пересуды. Я верно излагаю вашу позицию?
- Абсолютно. Добавлю только, что сила зловредного шепота определяется
тем, что шептали они, а не другие. Их мнению придавалось слишком большое
значение.
- Отлично! Итак, их судят не за слова, а за тот правительственный
ореол, какой они еще сохранили и какой придавал особое значение их речам?
Других бы за такие поступки не судили?
- Другие такими словами не подняли бы трех юнцов на убийство.
- И это принимаю. Теперь скажите мне, что важней для политики -
прошлое, настоящее или будущее? Политик ведь не историк, углубленный в
былое, не фотограф, фиксирующий одно настоящее, политик что-то
конструирует, добивается чего-то, что пока еще в будущем.
- Вы сами ответили на свой вопрос. Хороший политик ставит себе цели
на завтра или дальше того. Он создает будущее, а не консервирует
настоящее.
- Гамов, вы хороший политик?
- Надеюсь на это. Окончательный ответ даст история.
- Итак, вы признаете, Гамов, что ваша основная задача -
конструировать будущее. Прошлое для архивариусов и историков. А теперь
поглядите на обвиняемых. Они ведь полностью в прошлом, которое вас уже не
тревожит.
- Эти люди существуют сегодня, Фагуста...
- Существуют, но как? Еще раз прошу - вглядитесь в эти призрачные
лики давно погибшей империи, - Фагуста властным жестом обвел скамью
подсудимых. Операторы Исиро переводили стереоглаз с одного подсудимого на
другого. Не знаю, от презрительных ли слов Фагусты или от духовного и
физического истощения, но их тусклые лица совсем погасли - жалкие старики
уныло опускали глаза перед миллионами зрителей. Только капитан Комлин да
Анна Курсай выглядели пристойно, ее мрачная красота перед стереоглазом
стала еще более впечатляющей, я невольно залюбовался. Фагуста с силой
продолжал: - Что ждало бы этих людей в будущем вольном их бытии, в том
будущем, которое вы конструируете и в котором они тоже могли бы быть? Да
ничего их там не ждет! Они не для будущего, эти обломки, эти силуэты
прошлого. И болтовня их уже никого не поднимет на бунт, и сами они ни на
что не способны, кроме как тускло доживать свой век. А ведь вы собираетесь
их казнить! Как вы оправдаете такое логическое противоречие, такую
политическую несообразность, диктатор Латании?
- Вы отличный софист, Фагуста, - сказал Гамов, улыбаясь. Он с явным
удовольствием слушал речь Фагусты, из защитительной вдруг ставшей
обвинительной. - Вы фехтуете словом, как шпагой.
- Ваш ученик, диктатор! Но вы не ответили на мой вопрос - зачем в
конструируемом вами будущем нужна казнь этих людей, провинившихся в
прошлом?
- Почему казнь? Возможны и не такие страшные наказания.
- Не для Гонсалеса! Председатель Черного суда знает одно воздаяние -
смерть. Правда, он варьирует формы смерти - простое отнятие жизни, с
мучениями, с унижением...
- В важных случаях он представляет приговор на утверждение мне. Будем
считать этот случай важным.
- Вы утвердите его смертный приговор?
- Он еще не вынес его, рано говорить об утверждении или отмене.
- Гамов! Отвечайте со всей прямотой, которой вы так часто поражали не
одного меня. Вы утвердите смертный приговор, вынесенный Гонсалесом этим
несчастным людям?
Гамов молчал и улыбался. Он, казалось, любовался Фагустой. Тот, и
вправду, представлял собой в эту минуту занимательное зрелище - огромный,
лохматый, он вздыбился над невысокой трибуной, выбросил вперед мощные
ручищи - очень впечатляющая ораторская поза. Но я смотрел не на Фагусту,
даже не на Гамова, а на Гонсалеса. Такого Гонсалеса я еще не знал. Он
смеялся. Он откинулся в кресле и молчаливо хохотал. Его приводила в
восторг перепалка между Гамовым и Фагустой. И он ничем не показывал, что
оскорблен выпадами против него самого.
- Вы не отвечаете, диктатор! - мощно прогремел Фагуста.
- Получайте ответ! Я отменю смертный приговор обвиняемым. Ни один не
будет казнен. Вас это устраивает?
