в глубину логики разыгрывавшихся политических происшествий. Но именно - в
логику их, а не в то внезапное и нелогичное, что, возникнув вдруг, путало
любые планы. Среди помощников Гамова, приученных ко всему тому, что он
называл "неклассическим ходом событий", Прищепа был самым классическим по
характеру и стилю работы. Появление на политической сцене полуграмотного и
злого солдата он не сумел заранее правильно оценить.
- Ты опасаешься, что Сербин ведет хитрую операцию против нас? -
спросил он. - В частности, против тебя, как заместителя и преемника Гамов?
Но ведь это легко выяснить. Я могу расколоть Сербина, даже не прибегая к
допросам. Я не Гонсалес, у меня свои методы. Сербин общается с другими
солдатами, а среди них много моих людей.
- Нет, - сказал я. - Меньше всего меня тревожит, что Сербин
подкапывается под меня. Другое меня волнует - и очень, заверяю тебя.
- Тогда объясни.
- Жаль, что сам не понимаешь. В нашу политическую деятельность, такую
логичную, даже когда она строится на логических парадоксах, врывается
нечто хаотическое, бесформенное, нечто почти мистическое...
- Воля твоя, Андрей...
- Подожди. Вспомни, как, почти не дыша, стояли эти толпы перед
экранами Исиро! Что их так захватило? Какие политические новости? Что
Гамов стыдится показаться в кальсонах перед двумя санитарками? Что у него
расстроен желудок и охранник сам ведет его в туалет? Что он любит
гречневую кашу со свиными шкварками?! Чудовищно все это, чудовищно!
Павел пожал плечами.
- Весь мир интересуется состоянием Гамова. Это же естественно.
- Да, естественно! Состояние Гамова - проблема большой политики.
Другое неестественно. В ряд важных мировых событий вдруг вторглись
кальсоны, которых стыдятся, расстройство желудка, шкварки в каше... Это же
страшно, пойми. Здесь и не пахнет политической логикой. Здесь мельчайшие
личные факты, крохотки быта! Они способны воздействовать на примитивные
эмоции, но должны быть вне политики, они путают ее ход. Будущее становится
непредсказуемым. Подразумеваю - политическое будущее.
До Прищепы моя тревога не дошла. А в вечерних новостях я снова
услышал о шкварках и о расстройстве желудка. И все было, как я опасался, -
маленький личный фактик умело вознесен на принципиальную высоту.
- С утра вроде было ничего, - говорил Сербин с экрана. - Проснулся он
сам, сам пошел на оправку, я довел его до туалета. Почистил зубы, я стоял
позади, вдруг пошатнулся от слабости. Ну, чай, одно печенье съел, другое
надкусил и ослаб. Потом отдохнул, попросил "Вестник" и "Трибуну", а в
"Трибуне" тот мальчонка, что просил помощи, хорошенький мальчонка, только
здорово худой, таким, когда заболеют, и не выздороветь. Долго, долго
смотрел на него, положил газету, закрыл глаза, но не спал, чего-то думал.
В обед я принес каши и сока. Сок он попил с четверть стакана, а от каши
отказался. Говорит: "Не хочется что-то". А сам на ту газету смотрит, на
того худого мальчонку. "Да чего вы, полковник, говорю, малышу лучше не
станет, если вы еще больше ослабнете. Да и люди, говорю, не без Бога в
сердце, не дадут умереть с голоду". А он мне: "Боюсь, Семен, люди ведь
разные". Так и не ел весь день, сейчас заснул, спит нехорошо, стонет во
сне. - Сербин покривил лицо, стал рукой вытирать глаза, слезы потекли по
щеке, он помолчал, потом закончил: - Вот такой день. И хоть бы скорей тот
опрос делали, не выдержать полковнику долгого ожидания.
Весь он был тут, тот нелогичный, непредсказуемый заранее фактор, о
каком я говорил Прищепе, - слезы, внезапно заскользившие по грубым щекам
Сербина. Если бы я мог, я схватил бы этого солдата за шиворот, силком
оттащил от экрана, еще наддал бы вдогонку! Меня сводило от ненависти. Я
мог бороться против любого рассуждения, любой мысли противопоставить
другую - еще разумнее, каждую идею погубить другой - еще доказательней.
