летевших в водолетах Каплина вместе с осужденными на казнь пилотами! А
волна облегчения, пронесшаяся по всей Кортезии, когда мы объявили
раскрытие лагерей военнопленных! Каждая такая акция равновелика
выигранному сражению. Маленькое судейское действо Гонсалеса могло погасить
огоньки доброго отношения к нам.
- Процесс будет на руку Аментоле, - доказывал я Гамову. - Он готовит
силы для новой схватки. Зачем облегчать ему работу?
- Ничего Аментола не выиграет от процесса. Пусть Гонсалес занимается
своими делами, а мы с вами своими.
Тон Гамова был слишком категоричен, чтобы продолжать спор. Я
предупредил Гамова, что на процесс не пойду, даже если Гонсалес вызовет
меня как свидетеля.
Зато в день процесса я освободил себя от текущих дел и уселся перед
стереотелевизором. Вначале на экране появились Елена и Пустовойт. Она
рассказывала, как идет сбор целительного молока, он извещал кормящих
женщин - наверное, уже в десятый раз - о льготах в питании и плате за
каждую порцию молока. Плата была такая, что, вероятно, самым
высокооплачиваемым делом в стране стало сцеживание молока. Ни сам Гамов,
ни его министры, ни директора военных заводов и мечтать не могли о
заработке молодой матери, отдающей свое молоко на борьбу с эпидемией.
Константин Фагуста не удержался от карикатуры на нашу новую акцию.
"Молодая семья нашего времени!"- гласил рисунок: женщина, невероятно
худая, но с мощным бюстом, нацеленным на встречных, как двухорудийная
батарея, плавно - будто боясь расплескать себя - шествовала на сдаточный
молочный пункт, а позади ухмыляющийся муж сгибался под тяжестью двух
переполненных корзин - платой за недельную сдачу молока. А в стороне
небритый крестьянин почесывал голову: "Мои молочные коровы тоже худые, а
молоко я честно сдаю, но дополнительного пайка ни им, ни мне!"
Омар Исиро предварил показ Черного суда краткой сводкой картин
приезда Гамова на завод, его речи, выхода сквозь толпу и нападения убийц.
Гамов, пошатываясь, брел к машине, а разъяренная толпа топтала ногами двух
убийц, третьего, истерзанного, окровавленного, охрана защищала от
расправы. На тех снимках захваченный выглядел типичным злодеем -
уродливым, с перекошенным ртом, с вытаращенными глазами. Но на суде рядом
с главными обвиняемыми сидел совсем другой - по виду - скромный, красивый
юноша, бывший капитан гвардии, племянник маршала Комлина. Гонсалес
поместил его на краю скамьи, центр ее заняли Артур Маруцзян и Антон
Комлин, еще несколько человек сидели по бокам - бывшие министры, особо
приближенные, и среди них единственная женщина, Анна Курсай. Я сразу не
узнал ни Маруцзяна, ни Комлина. Маруцзян и в свои юношеские годы не
выглядел молодым, он слишком рано пришел к власти - искусственно развил в
себе солидность не по годам. Но стариком он не был, когда мы согнали его с
президентского престола. А сейчас на деревянной скамье сидел старик с
одутловатым лицом, уродливым зобом, потухшими глазами. У Комлина висели
серые щеки, тряслась голова. Я не отводил от них глаз, остальные мало меня
интересовали, но в судьбе этих я принимал участие, я сам создал план их
падения - моя судьба пересеклась с судьбой бывшего президента и бывшего
маршала.
Гонсалес выглядел удачно на фоне двух угасших стариков. Он сидел в
черной мантии, под ней широкие плечи казались еще шире, а бледное лицо
виделось почти бескровным. Я бы сказал, что это лицо мертвеца, если бы оно
было обычным человеческим. Но лицо Гонсалеса, я уже много раз упоминал об
этом, было больше чем красивым, оно было прекрасно, с таких лиц художники
пишут ангелов, а он и по должности, и по натуре был дьяволом - чудовищное
противоречие вида и сущности!
