал руки в такие блаженные минуты. Зрители отнесли его
вялость к болезни, а не к характеру. Он встал и поблагодарил поверивших в
него, это было самое важное - он сумел подняться с постели! И его слушали
чуть ли не со слезами, с замиранием сердца - Прищепа после говорил, что ни
одна из его прежних, воистину блистательных речей не вызывала такого
восторга, как эта короткая вялая благодарность народу.
И эта ночь шла у меня без сна. Я поехал к Пеано, на его большом
экране можно было смотреть то, что интересовало самого Пеано, а не то, что
решал показывать Исиро. И я снова любовался отважными нордагами, без
колебаний пускавшимися в океан, как только их утлые суденышки загружались
доверху. Океан был приведен в смирение, но мне, не моряку, было жутковато
смотреть, как волны ходят по морскому простору между Нордагом и Кориной -
правда, прежней сплошной яростной пены уже не было, пена оторачивала
только гребни валов. "Не роскошь, но и не гибель для опытного морехода" -
так оценил сам Штупа свои усилия. Я спросил, как он упустил президента в
Корину, Штупа ответил, что в сторожа к президентам не нанимался, о пропаже
Путрамента надо спрашивать Прищепу. Прищепа посмеялся, когда я обратился к
нему с тем же вопросом. Путрамент оставил нам свою дочку, а это значит,
что он не сбежал, а придумал себе небольшую государственную командировку.
Я удовлетворился этим объяснением - как я уже говорил Гамову, я не видел
ничего плохого в исчезновении президента из своей страны. Меня только
удивила экстравагантная форма бегства, она, впрочем, придавая популярности
лихому президенту, работала и на нас.
Под утро на командном пункте Пеано появился Прищепа.
- Друзья, важная новость. Только что закончилось совещание у Плисса.
Генерал Арман Плисс пошел спать.
Пеано удивленно посмотрел на Прищепу, а я пожал плечами.
- А что важного, что Плисс пошел спать? Все люди обладают
замечательным свойством время от времени засыпать... Вот если бы ты
сказал, что генерал Арман Плисс третьи сутки не спит...
- Именно это я и хочу сказать. Генерал не выходил из своего кабинета
с того часа, как у нас начался референдум, ему постоянно докладывали, как
идет голосование. В эти дни он дважды связывался с Аментолой. Он вызвал к
себе после первого разговора с президентом Кортезии всех командующих
дивизиями и корпусами и после короткого совещания отдал приказ не чинить
препятствий проходу в Клур эшелонов помощи, но и не брататься с нашей
охраной. Сегодня ночью состоялось новое совещание генералов. Арман Плисс
сделал два распоряжения: доставить к нему в правительственный дворец
группу наших офицеров и солдат из охраны эшелонов, подготовить
стереостанцию к передаче его выступления в полдень - и поехал домой
выспаться перед речью к народу. Вот такие новости, друзья.
- Как ты их толкуешь?
- Меньше того, что сказала королева Корины, он не объявит. Уверен,
что он предложит нам мир и дружбу.
Меня все же одолевали сомнения. Все зависело от того, о чем
договорился генерал с Аментолой. Я возобновлял в памяти обличье Плисса -
усатое, лупоглазое, вислоухое, багровощекое лицо, узкие плечи, погоны,
концами повисающие в воздухе, живая карикатура на бравого солдата... Этот
человек одержим идеей военного достоинства, он способен на любой поступок,
лишь бы тот подтверждал его представление о солдатской чести. От вояки,
презрительно обозвавшего великодушие сумасшествием, я не ожидал добра.
- В полдень он выступит, ты сказал? До полудня недалеко, наберемся
терпения.
Генерал Плисс возник на экране в полной парадной форме - при орденах
и оружии. И еще больше, чем во время беседы с журналистами, он смахивал на
карикатуру лихого солдата. Но то, что он сказал, не отвечало его внешнему
виду. Даже в самых радужных мечтах я не мог помыслить о таком крутом
повороте политики его страны.
- Друзья мои, солдаты и мирные граждане! - так он начал свою речь. -
Довожу до вашего сведения, что я недавно дважды беседовал с великим
президентом Кортезии господином Аментолой. В первой беседе я спросил,
скоро ли придет помощь, которую он нам обещал и без которой нашему народу
грозит гибель. Он сослался на затянувшиеся бури в океане. Я со всей
честностью солдата разъяснил президенту, что бури не аргумент для задержки
помощи, война - тоже буря, а мы добровольно ввязались в военную бурю в
интересах нашего заокеанского друга. И еще я прямо сказал, что в нынешних
бедствиях нашего народа виновата Кортезия, ибо если бы мы не начали войну
на ее стороне, то и не было бы у нас ни эпидемий, ни голода. И потому не
только государственная обязанность Кортезии, но и ее воинская честь
требуют, чтобы она немедля, пренебрегая метеопомехами, выслала к нам
корабли с продовольствием. Мы - так я сказал президенту, - выходя во имя
союза с ней на поле битвы, не уклоняемся от схватки с врагом лицом к лицу,
если слишком дуют ветры, если размокла земля, если ломит голову или
разболелся живот. Война есть война, а воинская честь есть воинская честь!
