избегая встречаться глазами с бабушкой.
- Я не хочу, чтобы он вспоминал меня только когда состарится. Я
хочу видеть его... каждый день... видеть, как он играет и растет.
- Помнишь стихотворение рекку, которому я научила тебя, когда ты
была едва ли старше Рауля?
Я не могу удержаться от смеха.
- Ты научила меня десяткам рекку, бабушка!
- Самое первое, - не сдается она.
Чтобы вспомнить стихотворение, мне требуется не более секунды. Я
декламирую, избегая напевного речитатива, как учила меня бабушка, когда
я сама была чуть старше Рауля:
Как счастлив я
Идти в руке рука
С детьми,
Чтоб свежей зелени собрать
В полях весны!
Бабушка прикрывает глаза, и я вижу, что веки у нее тонкие, как
пергамент.
- Ты любила это стихотворение, Катрин.
- Я и сейчас его люблю.
- А разве в нем говорится, что надо отправиться за зеленью на
следующей неделе, через год или через десять лет, чтобы испытать счастье
сейчас?
- Легко тебе говорить, старуха, - с улыбкой отвечаю я, любовью и
нежностью голоса умеряя грубость слов. - Ты собирала зелень семьдесят
четыре весны и будешь собирать ее еще весен семьдесят.
- Вряд ли так уж много. - Пожав мне руку еще раз, бабушка отпускает
ее. - Суть в том, что важно пойти с детьми сейчас, в лучах сегодняшнего
весеннего заката, чтобы собрать зелень быстро, к сегодняшнему обеду. Я
приготовила твое любимое блюдо.
- Суп северного ветра?! - всплескиваю я руками. - Но порей еще не
созрел!
- Созрел на южных равнинах, я отправила Лея и его мальчиков. Они
набрали полный котел. Ступай же, собери весенней зелени, чтобы добавить
в суп. Возьми малыша и возвращайся до темноты.
- Я люблю тебя, бабушка.
- Знаю. И Рауль любит тебя, малышка. Я уж позабочусь, чтобы круг не
разорвался. Беги же.
[Я просыпаюсь в падении. Я и не спал. Листья Звездного Древа на
ночь заслонили солнце, и сквозь прозрачную стенку кокона видны сияющие
звезды. Голоса не стихают. Видения не угасают. Это совсем не похоже на
сон. Это шквал видении и звуков, тысячи голосов сливаются в едином хоре,
и каждый взывает ко мне, жаждет быть услышанным. До сих пор я не помнил
материнского голоса. Когда рабби Шульман кричал на Старой Земле
по-польски и молился на идише, я понимал не только его слова, я понимал
его мысли.
Я схожу с ума.
- Нет, милый, ты не сходишь с ума, - шепчет Энея. Она парит у
теплой стены кокона, прижимая меня к себе. Хронометр показывает, что
период сна в этом районе Звездного Древа почти закончился и уже через
час листья переместятся, чтобы впустить в кокон свет солнца.
Голоса шепчут, бормочут, спорят, всхлипывают... Видения мелькают в
глубине сознания, как вспышки в глазах после удара по голове. Я ловлю
себя на том, что весь напружинен, кулаки сжаты, зубы стиснуты, жилы на
шее вздулись, словно я сражаюсь с ураганным ветром или приступом боли.
- Нет-нет, - говорит Энея, нежно гладя меня по лицу. Пот парит
вокруг меня едким ореолом. - Нет, Рауль, расслабься. Ты чрезвычайно
чувствителен к этому, милый. Я так и думала. Расслабься - и голоса
стихнут. Не держи их. Ты можешь этим управлять, милый. Ты можешь
слушать, когда захочешь, и заставить их умолкнуть, когда потребуется.
- Они никогда никуда не уйдут? - спрашиваю я.
- Уйдут, но недалеко, - шепчет Энея.
В лучах солнца по ту сторону лиственного барьера парят
Бродяги-"ангелы".
- И ты слушаешь это с детства?
- Чуть ли не с зачатия.
- Боже мой. Боже мой. - Я тру глаза крепко стиснутыми кулаками. -
Боже мой...]