За отдельным столиком уселся Константин Фагуста - бывший лидер
оптиматов вызвался защищать своих прежних противников максималистов. Я
знал, что Фагусту Гонсалес попросил в общественные обвинители - в былых
схватках с обвиняемыми он накопил много порочащих их сведений, и что
Фагуста идти в обвинители отказался - незачем лягать копытами упавших, и
неожиданно предложил себя в защитники. От Фагусты, конечно, можно было
ожидать любых поступков. Меня удивило одно: Пустовойт не прислал своего
представителя, а мог бы. В функции представителей Министерства Милосердия
входило и присутствие на Черном суде, чтобы оспаривать его решения.
Пустовойт уже не раз пренебрегал своими обязанностями. "Поговорим на Ядре,
- решил я. - Милосердие должно быть не слезливым, а столь же решительным,
как и наказание".
Секретарь зачитал обвинение. Гонсалес опросил подсудимых: признают ли
они себя виновными в организации преступных покушений на руководителей
правительства? И Маруцзян, и Комлин, и их приближенные ответили: "Нет!".
Племянник Комлина, капитан Конрад Комлин, виновным себя признал. Анна
Курсай взмахнула головой, пышная грива каштановых волос закрыла ее лицо, и
отчеканила:
- Признаю, что покушалась на Семипалова. Преступницей себя не считаю.
Это был акт политической борьбы.
Гонсалес, видимо, решил, что допрос единственного признавшегося в
своей вине человека даст улики, изобличающие всех остальных. Он подверг
Конрада Комлина двухчасовому терзанию. Тот упорно не поддавался на
каверзные вопросы и коварные подсказки. Нет, ни дядя маршал, ни свергнутый
президент не уговаривали трех офицеров дворцовой гвардии брать оружие и
подстерегать диктатора. И слова о таком акте не было. Но и дядя, и
президент негодовали, что с ними поступили как с отщепенцами - схватили за
шиворот и выбросили, к тому же конфисковали имущество, отказали в пенсии.
Президент говорил, что судебный процесс был бы лучше нынешнего
безрадостного существования, на процессе он мог обвинить весь народ в
неблагодарности. Дальше таких разговоров не шло.
На этом месте Гонсалес прервал капитана Комлина.
- Маруцзян, вы сейчас на процессе, которого жаждали. Это вас радует?
Встаньте, когда с вами разговаривает председатель суда!
Маруцзян с трудом поднялся.
- Нет, не радует, господин Черный судья. Меня сейчас ничто не радует.
Я устал от жизни. Мне хочется отдыха, того простого человеческого отдыха,
которого вы мне не дадите.
- Почему же не дадим? Будет вам отдых, Маруцзян. Долгий и
нетревожимый!
Капитан рассказал, как они, трое друзей, возмущались расправой с
президентом и маршалом, их внезапным падением из роскоши в нищету. Потом
добавился протест против новых порядков. Лучшие люди должны были приносить
повинную, признаваться в отвратительных "покаянных листах" в прегрешениях,
ошибках молодости, служебных просчетах - без таких унизительных признаний
нельзя и мечтать остаться на службе. Свирепый Священный Террор исчерпал
терпение. Миловать преступников нельзя, но публично издеваться над ними,
унижать их человеческое достоинство, жестоко карать всех близких...
- Мы поняли, что потеряем уважение к себе, если смиримся с
преступниками, захватившими власть, - закончил молодой офицер. - И решили
убить диктатора. Прошу суд принять мое заявление: снисхождения не прошу, в
содеянном не раскаиваюсь.
Гонсалес вызвал свидетелей покушения. Это была скучная сцена -
рабочие и охранники, среди них и Сербин, описывали - и довольно путано -
события, какие гораздо лучше показывало стерео.
Гонсалес объявил перерыв. Во время перерыва я вызвал Гамова.
- Вам нравится то жалкое зрелище, какое устраивает Гонсалес?
- Гонсалес делает то, что может. Интересно, что скажет Фагуста?
- Заранее знаю, что скажет этот лохматый, вечно голодный пророк
справедливости. Постарается оправдать убийц и обвинить вас, что сделали
себя заслуживающим убийства.
