нелегко.
- Я следую кресту и хочу принадлежать крестоформу, - сказал я со всем
спокойствием, на какое только был способен в ту минуту. - Я был у вашего
алтаря.
- Те, кто не следует кресту, должны умереть настоящей смертью, -
крикнула Гамма.
- Но он следует кресту, - возразил Альфа. - Он молился в комнате.
- Этого не может быть, - сказал Зед. - Там молятся Трижды Двадцать и
Десять, а он не из Трижды Двадцати и Десяти.
- Мы знали и до этого, что он не из Трижды Двадцати и Десяти, -
сказал Альфа, слегка нахмуривая брови, как всегда, когда ему приходилось
обращаться к прошедшему времени.
- Он не принадлежит крестоформу, - сказала Дельта-вторая.
- Те, кто не принадлежат крестоформу, должны умереть настоящей
смертью, - сказала Бета.
- Он следует кресту, - сказал Альфа. - Может ли он тогда не
принадлежать крестоформу?
Поднялся гвалт. Под шумок я попытался вырваться из их рук, но они
держали меня по-прежнему крепко.
- Он не из Трижды Двадцати и Десяти и не принадлежит крестоформу, -
сказала Бета, причем голос ее прозвучал скорее озадаченно, чем враждебно.
- Почему он не должен умереть настоящей смертью? Нам нужно взять камни и
сделать дырку в его горле, чтобы кровь вытекла и сердце остановилось. Он
не принадлежит крестоформу.
- Он следует кресту, - снова сказал Альфа. - Может ли он не
принадлежать крестоформу?
Вслед за этим вопросом наступило молчание.
- Он следует кресту и молился в комнате крестоформа, - сказал Альфа.
- Он не должен умереть настоящей смертью.
- Все умирают настоящей смертью, - сказал бикура, которого я не знал.
Мои руки, сжимавшие поднятый над головою крест, устали. - За исключением
Трижды Двадцати и Десяти, - закончил этот безымянный бикура.
- Потому что они следуют кресту, молятся в комнате и принадлежат
крестоформу, - сказал Альфа. - Должен ли он также принадлежать
крестоформу?
Я стоял перед ними, сжимая маленький холодный металлический крест, и
ожидал приговора. Я боялся умереть - я испытывал чувство страха - но страх
этот существовал как бы отдельно от моего сознания. Больше всего меня
мучило, что я не смогу сообщить об открытой мной базилике неверующей
вселенной.
- Пошли, мы должны говорить об этом, - сказала Бета, обращаясь к
соплеменникам.
И меня в полном молчании повели в деревню.
Там меня поместили под арест в моей же хижине. Воспользоваться
охотничьим мазером я не смог. Пока несколько бикура держали меня,
остальные вынесли из хижины большую часть моего имущества. Они забрали
даже одежду, оставив мне только один из своих груботканых балахонов, чтобы
мне было чем Прикрыть наготу.
Чем больше я сижу здесь, тем сильнее мной овладевают гнев и
беспокойство. Они забрали мой комлог, имиджер, диски, чипы... все.
Нераспакованный ящик с диагностическим оборудованием лежит на прежнем
месте, но проку от него никакого. Мне нужны документальные подтверждения
моего открытия. Если они уничтожат мои вещи, те, что забрали, а затем меня
самого, не останется никаких свидетельств существования базилики.
Будь у меня оружие, я мог бы убить сторожей и...
Боже милостивый, о чем я думаю? Эдуард, что мне делать?
Даже если я переживу все это, вернусь в Китс и добьюсь, чтобы меня
пустили назад, в Сеть, - кто мне поверит? Из-за квантового прыжка я отстал
во времени на девять лет. И если теперь, после девяти лет отсутствия, я
вернусь на Пасем, меня сочтут просто выжившим из ума стариком, твердящим
как попугай, свои нелепые басни.
Боже милостивый, если они уничтожат записи, сделай так, чтобы они
уничтожили и меня!
День 110.
Моя судьба решилась на третий день.
