внезапно произошедшее. Ваша страна, столько лет являвшаяся пугалом
агрессии, образом коварства и предательства, страна, которую я всей душой
ненавидел, вдруг выступила спасительницей гибнущих детей. И каких детей?
Не своих, нет, - всех! Детей своих врагов, моих детей! И жертвовала ради
чужих детей всем, что имела - золотом своих банков, молоком своих юных
матерей, молоком, отнимаемых от собственных детей!.. Я не мог в это
поверить, это было немыслимо. Я не отрывался от стерео, искал в каждой
картине опровержения объявленной программы спасения. Но стерео показывало
пункты сбора грудного молока, очереди молодых матерей с детьми на руках -
отдать то, что было так нужно этим, на их руках... У меня разваливалась
голова от пылающих мыслей! И потом я увидел свою Луизу, свободную, она
вела митинг в толпе женщин в моей стране, она призывала их внести свой
вклад в дело помощи. И я снова и снова видел ее на машинах, на лошадях, на
водоходах, полных собранным ею молоком, - не в тюрьме, не в глухой ссылке,
а в моей столице, на площадке моего дома. Она возглавляла самое
благородное, самое великодушное дело - дело помощи людям. И я любовался
ею, я радовался и плакал от счастья".
Он вдруг разрыдался. Опустил голову, обхватил ее руками, старался
удержать себя от слез - и не мог. Я подал ему стакан воды, он жадно отпил
глоток и успокоился. Он был мой враг, врагов надо ненавидеть, я, наверно,
и ненавидел его, но сейчас сочувствовал. Я понимал его. Он потерпел
поражение, добровольно пошел на виселицу, он ведь не догадывался тогда,
что минует виселица его, потом томился в тюрьме и не знал, что ждет его
дальше. И тревога о дочери: где она, что с ней, жива ли, не попала ли под
тот страшный пресс, что в этой враждебной стране зовется Священным
Террором? И вдруг увидел ее не только свободной, но и чтимой, возглавившей
в своей стране благородное женское движение... Было от чего потерять
контроль над собой.
Так я тогда думал о нем - и это была правда. Но лишь маленькая
частица правды.
- Итак, вы хотели меня о чем-то попросить, Путрамент? - спросил я,
когда он немного успокоился.
- Вы начали новую кампанию, генерал. Самую удивительную кампанию, еще
никто о такой не слыхал.. Идет подготовка к референдуму. Я прошу разрешить
и в моей стране провести такой же референдум. В Нордаге в этом году
неплохой урожай. Мы должны принять участие в помощи Корине и Клуру.
В прежние времена о таких предложениях говорили: "Не мог поверить
своим ушам".
- Путрамент, вы серьезно?
- Для несерьезного разговора я бы не искал свидания с вами. Думаю, я
имею право от имени своего народа... Ведь и Корина, и Клур вам враги, а вы
задумали облегчить их страдания от голода. А для нордагов они старые
друзья. Как же мы можем отстраниться, когда они молят о помощи? В этом
случае - только в этом одном случае! - Нордаг всей душой с Латанией.
- Вы заблуждаетесь, Путрамент, - я понял, что с этим человеком надо
говорить откровенно. - Вы думаете, что Латания уже решила помогать своим
врагам. Но ведь готовится лишь референдум о помощи.
- Вы не уверены, что на референдуме скажут "да"?
- Уверен в обратном.
Он долго смотрел на меня, озадаченный, потом сказал:
- Но ведь ваш диктатор...
Я прервал его:
- У Гамова может быть свое мнение, у народа другое. Даже в
правительстве его поддерживают не все. Если бы Гамов был уверен в своей
победе на референдуме, с ним не случился бы сердечный приступ.
С Путраментом происходила новая перемена. Он пришел ко мне
потрясенным и измученным, впавшим почти в фанатизм от сверкнувшей в глаза
нежданной картины событий, почти уверенным, что история сворачивает на
невероятные дороги. Сейчас в нем восстанавливался реальный политик. Логика
невероятного отказывала. Но логика обычной политики - непосредственных
выгод - еще не действовала.