- Вполне. И подсудимых еще больше, чем меня. - Фагуста еще не кончил
борьбу за жизнь обвиняемых. - У меня появились новые вопросы - и на этот
раз к председателю Черного суда. Уважаемый Гонсалес, вам не кажется, что
дальнейшее судебное заседание будет смахивать скорее на спектакль, чем на
дело? Вы будете еще допрашивать, выяснять, потом вынесете суровый
приговор, а диктатор все ваши постановления перечеркнет. Так зачем тратить
попусту время? Может, сразу отпустить всех обвиняемых?
- Вы правы, Фагуста, - ответил Гонсалес. - Раз диктатор не утвердит
смертного приговора, а я, вы и в этом правы, иного бы не вынес, то незачем
продолжать судебное следствие. Но есть одно затруднение. Вы утверждали,
что обвиняемые - фигуры прошлого и уже не могут быть опасны. Но это не
может относиться к тем двум, - он показал на Конрада Комлина и Анну
Курсай. - Как же быть с ними? Можете ли гарантировать, что они снова не
схватятся за импульсаторы? Против нас, а не против наших врагов, уважаемый
Фагуста.
- Спросите их, - посоветовал Фагуста.
- Капитан Комлин, как собираетесь строить будущую жизнь? - обратился
Гонсалес к племяннику маршала.
Тот встал, но не сразу нашел нужные слова - по всему, и помыслить не
мог, что события обернутся так странно. Он ожидал казни, и от недавней
решимости стать мучеником за идею не осталось и следа.
- Не знаю... Уже сказал - не раскаиваюсь и не жду снисхождения...
Нет, пожалуй, немного раскаиваюсь... Может быть, мы очень ошиблись, что
так опрометчиво... Не знаю... Нет, не могу ответить.
- Анна Курсай, вы!
Она не встала, а вскочила. Ее лицо горело. Она шла в бой - во всяком
случае, ей самой так казалось.
- Я ни в чем не раскаиваюсь. Какой была, такой и останусь. Вам лучше
не выпускать меня на волю!
Гонсалес обратился к Гамову:
- Вы слышали ее ответ. Я все же думаю - пусть не казнь, но...
- Нет, - прервал его Гамов. - Она воображает себя опасной - для
самоутверждения. Но опасности в ней не больше, чем в разъяренной кошке,
нужно только следить за ее когтями. От нее пострадал генерал Семипалов,
пусть он сам решает, что ей делать после освобождения. А вас, юноша, я сам
накажу, - он повернулся к капитану. - Вы пытались меня убить. Так вот, я
беру вас в свою охрану. Теперь вы будете охранять меня от других
безрассудных убийц. И если потом искренне не обрадуетесь, что ваше
покушение не удалось, значит, сам я мало чего стою. Гонсалес, разрешите
удалиться?
И не ожидая ответа Гонсалеса, Гамов вышел из зала. Гонсалес, встав и
расправив мантию на широченных плечах, объявил:
- Заседание закончено. Все подсудимые освобождены.
- Оправданы, Гонсалес, - подал реплику Фагуста. Он торжествовал.
- Не оправданы, а освобождены, - зло отпарировал Гонсалес. - Надеюсь,
Фагуста, вы объясните в своей лихой газетке, какая в этих двух понятиях
разница.
Я ждал вызова Гамова, он не мог не понимать, что меня поразило его
выступление на суде и нужно объяснение. Он сам появился в моем кабинете.
- Как вам понравился наш судебный спектакль? - весело поинтересовался
он, присаживаясь у стола.
- Вы всегда мыслите спектаклями, Гамов.
Он продолжал улыбаться.
- Мы об этом уже говорили, Семипалов. Даже незначительные
политические сценки, разыгранные на открытых подмостках, действуют на души
людей много сильнее страшных дел в закрытых подвалах. А эта сценка,
по-моему, удалась. Сегодня о ней толкуют во всей стране, завтра прокричат
по стерео во всех странах, будут обсуждать во всех газетах. Вы недовольны?
- Недоволен - и даже очень!
Он отлично знал, чем я недоволен, но притворился, что не понимает.
- Вас рассердило, что арестованные освобождены?