Против слез аргументов не было, они текли вне логики и действовали сильней
логики. Николай Пустовойт, министр Милосердия, оплатил золотом -
тысячекратно по весу - каждую каплю крови врача Габла Хоты, пожертвованную
нашим военнопленным. Я предугадывал, что каждая слезинка, протекшая по
щекам Семена Сербина, потащит за собой в миллионы раз больше того, что
платил Пустовойт! Благополучие страны становилось зыбким, потому что
неумный солдат, так позорно вывалянный по приказу Гамова в навозе и потом
обласканный тем же Гамовым, ныне плачет на экране от того, что у Гамова
пропадает аппетит. Терпеть это было свыше моих сил!
Я пошел к Гамову.
В приемной два врача и пожилая сиделка, Матильда, тихо беседовали о
состоянии больного, смотрели утреннюю сводку лабораторных анализов.
Матильда и врачи встревожились - они не знают, можно ли пускать к
больному, у них правительственный запрет - никаких встреч с Гамовым. Я
объяснил им, что правительственный запрет подписывал сам и уже поэтому
меня не причислить к посторонним. Оба врача заверили, что ухудшений нет,
но и выздоровление не близко. Я прошел к Гамову. У его кровати сидел
Сербин и что-то втолковывал, кажется, упрашивал выпить лекарства, - в руке
у него было чашечка мутноватой бурды. Гамов приподнял голову, протянул мне
руку. Рука была горячая, но вялая, рукопожатие вышло слабым, совсем не
похожим на прежние гамовские.
- Семипалов, что случилось? - спросил он с тревогой.
- Ничего чрезвычайного. Хотел вас повидать, и нужно поговорить.
- Семен, посиди у себя, - приказал Гамов.
Сербин поставил чашечку на столик и вышел. Он сделал это так
неохотно, словно раздумывал, нужно ли выполнить распоряжение Гамова или
проигнорировать его. Странная свобода была во взаимоотношениях диктатора с
его не то охранником, не то слугой, не то душевным другом. Помощники
Гамова и мечтать не могли о подобной свободе. Уверен, что Сербин, выйдя в
соседнюю комнату, и не подумал убираться к себе, а уселся у двери, чтобы
хоть частично уловить наш разговор. Я говорил намеренно громко - Сербин
должен был услышать, что я требую от Гамова.
- Прежде всего, как идет подготовка к референдуму, как загружаются
вагоны и водоходы? - сказал Гамов.
- Прежде всего, как вы чувствуете себя? - отпарировал я. - Это меня
беспокоит больше подготовки к референдуму. Там все нормально.
Гамов грустно улыбнулся. У него временами была удивительная улыбка -
очень добрая, немного смущенная, как бы извиняющаяся, что он делает что-то
не так.
- Мое состояние зависит от ваших действий, Семипалов.
- Мои действия определены вашими приказами. В них может внести
изменения только результат референдума. Воля народа для каждого из нас
выше нашей личной воли. Референдум назначен через три дня.
- Вы хотите говорить со мной о подготовке к референдуму?
- Да, Гамов. В подготовку к референдуму вмешался один не учтенный
нами фактор. Я говорю об ежедневных, утром и вечером, появлениях на экране
вашего... денщика, скажем так. Вы смотрите стерео?
- Врачи запретили мне смотреть стерео и читать газеты.
- Газеты вы все же читаете. Об этом нам сообщает Сербин. Итак, вы
передач его не смотрели?
- Никаких передач не смотрел.
- Но догадываетесь, о чем Сербин говорит?
- Почему догадываюсь? Просто знаю. Он говорит обо мне, о моих
желаниях, моих надеждах... О чем-либо другом он неспособен говорить - и не
только потому, что все иное не заинтересует зрителей, а по той причине,
что его интересую я один. Он живет моими заботами. В меру своих
интеллектуальных возможностей, конечно.
- Значит, содержание его бесед?..