Меня зовут Амни Махен Аль Ата, и мне одиннадцать стандартных лет, а
в нашу деревню на Кум-Рияде идут войска Священной Империи. Наша деревня
- далеко от городов, далеко от шоссе, далеко от воздушных трасс, даже от
караванных путей, пересекающих каменистую пустыню и Пылающие Равнины, -
и то далеко.
Уже два вечера их корабли проносятся по небу с востока на запад,
совсем как раскаленные угли. Отец говорит, они летают выше воздуха.
Вчера деревенское радио приняло приказы имама из Аль-Газали, а он слышал
по телефону из Омара, что все, кто живет в оазисах Плоскогорий и
Пылающих Равнин, должны выйти из своих домов и чего-то ждать. Отец ушел
на собрание мужчин в нашей глинобитной мечети.
Моя семья стоит около дома. И остальные тридцать семей тоже ждут.
Наш деревенский поэт Фарид уд-Дин Аттар ходит от одного к другому, он
пытается успокоить нас стихами, но даже взрослым - и то страшно.
Отец вернулся. Он говорит маме, что мулла решил не ждать, пока нас
убьют неверные. Деревенское радио не смогло связаться с мечетью ни в
Аль-Газали, ни в Омаре. Папа думает, что радио опять сломалось, а мулла
- что неверные уже убили всех к западу от Пылающих Равнин.
Со стороны других домов доносятся выстрелы. Мама и старшая
сестренка хотят убежать, но отец велит им остаться. Я слышу крики. Я
смотрю на небо и жду, когда опять покажутся корабли неверных. Когда я
опускаю взгляд, исполнители воли муллы выходят из-за нашего дома,
вставляя в свои винтовки новые магазины. У них суровые лица.
Отец велит нам всем взяться за руки.
- Аллах велик, - говорит он, и мы повторяем:
- Аллах велик.
Даже я знаю, что "ислам" означает покорность милосердной воле
Аллаха.
В последнюю секунду я вижу угольки в небе - это корабли неверных
высоко-высоко в зените плывут с востока на запад.
- Аллах велик! - кричит отец.
Я слышу выстрелы.
[- Энея, я не понимаю, что это значит.
- Рауль, они не значат, они существуют.
- Они истинны?
- Истинны, как любое воспоминание, любимый.
- Но как? Я слышу голоса... так много голосов... и как только я...
сознанием касаюсь одного из них... они ярче и отчетливее, чем мои
собственные воспоминания.
- И все-таки это воспоминания, любимый.
- Умерших...
- Эти - да.
- Изучение их языка...
- Мы должны учить их языки во многих смыслах, Рауль. Их настоящие
языки... английский, идиш, польский, фарси, тамильский, греческий,
китайский... но еще и язык их сердец. Душу их памяти.
- А эти призраки говорят, Энея?
- Они не призраки, любимый. Смерть - окончательна. Душа -
уникальная комбинация воспоминаний и личности, которую мы проносим через
жизнь... когда жизнь уходит, душа умирает тоже. Остается лишь то, что мы
оставили в памяти тех, кто любил нас.
- И эти воспоминания...
- Резонируют в Связующей Бездне.
- Как? Все эти миллиарды жизней...
- И тысячи рас, и миллиарды лет, любимый. В ней - осколки
воспоминаний твоей мамы... и моей... и жизненные впечатления существ,
невероятно отдаленных от нас в пространстве и времени.
- А я могу прикоснуться и к ним, Энея?
- Наверное. Сможешь со временем и с опытом. Чтобы понять их, у меня
ушли годы. Трудно постичь даже чувственное восприятие существ, пошедших
по иному пути развития, не говоря уж об их мыслях, воспоминаниях и
эмоциях.
- Но ты сумела?
- А я старалась.
- Они отличаются от нас, как сенешаи или акератели?
- Куда больше, Рауль. Сенешаи целые поколения скрытно жили на
Хевроне бок о бок с людьми. А ведь они эмпаты, эмоции - первооснова их
языка. Акератели чрезвычайно отличаются от нас, но довольно схожи с
индивидуумами Центра, которых навещал мой отец.
- У меня голова болит, детка. Ты не поможешь мне избавиться от этих
голосов и образов?