- Бросьте, Гамов! Вы знаете, что я никогда не одобрял зверств
Гонсалеса. Освобождение клики Маруцзяна могу только приветствовать.
- Значит, вас сердит освобождение Анны Курсай? Вы сами передали ее
Черному суду...
- Я не испытываю расположения к тем, кто пытается меня убить. И я бы
не определил покушавшегося на меня в свою личную охрану. Об этом вашем
парадоксальном поступке больше, чем о любом другом, будут орать во всем
мире по стерео и расталдыкивать в газетах. Очень, очень впечатляюще...
Нет, я не восхищаюсь освобождением Анны, но и не буду горевать, что она на
свободе, постараюсь лишь впредь остерегаться когтей этой взбесившейся
кошки, как вы изящно живописали ее характер. Дело в другом.
- Объяснитесь, Семипалов.
- Вы сами знаете. Провести такую драматическую сцену без подготовки
невозможно. Почему вы скрыли от меня, что готовите спектакль, а не
свирепый суд? Почему поделились своим планами с Гонсалесом и Фагустой, а
меня игнорировали? Не скрою - я очень обижен. Больше, чем обижен, -
оскорблен!
Гамов обдумывал, как ответить, чтобы мое раздражение не превратилось
в гнев. Он не желал даже маленькой ссоры со мной.
- Да, я предварительно говорил с Гонсалесом, он знал, что я предложу
освободить всех, для этого и вызвал меня в суд. И если бы я не объяснил
Гонсалесу, что задумал, сценка бы не удалась. Но с Фагустой я не
разговаривал.
- Он так отлично подыгрывал вам, Гамов!
- Не подыгрывал, а играл. Самого себя играл, а уж я подстраивался под
его игру. Когда он вызвался в защитники, я рассчитал все его вопросы и то,
как буду отвечать на них. Разве вы не заметили, что он растерялся, когда
начал меня допрашивать?
- Он растерялся, когда вы пригрозили, что и он сможет угодить на
скамью подсудимых. Его ошеломило ваше "пока свободен". Вы это "пока" тоже
придумали для спектакля?
- Конечно. Я знал, что Фагуста непременно сравнит себя с
арестованными. Угроза ему самому только усилит его настояния освободить
заключенных. Он мигом вник в обстановку и блистательно сыграл подсунутый
ему текст. Я знаю характер Фагусты.
- С Фагустой понятно. Характер, угрозы, отпор... А я? Почему вы
молчали со мной? Оттого, что знаете мой характер?
Гамов всегда принимал брошенный ему вызов.
- Именно поэтому! Вами нельзя просто командовать, вас надо убеждать.
Поэтому вы мой заместитель, а не подчиненный, выполняющий приказы. В
падении Маруцзяна вы были главной фигурой дела, оно совершалось по вашей
росписи. И вы гордитесь, что так блестяще провели эту операцию. Не могло
ли вам показаться, что событие мирового значения я ныне собираюсь
завершить балаганом?
- Балаган! Вы нашли точное слово, Гамов!
- Вы подтверждаете мою правоту: вас нельзя было ставить в известность
о том, как я собираюсь поступить с обвиненными.
Он сказал это очень холодно. Я, разумеется, возражал бы. Расчет
Гамова был безошибочен. Он помолчал, ожидая моей новой реплики и, не
дождавшись, завершил беседу:
- Надеюсь, эта небольшая размолвка не подействует на нашу дружбу? Без
прочной опоры на вас мне трудно вести политику.
- Будем надеяться, - буркнул я, и он ушел.
На столе лежали важные бумаги, они требовали срочного решения. Я не
мог прикоснуться ни к одной. Я думал, как буду дальше общаться с Гамовым.
Что-то изменилось в наших отношениях. Что-то переменилось во мне. И раньше
накатывались сомнения, и раньше охватывало раздражение, и раньше я вступал
с Гамовым в споры, резко возражал. Но я всегда был верен ему. Он был
творцом политики, я - исполнителем. Он вел, я следовал за ним. "Самый
верный мой ученик", - так однажды он назвал меня. Какое он ни проводил
парадоксальное действие, какую ни предпринимал необыкновенную акцию, я
всегда находил в них далекую рациональную цель, он просто видел дальше