А президент, заверив нас в помощи, жертвует достоинством солдата,
откладывая под разными предлогами выполнение своего слова. Вот так я
разговаривал с президентом Аментолой! И президент попросил одного дня
отсрочки, чтобы дать окончательный ответ, когда выйдут в океан корабли с
продовольствием. Вчера состоялся второй разговор. Президент информировал
меня, что до прекращения бурь и речи быть не может о помощи, а когда эти
бури прекратятся, он не ведает, возможно, будут продолжаться всю зиму, ибо
так и называются - зимние. И тогда я сказал, что до весны, когда наступит
успокоение в океане, треть клуров перемрет от голода и болезней, а если
зимние бури сменятся бурями весенними, то и еще одна треть нашего
населения погибнет, и великий Клур прекратит свое тысячелетнее
существование. Я обвинил Аментолу, что он изменяет своему солдатскому
долгу, что вся Кортезия тем самым изменяет союзу с Клуром, и я, стало
быть, имею все основания обвинить кортезов в предательстве своих верных
союзников. А с предателями надо поступать как с предателями, так я
разъяснил президенту. И объявил, что с изменниками союз немыслим - и
потому все воинские обязательства Клура перед Кортезией отныне и навеки
отменены.
Усатый генерал сделал остановку, выпил воды, поправил мундир, словно
он жал ему, хотя мундир висел на худом теле просторным мешком. Я уже не
сомневался, что Плисс, как и до него королева Агнесса, предложит вечный
мир Латании и объявит нейтралитет в продолжающейся войне. Я недооценил
решительности генерала Плисса.
- А в те часы, когда шли мои переговоры с президентом Кортезии, -
продолжал генерал, - в Латании, в стране наших врагов, совершался опрос
народа, удивительный опрос, сама постановка его виделась опровержением
всех человеческих обычаев можно ли, нужно ли идти на жертвы, чтобы помочь
попавшему в беду вражескому населению? Я перед референдумом в Латании
высказался всенародно, что жертвы, за какие голосуют, равнозначны
государственному сумасшествию либо святости, которая в политической
деятельности еще опаснее сумасшествия. У меня нет причин отрекаться от
своих слов, но со всей солдатской искренностью признаю: и понимание мое, и
оценки ситуации в Латании - все это далеко разошлось с действительностью.
Благородная королева Корины объявила, что в Латании совершилось чудо и на
чудо надо отвечать достойно. Вполне согласен с ее величеством королевой
Агнессой. Я солдат, я привык, что на поле боя не бывает чудес, что в
сражении действуют только расчет, материальные ресурсы и воля к победе. Я
поневоле стал политиком, ибо прежнее наше правительство в трудную минуту
предстало сбродом трусов и подонков, его надо было срочно менять. Но, став
политиком, я очутился в мире чудес. Чудо стало обыденностью сегодняшнего
дня. И сам я стану трусом и политическим подонком, если на эти грянувшие
на нас чудеса отвечу недостойно их и себя.
Он еще помолчал, выпил воды и снова заговорил:
- Впервые за многие месяцы наши дети могут вдосталь попить молока,
поесть хлеба с маслом; впервые наши люди могут идти на свои рабочие места,
не подтягивая потуже пояса, чтобы заглушить муки голода. Друзья нам
отказали в помощи, помощь пришла от врагов. Сограждане и солдаты, это
значит, что мы неверно смотрели на мир, что в понятия "враг" и "союзник"
вкладывали не то содержание, какие эти понятия реально несли. Вот они,
наши враги, - кортезы, причинившие нам зло эпидемией и голодом, трусливо
уклонившиеся от обещанной помощи под вздорным предлогом волнений в океане,
кортезы, предавшие всё, что человек ценит в человеке, а солдат в солдате.
И вот они, друзья, - латаны, против которых мы так неразумно, так
несправедливо направляли свое оружие. Именем своего народа исправляю
историческую несправедливость: объявляю войну заокеанским трусам и
предателям кортезам, объявляю военный союз с латанами. Генерал Пеано, вы
сейчас слушаете меня, докладываю: больше моя шпага никогда не поднимется
против вас, она будет сражаться за вас. Армия клуров поступает в ваше
подчинение. А в знак нашего единения, в знак подчинения нашей армии вашему
командованию назначаю триумфальный марш ваших и наших войск по Аллее Побед
от правительственного дворца до площади Величия.
Экран погас. Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что кто-то из нас
сохранил умное спокойствие. Неожиданность нас ошеломила - это было
единственно точное определение. Пеано вдруг заулыбался самой глупой из
своих благостных улыбок, на этот раз она не скрывала его истинного
настроения, а выражала его. А я со смехом сказал ему:
- Альберт, принимайте пополнение - армию Клура. Не собираетесь ли
вылететь в Фермор для триумфального шествия с новыми союзниками?
- Вызываю Гамова, - объявил Прищепа, он первый пришел в себя.
Гамов в пижаме сидел перед стереовизором своей маленькой приемной. Мы
поздравили его с ошеломляющим успехом, он поздравил нас и сказал, что
история переламывается. Теперь слово за Аментолой.
- Вы ожидаете от президента предложения мира?
- Я жду нового поворота в войне, - серьезно сказал Гамов. - Аментола
не тот президент, чтобы подражать импульсивным генералам. И Кортезия не
такая страна, чтобы испугаться ухода Клура. Океан скоро успокоится,
корабли Кортезии снова выйдут на водные просторы. Что они принесут нам?
Послание мира или заново оснащенные боевые дивизии?
Гамов снова стал прежним. Вялость болезни прошла. Он уже не ликовал
от сегодняшних удач. Сегодня для него было уже вчера. Для него завтра уже
шло сегодня. Он, снова обгоняя время, всматривался в даль, для нас еще
темную. Он не захотел порадоваться с нами тому, что уже совершилось,
потому что его тревожило то, что еще должно было совершиться.
Мы отключились, чтобы не утомлять его разговорами.
Пеано ушел в штаб, переход клуров из врагов в союзники требовал новых
приказов по армии. Прищепа удалился к себе - уже, наверно, накопилась