Зед и тот, которого я называю Тэта-Штрих, пришли за мной вскоре после
полудня. Я зажмурился, когда они вывели меня из хижины на свет. Трижды
Двадцать и Десять стояли широким полукругом у края скалы. Я был почти
уверен, что меня сбросят с обрыва. Затем я заметил костер.
Я предполагал, что бикура деградировали настолько, что разучились
добывать и использовать огонь. Они никогда не грелись у огня, и в их
хижинах всегда было темно. Я ни разу не видел, чтобы они варили пищу. Даже
тушки древоприматов, которые иногда попадали к ним в руки, они употребляли
в пищу сырыми. Но сейчас передо мною ярко горел костер, и развели его,
несомненно, бикура - больше некому. Что же они жгут?
Они жгли мою одежду, комлог, полевые заметки, кассеты с лентами,
видеочипы, диски с данными, имиджер - все, что содержало информацию. Я
закричал и даже попытался броситься в огонь. Я ругал их последними
словами, которых не употреблял со времен моего уличного детства. Они не
обращали на это никакого внимания.
Наконец ко мне подошел Альфа.
- Ты будешь принадлежать крестоформу, - негромко сказал он.
Мне уже все было безразлично. Они увели меня назад в хижину и
оставили одного. Почти час я плакал. Сторожа у двери больше нет. Минуту
назад я стоял у выхода, подумывая о том, чтобы бежать в огненные леса.
Затем мне пришла мысль совершить иной, не столь далекий, но не менее
роковой побег - в Разлом.
Однако я не сделал ни того, ни другого.
Вскоре зайдет солнце. Ветер уже поднимается. Скоро. Скоро.
День 112.
Неужели прошло всего двое суток? Мне они показались вечностью.
Сегодня утром он уже не снимается! Он не снимается!
Экран медсканера - у меня перед глазами, но я все еще не могу
поверить в это. И все же верю. Теперь я принадлежу крестоформу.
Они пришли за мной перед самым заходом солнца. Все. Я не
сопротивлялся, когда они подвели меня к краю Разлома. Они лазали по лианам
еще проворнее, чем я предполагал. Когда мы спускались, я здорово тормозил
их, но они терпеливо поджидали меня, указывая самый надежный и быстрый
путь.
Когда мы, преодолев последние метры, вышли к базилике, солнце уже
опустилось ниже облаков, но еще виднелось над краем стены, на западе.
Вечерняя песня ветра была громче, нежели я ожидал. Мы оказались
словно среди труб гигантского церковного органа. Звучали все ноты - от
басов, столь низких, что у меня резонировали зубы и кости, до самых
верхних октав, переходящих в ультразвук.
Альфа открыл внешние двери, и мы прошли через преддверие в главный
зал. Трижды Двадцать и Десять выстроились Широким кругом, в центре
которого был увенчанный высоким крестом алтарь. Никаких молитв. Никаких
песнопений. Никаких церемоний. Мы просто молча стояли, а снаружи через
полые колонны с ревом проносился ветер, и эхо его отдавалось в огромном,
пустом храме. Одно эхо накладывалось на другое, звук нарастал, и в конце
концов я был вынужден зажать уши руками. И все это время горизонтальные
лучи солнца заполняли зал густыми оттенками янтаря, золота, лазури - и
опять янтаря. Цвета были столь сочными что казалось, насыщенный светом
воздух ложится на кожу как краска. Я смотрел, как этот свет заливает
крест, зажигая тысячи драгоценных камней разноцветными огнями. Даже когда
зашло солнце и окна стали сумеречно-серыми, казалось, они продолжают
гореть, словно это огромное распятие впитало в себя свет и теперь отдает
его нам. Затем, когда затих ветер и крест погрузился во мрак. Альфа
негромко сказал:
- Ведите его.
Мы вышли на широкий каменный уступ. Там, поджидая нас, уже стояла
Бета с факелами в руках. Пока она раздавала факелы избранным, я задумался:
что, если бикура сохранили огонь только для ритуальных целей? Немного
погодя предводительствуемые Бетой, мы начали спускаться по узкой лестнице,
выдолбленной в камне.