- Допускаю, что вы правы и прозвучит "нет", а не "да". Хотя мне
думается - взгляд со стороны, - что единение вашего народа с диктатором
глубже, чем вы это себе представляете. Впрочем, это ваши заботы. Я
повторяю свое предложение о референдуме в Нордаге. Я уверен, что нордаги
ответят "да", ибо будут помогать долголетним друзьям и союзникам, а не
противникам, как вы. И это "да", если Латания отвергнет помощь, будет
тогда и для вас выгодно.
- Объясните.
- Это же проще простого, генерал. Еще до референдума вы начали
подготовку к вывозу продовольствия: целые эшелоны движутся к границе. Вы
уже опустошаете склады, хотя волшебное "да" еще не прозвучало. Но если и
Нордаг объявит референдум, то и его склады будут раскрыты, чтобы
заблаговременно подготовиться.
- Мы не разрешим вывоз продовольствия из Нордага в Клур и Корину! Это
ведь та помощь нашим врагам, которую народ на референдуме отвергнет.
- Уверен, что вы так и поступите, - холодно сказал президент Нордага.
- Уверен и в другом - вы не возвратите уже отобранное из складов
продовольствие. Вы конфискуете его для нужд вашей войны, или в счет
репараций, или в долг с оплатой после войны - удобную формулировку
найдете. Разве не будет выгодным для министра Бара без хлопот получить то,
что в противном случае надо добывать лишь оружием? Вы стараетесь не
насильничать в моей стране - и вот, без насилия, без террора, само плывет
в руки добро - не просто выгода, удача! Разве не так?
- Так. Готлиб Бар обрадуется. Но теперь ответьте - какая вам выгода
от того, что собранное вашими гражданами добро попадет не коринам и
клурам, а в наши руки?
- Прежде всего, я не верю в ваши прогнозы, генерал. Я убежден, что
Латания пойдет за своим лидером, как она шла за ним раньше. А если этого
не случится, что ж... Останется утешение, что в трудный момент нашей
истории мы не изменили страдающим друзьям, не спрятали скаредно и трусливо
собственную пищу, куски изо рта своих детей!.. Генерал, что может быть
выше такого утешения? И если я хоть чем-то смогу...
Его голос прервался, он сдерживал слезы. Я ненавидел его. Он говорил
голосом Гамова, он повторял по-своему те же слова. Реальный политик снова
превращался в фантаста. И не было защиты от высоких слов, они опутывали
мозг паутиной. От ругани, от угроз, от любой хулы есть действенная защита,
от доброго чувства, от самопожертвования - нет! Это хорошо знал Гамов,
этим он подчинял людей, подчинил и этого, одного из самых злых врагов. Но
мной командовала ответственность перед государством. Я не был сражен
неистовством фантастической доброты.
- Очень хорошо, Путрамент. Принимаю ваше предложение. Дарую вам
свободу. Вы возвращаетесь в Нордаг, готовите референдум, заблаговременно
собираете продовольствие. Но предупреждаю вас, президент Нордага, - я
повысил голос, - что в тот день, когда мой народ скажет "нет", именно в
этот день я прикажу конфисковать всё собранное вами добро!
Он вскочил до того, как я кончил говорить. Его лицо кривилось, он
хотел что-то выговорить, но не смог - только протянул руку. Я холодно
пожал ее и вызвал охрану. Путрамента увели на свободу.
Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что разговор с Путраментом мало
тронул меня. Я сам взволновался и хоть плакать, как он, не собирался, зато
выругал и себя и его - на это причины имелись. Нет, я не раскаивался,
только сердился, что совершил важный политический акт, не обдумав
хорошенько последствий. Потом я спросил себя - а как отнесется к моему
самоуправству Гамов? И засмеялся, ибо сам Гамов поступил бы так же,
произойди этот разговор с ним, а не со мной. Даже сопротивляясь ему в иных
начинаниях, почти во всех остальных я шел по его тропе. Это меня несколько
успокоило.