- Нет, Семипалов. Я не подсказываю темы для его разговоров. И уверен,
что не все его рассказы мне бы понравились. Он слишком близок к мелочам
моего быта, мне это, наверное, показалось бы нетактичным. Но что он не
скажет ничего, нарушающего мою политику, уверен абсолютно. Поэтому не хочу
знать их конкретного содержания.
- Это запрет для меня касаться сейчас его выступлений?
- Для вас запретов нет. Все, что занимает вас, составляет предмет
нашей большой политики. Мы можем в чем-то расходиться, но проблемы, по
которым мы с вами не нашли согласья, всегда наши общие проблемы, наше
общее дело. Чем же провинился мой верный Семен Сербин?
Гамов говорил свободно, хоть и без прежней живости. Врачи могли бы и
выпустить его уже на стереоэкран. Возможно, он и не произнес бы
блистательной речи, какими не раз поражал нас. Но что его речь была бы
гораздо ясней той путаной, что завершилась сердечным приступом, уже не
сомневался.
И вдруг я понял, что Гамов сознательно не встает с постели и столь же
сознательно посылает выступать по стерео вместо себя малограмотного,
боготворящего его солдата. Гамов разыгрывал очередную красочную сцену в
политической драме. Он сделал свою болезнь фактором мировой политики. Я
скажу больше - он поставил на свою болезнь крупнейшую ставку в своей яркой
карьере. Он бил карты разума куда сильней - тем, что лежал на кровати, что
был слаб и что любое нежеланное известие могло его окончательно сокрушить.
Нет, я не хочу сказать, что он притворялся, это была игра всерьез - на
жизнь. И герольдом, извещающим о событиях, он избрал не кого-то из нас,
его помощников, а Сербина - собственные, из души, речи солдата действовали
острей. Я почувствовал себя обессиленным. На Ядре, на правительственном
собрании, я мог одержать победу, за меня стоял разум. Но разум бессилен,
когда арену захватывает чувство. Вести дискуссии с Сербиным я не мог,
Гамов знал это и строил на этом свою борьбу.
Я пытался сохранить хотя бы внешнее достоинство.
- Все же описание вашей оправки, кальсон, туалета...
Он вспыхнул - все же он не знал, о чем распространялся Сербин.
- Безобразие, если он об этом. Я скажу ему. Что еще, Семипалов?
Я постарался, чтобы моя ирония полностью дошла до него:
- Ну, если время кальсон и гречневых каш со шкварками прошло, то
больше претензий к Сербину у меня нет. Затыкать ему рот я не собираюсь. Да
и наш тишайший Исиро этого не разрешит. Во время вашей болезни он стал
непостижимо независим. Будут ли указания по текущим делам?
Гамов сказал почти враждебно:
- Полностью полагаюсь на вас. К делам врачи меня еще долго не
допустят.
Сразу после возвращения к себе я вызвал Прищепу. Он сокрушенно качал
головой.
- Значит, Гамов сознательно прибег к говорне Сербина. Но мы всегда
относили сообщения о быте великих людей к сфере интересов обывателя. Гамов
так презирал все, что увлекало мещанство!
- Голосовать на референдуме будут все взрослые жители. Сколько среди
них мещан и обывателей? И такая драматическая ситуация - тяжело больной
диктатор. Тут каждому внушается, что в его руках жизнь и здоровье этого
удивительного человека. Это уже не мещанство, а призыв к жертве для
поддержки диктатора: любой может стать его волшебным лекарем - вот о чем
идет разговор.
- Андрей, не верю! Люди понимают: огромная масса продовольствия, все
запасы страны отдать врагу - это же неравноценно жизни одного человека,
даже такого, как Гамов. Достаточно только сравнить...
- Не это будут сравнивать! Гамов устами Сербина взывает к чувствам
маленького человека, а не к его широкому пониманию политики. Гамов уже
призывал к политическим жертвам - и потерпел крушение. Теперь он
вторгается в тайники каждой души - и я боюсь, что здесь он одержит победу.
Прищепу я не убедил, но очередное появление Сербина на экране
показало, что я пророчески предвидел новый шаг Гамова.
- Полковнику сегодня малость хуже, - докладывал Сербин зрителям. -