- Я помогу тебе сделать их тише, любимый. Избавиться от них ты уже
не сможешь никогда. Это благословение и проклятие причастия моей кровью.
Но прежде чем я покажу тебе, как сделать их тише, послушай еще пару
минут. Уже почти рассвело.]
Меня зовут Ленар Хойт, я священник, но сейчас я Папа Урбан
Шестнадцатый и служу мессу по случаю воскрешения Джона Доменико
кардинала Мустафы в базилике Святого Петра для пятисот избранных
христиан.
Стоя у алтаря и простирая руки, я произношу "Молитву верных":
Богу Отцу Всемогущему,
Воскресившему из мертвых Христа, Сына Своего,
о спасении живых и мертвых с верою помолимся.
Кардинал Лурдзамийский, который прислуживает мне на мессе в
качестве дьякона, подхватывает:
Дабы возвратил Он в общение верных
усопшего кардинала Джона Доменико Мустафу,
получившего в крещении семя вечной жизни,
Господу помолимся.
Дабы он, исполнявший священное служение
в Церкви,
Снова смог служить Господу в своей обновленной жизни,
Господу помолимся
Дабы душам братьев, друзей
и благотворителей наших
сподобиться награды за труды их,
Господу помолимся.
Дабы всех усопших в надежде воскресения
Он принял в свет лица Своего
И даровал им воскресение,
дабы они и далее служили Ему,
Господу помолимся.
Дабы братьям и сестрам нашим,
Находящимся теперь в скорби
и терпящим бедствия от безбожников,
Он помогал и милостиво утешал,
Господу помолимся.
Дабы всех здесь собравшихся
в вере и благочестии
Он собрал в преславное Свое царство
и даровал им воскресение,
Господу помолимся.
Сейчас, когда хор поет песнь оффертория и все собравшиеся
преклонили колени, в звенящем молчании ожидая пресуществления, я возношу
святые дары со словами:
- Прими, Господи, эти дары, которые мы приносим Тебе за раба Твоего
кардинала Джона Доменико Мустафу; Ты даровал ему высокий духовный сан в
этом мире, благоволи принять его в общение святых Твоих, милостиво прими
его в Царствие Твое и даруй ему Воскресение.
Через Христа, Господа нашего.
Собравшиеся отвечают:
- Аминь.
Я подхожу к саркофагу, стоящему у алтаря, окропляю его святой водой
и читаю префаций:
Воистину достойно и справедливо,
должно и спасительно
нам всегда и везде благодарить Тебя,
Господи, Святый Отче,
Всемогущий Вечный Боже,
через Христа, Господа нашего.
В Нем воссияла надежда
блаженного воскресения,
чтобы мы, огорчаемые неизбежностью смерти,
утешились обещанием будущего бессмертия.
Ибо у верующих в Тебя, Господи,
жизнь не отнимается, но изменяется,
и с разрушением дома
сего земного странствования
мы полагаемся на Твое прощение
и Твое милосердие
и верим, что Ты воскресишь нас.
Поэтому мы с Ангелами и Архангелами,
с Престолами и Господствами
и со всем сонмом небесного воинства
поем песнь славе Твоей, непрестанно взывая:
Гремит огромный орган Святого Петра, хор поет "Sanctus":
Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф,
Полны небеса и земля славы Твоей.
Осанна в вышних.
Благословен Грядущий во имя Господне.
Осанна в вышних.
После причастия, когда месса окончена и паства потихоньку
расходится, я медленно иду в сакристию. Мне тоскливо, и у меня болит
сердце, в буквальном смысле слова болит. Сердечная недостаточность.
Опять она меня настигла и превращает в пытку каждый шаг, каждое слово.
"Я не должен говорить кардиналу Лурдзамийскому", - думаю я.
Кардинал входит, когда министранты помогают мне снять облачение.
- Пришел курьерский авизо с двигателем Гидеона, Ваше Святейшество.
- С какого фронта?
- Не от эскадры, святой отец. - Кардинал хмурится, сжимая толстыми
пальцами записку.
- Тогда откуда? - Я нетерпеливо протягиваю руку. Записка написана