- До этого он все же не дойдет, - сказал Гамов с улыбкой.
После перерыва я снова убедился, что лучше знаю этого человека и что
необъяснимая симпатия Гамова к Фагусте когда-нибудь принесет нам
непоправимый вред. Если бы от меня зависело, в любой статье Фагусты я
нашел бы достаточно поводов предать его Черному суду. И было бы сразу же
покончено со всеми его нападками на все наши политические акции - лишь
кампанию сбора грудного молока он одобрил, - впрочем, об этом я уже
упоминал.
Фагуста не призывал посадить Гамова и меня на скамью подсудимых, а
Маруцзяна с его свитой немедленно освободить: на это ему хватило ума. И он
даже признавал, что в принципе наш Священный Террор дал полезные
результаты по очистке общества от преступников. "Террор правосудия просто
превзошел террор преступления", - сказал он вполне рассудительно. Но затем
он красочно описал все излишества кар, все жестокости наказаний:
- Даже у меня, мирного гражданина, замирало сердце и выворачивало
нутро, когда наш уважаемый министр информации показывал по стерео, как
выполняются приговоры нашего не менее уважаемого сегодняшнего
председателя. Не привлечете же вы меня за это к суду! Почему же попали под
суд бывшие руководители страны? Они тоже возмущались, как и я. Даже меньше
- я писал статьи против террора, а они только шептались в своих домах.
- Они на скамье подсудимых не за разговоры дома, - прервал Фагусту
Гонсалес. - Они виновны в злодейском покушении на нашего диктатора.
- А вот это не доказано! Нет данных, что они вкладывали импульсаторы
в руки молодых офицеров, что прямо говорили им: "Идите и убивайте!"
Давайте не сочинять фантастических сюжетов, это дело писателей, а не
правосудия.
Фагуста потребовал вызова на суд свидетеля - диктатора Гамова, на
которого совершил покушение Конрад Комлин.
- Жду вопросов, председатель, - сказал Гамов, заняв место свидетеля.
- Вопросы вам поставит защитник, он просил вас сюда.
- Слушаю вас, Фагуста, - сказал Гамов, поворачиваясь к редактору.
Фагуста помедлил, прежде чем задавать вопросы. Даже для этого
бесцеремонного человека было непросто допрашивать диктатора.
- Не буду выспрашивать про ваши переживания в связи с покушением, -
начал он. - Но считаете ли вы виновным Маруцзяна, Комлина и всех
подсудимых в тех преступлениях, которые им инкриминирует Черный суд?
- Да, считаю, - ответил Гамов.
- Значит, их арестовали правильно?
- Разумеется.
- Диктатор!.. Вы, наверное, слышали, как я признался, что вел такие
же разговоры, что и они? И даже писал статьи против вас. Не значит ли это,
что я еще более виновен, чем они?
- Вы сомневаетесь в своей вине? Да, вы виновней их всех.
- Но я не сижу на скамье подсудимых!
- Пока, Фагуста.
- Что значит "пока", диктатор? Это угроза?
- Просто деловое предупреждение.
Фагуста казался до того ошарашенным, что я засмеялся. Он еще не
схватывался с Гамовым открыто и не знал, что схватка будет очень неравная.
Гамов спокойно ждал других вопросов. Фагуста преодолел
замешательство.
- Итак, я пока на свободе. Благодарю! Но речь все же не обо мне, а о
тех, кто уже потерял свободу. Вы согласились, что они и я одинаково
виновны в несогласии с вашей политикой. Но меня вы не арестовываете -
пока... А их отдали Черному суду. Почему же такое неравенство?
- Потому, Фагуста, что ваши несогласия и протесты еще никого не
воодушевили схватить импульсатор. Они будоражат мысли, но не вызывают зуда
в руках. И до того, как ваши статьи не погонят кого-нибудь расправляться
со мной, можете чувствовать себя в безопасности.
- Ненадежная безопасность, диктатор... Подсудимых, стало быть, судят
не за мысли, а за действия? За то, что шепотком произнесенные проклятья
вызвали ярость в юнцах, а юность всегда предпочитает действия, а не