В первую минуту меня охватил такой страх, что я едва держался на
ногах. Пытаясь нащупать хоть какую-нибудь опору - корень или просто выступ
в стене, - я то и дело хватался за гладкий камень. Справа от нас уходила
вниз отвесная стена, и ее масштабы превосходили всякое воображение.
Спускаться по этой древней лестнице было куда тяжелее, чем по лианам.
Каждый раз, когда я ступал на очередную узкую, отполированную веками
плиту, приходилось смотреть под ноги. Перспектива поскользнуться и
сорваться вниз казалась поначалу весьма вероятной, а затем и просто
неизбежной.
Я испытывал сильное желание вернуться, хотя бы в базилику. Но
лестница была узка, а большинство бикура шли позади меня. Вряд ли они
посторонятся. К тому же любопытство пересилило страх: что же там, где
кончается лестница? Остановившись на миг, я бросил взгляд на верхний край
Разлома, возвышавшийся в трехстах метрах над нами. Облака исчезли, в
усеянном звездами небе начинался ночной танец метеоров. Склонив голову и
шепча молитву, я снова двинулся за факельщиками-бикура в зловещие глубины.
Поначалу я и представить себе не мог, что лестница доходит до дна
Разлома, но это было именно так. Где-то после полуночи я понял, что мы
будем спускаться до самой реки. По моим подсчетам, мы должны были
добраться туда к полудню следующего дня. Однако я ошибся.
Мы достигли основания Разлома незадолго до восхода солнца. На узкой
полоске неба между стенами скал, которые поднимались по обеим сторонам на
невообразимую высоту, все еще были видны звезды. Измотанный, усталый, я
механически переставлял ноги, спотыкался и не сразу осознал, что ступенек
больше нет. Потом я посмотрел вверх, и в голову мне пришла глупая мысль:
может быть, звезды видны отсюда и днем? Однажды в детстве, в
Вильфранш-сюр-Соне, я умудрился забраться в колодец и оттуда видел
звезды...
- Здесь, - сказала Бета. Это было первое слово, которое я услышал за
последние несколько часов. Голос ее был едва различим - его заглушал рев
реки. Трижды Двадцать и Десять остановились, как вкопанные. Я рухнул на
колени, затем повалился на бок. Подняться обратно по этой лестнице я не
смогу. Ни за сутки, ни за неделю. Никогда. Я закрыл глаза, надеясь уснуть,
но нервное напряжение последних часов все еще пылало в моем мозгу. Тогда я
огляделся. Река здесь была шире, чем я предполагал, - по меньшей мере,
метров семьдесят - а рев, издаваемый ею, буквально сводил с ума: казалось,
он пожирает меня, подобно хищному зверю.
Я сел и уставился на темное пятно в скале передо мной. Оно было чуть
темнее, чем окружавшие его тени, и выделялось среди пятен, трещин и
натеков своей правильной формой. Это был идеальный квадрат со стороной, по
меньшей мере, метров в тридцать. Дверь? Вход в пещеру? Я с усилием
поднялся, всматриваясь в стену, с которой мы только что спустились. Да,
там был вход. Но не такой, как вверху, а другой, и сейчас Бета и ее
соплеменники направлялись к нему, едва различимому в свете звезд.
Я нашел вход в лабиринт Гипериона!
Когда я летел на "челноке", кто-то спросил меня: "Знаете ли вы, что
на Гиперионе находится один из девяти известных лабиринтов?" Кто это был?
Да, конечно, молодой священник по фамилии Хойт. Я ответил, что знаю, а сам
и думать об этом забыл. Тогда бикура интересовали меня куда больше, чем
лабиринты или их создатели. Быть может, причина тому - боль изгнания,
которую я сам в себе разжигал.
Лабиринты есть на девяти планетах. Девяти из ста семидесяти шести
планет Великой Сети (не считая двухсот с лишним колоний и протекторатов).
Только на девяти. А всего после Хиджры было исследовано, пусть
поверхностно, более восьми тысяч.
Специалисты, занимающиеся планетарной протоисторией, готовы посвятить
всю свою жизнь изучению лабиринтов. Я не из их числа. Я всегда считал эту
проблему бесплодной и не очень-то реальной. И вот теперь я стою перед