Было уже поздно. Надо было поспать. Перед уходом в свою каморку я
включил стерео - не случилось ли чего интересного за рубежом? Стерео
передавало беседу с Семеном Сербиным. И говорил он не из обширного зала
стереоцентра, а из своей маленькой комнатки, где его поселил Гамов, одной
из трех комнат квартиры, боковушки с ходом через гостиную, если можно
назвать гостиной ту первую комнатку, смежную с его спальней, где Гамов
иногда принимал близких помощников. Нормальную стереоаппаратуру в комнатке
Сербина не разместить, Омар Исиро, очевидно, применил микрокамеры,
приспособленные для таких крохотных помещений.
- Значит, так, - говорил Сербин невидимому мне оператору. - До вечера
полковнику было худо, все метался на кровати, стонал, как дитя, а глаз ни
разу не открыл. Две сестры, доктор возле, я в сторонке. А под вечер открыл
глаза, посмотрел, потом мне: "Сеня, ты?" Отвечаю: "Я, кто же еще?" Он даже
взволновался: "Что сказали на референдуме? Не скрывай!" Сестры
засуетились, не знают как быть, ему надо лежать, а он вроде бы даже встает
от неспокойства. Я легонько взбил подушку, чтоб удобней, положил его
правым боком, лицом на меня. "Какой референдум, полковник, до референдума
полная неделя". Сестра, Сонечка, как зашипит на меня: "Что вы делаете,
больному надо лежать на спине!" Да ведь я лучше знаю, как ему удобней, он
спит всегда на левом боку. И он улыбнулся на ее шипенье и подмигнул, так,
чуть-чуть, может, она и не поняла, а я все разобрал: "Ничего, пусть как
Семен положил". Слабый он, глаза снова закрыл, не говорит, только через
минуту-другую все стонет - тихонечко так, еле-еле. И не ел еще ничего, и
не пил, в туалет не просился... Сонечка опять на меня: "Это оттого он без
сознания, что кладете по-своему, а не по науке". Я повернул его на спину,
пусть по науке, пока без сознания, а там воротимся к здоровому спанью.
Сейчас вроде успокоился, не стонет, дышит спокойно. Соню сменила Матильда,
эта постарше, поспокойней, да и я вышел по нужде, невтерпеж стало. А
теперь до утра - до свиданья. Пойду к полковнику, подежурю там, все же
спокойней, когда рядом...
Я достал программу передач. В ней не значилось появление Семена
Сербина. Но это не могло быть самоуправством какого-то
недисциплинированного оператора, Омар Исиро не позволял своим людям
распускаться. Я позвонил ему, он уже спал, спросили - будить ли? Дело было
не к спеху, я тоже улегся.
Дело оказалось к спеху. Еще до завтрака я включил стерео. На экране
снова возник Сербин. На этот раз он разглагольствовал покороче - Гамов не
спал, Сербин не хотел долго отсутствовать. А сообщил он лишь то, что было
доступно его взгляду и пониманию - сколько раз Гамов ворочался, как
открывал и закрывал глаза, как стонал, как захотел пить и как,
застеснявшись пожилой Матильды, попросил Семена провести его в туалет, в
туалете все прошло нормально, а от завтрака полковник снова отказался...
Я даже плюнул от отвращения и потребовал Омара Исиро к себе.
- Что вы устраиваете, Исиро! - выговаривал я министру информации. -
Чудовищная же отсебятина! Выпустили на экран этого болвана! Гамов держит
его возле себя, но это еще не резон, чтобы малограмотный солдат докладывал
миру о состоянии диктатора! Есть врачи, каждый день консилиум, дважды в
день сводки здоровья - грамотные, правдивые сводки, только они дают
истинную картину болезни. А что нес этот олух? Как Гамов стонет, как
поворачивается в постели, как кашляет, как чешется, как ведет себя в
туалете!.. Противно слушать! Прошу вас больше не выпускать Сербина на
экран.
Вежливый и всегда согласный Омар Исиро вдруг показал клыки.
- К сожалению, не могу выполнить ваше приказание, Семипалов, - сказал
он, впрочем, с обычной своей вежливостью. - Зрители требуют именно таких
передач - масса писем и звонков... Ведь всем известно, что Сербин не
