поклоняется "богу", который неведомо как попал в их деревню, пока в один
прекрасный день этот бедняга не умудряется порезаться во время бритья (или
за каким-то другим занятием), после чего туземцы, удостоверившись, что их
гость - не более чем простой смертный, приносят бывшее божество в жертву.
Все это было бы смешно, но бескровное лицо Тука и зияющая рана у него
на горле до сих пор стоят у меня перед глазами.
Их отношение к кресту позволяло предположить, что я встретил
уцелевших потомков какой-то христианской колонии (католиков?). Правда,
комлог упорно настаивает на том, что семьдесят колонистов с челнока,
разбившегося на этом плато четыреста лет назад, были неокервинскими
марксистами, а те, по идее, проявляли полнейшее равнодушие, если не прямую
враждебность, к старым религиям.
Я подумывал о том, чтобы оставить эту тему, ибо дальнейшие расспросы
становились просто опасными, но дурацкое любопытство не давало мне покоя.
- Вы почитаете Иисуса? - спросил я.
Их равнодушные взгляды были красноречивее любого ответа.
- Вы молитесь Христу? - допытывался я снова и снова. - Иисусу Христу?
Вы христиане? Католики?
Никакой реакции.
- Вы католики? Иисус? Мария? Святой Петр? Павел? Святой Тейяр?
Комлог издавал какие-то звуки, не имевшие для них, видимо, никакого
смысла.
- Вы следуете кресту? - спросил я, в надежде наладить хотя бы
видимость взаимопонимания.
Все трое посмотрели на меня.
- Мы принадлежим крестоформу, - сказал Альфа.
Я кивнул, хотя ничего не понял.
Перед самым заходом солнца я ненадолго заснул, а когда проснулся,
услышал органную музыку вечерних ветров Разлома. Здесь, на террасе, она
звучала еще громче. Казалось, даже хижины присоединялись к хору, когда
порывистый ветер, задувавший снизу, свистел и завывал, проносясь через
щели в каменных стенах и дымоходы.
Что-то было не так. Мне понадобилась целая минута, чтобы осознать:
деревня покинута. Все хижины были пусты. Я сидел на холодном камне и
гадал: не мое ли присутствие подтолкнуло их к бегству. Музыка ветра
закончилась, начали свое ежевечернее представление метеоры. Я любовался им
сквозь разрывы в низких облаках, как вдруг услышал за спиной какой-то
звук. Обернувшись, я обнаружил, что все Трижды Двадцать и Десять стоят
позади меня.
Не произнося ни слова, они прошли мимо и разбрелись по хижинам. Огней
они не зажигали. Я представил, как они сидят там, в своих хижинах, глядя
прямо перед собой.
Прежде чем вернуться к себе, я некоторое время побродил по деревне.
Подойдя к краю поросшего травой уступа, я остановился у самого обрыва. Со
скалы прямо в пропасть свешивалось некое подобие лестницы, сплетенной из
лиан и корней. Лестница обрывалась через несколько метров и висела над
пустотой. Внизу, на глубине двух километров, текла река. Лиану такой длины
найти невозможно.
Но бикура пришли именно оттуда.
Полная бессмыслица. Я покачал головой и вернулся.
Сижу в хижине, пишу при свете дисплея комлога. Я пытаюсь продумать
меры предосторожности. Хотелось бы встретить рассвет живым.
Но в голову ничего не приходит.
День 103.
Чем больше я узнаю, тем меньше понимаю. Я перетащил в деревню почти
все свое оборудование и снаряжение и сложил в хижине, которую они
освободили специально для меня.
Я фотографировал, записывал видео- и аудиочипы. У меня теперь есть
полная голограмма деревни и всех ее обитателей. Но им, похоже, все
безразлично. Я проецирую их изображения, а они проходят через них, не
проявляя никакого интереса. Я воспроизвожу их речь, а они улыбаются и
разбредаются по хижинам, сидят там часами, ничего не делают и молчат. Я
предлагаю им безделушки, предназначенные для обмена, а они берут их без
единого слова, пробуют на зуб и затем, убедившись, что они несъедобны,
бросают на землю. Трава усеяна пластмассовыми бусами, зеркальцами,
лоскутками цветной материи и дешевыми фломастерами.
Я развернул полную медицинскую лабораторию, но без толку: Трижды
Двадцать и Десять не дают мне осмотреть их. Они не позволили даже взять
кровь на анализ, хотя я не раз показывал им, что это совершенно
безболезненно. Они не дают мне обследовать их с помощью диагностического
оборудования. Короче говоря, не желают иметь со мной никаких дел. Они не
спорят. Они не объясняют. Они просто отворачиваются и уходят. Уходят к
своему безделью.
Я провел среди них неделю, но все еще не научился отличать мужчин от
женщин. Их лица напоминают мне картинки-головоломки, которые меняют форму,
когда на них смотришь. Иногда лицо Бетти выглядит бесспорно женским, а
десять секунд спустя - совершенно бесполым, и я уже мысленно зову ее
(его?) не Бетти, а Бет. С их голосами происходят такие же перемены.
Негромкие, хорошо модулированные и столь же бесполые... они напоминают
мне голоса устаревших домашних компьютеров, которые до сих пор
встречаются на отсталых планетах.
Я ловлю себя на том, что хочу увидеть обнаженного бикура. Признаться
в этом нелегко, особенно, если ты - иезуит сорока восьми стандартных лет
от роду. К тому же это непростая задача, даже для такого опытного
"подглядывателя", как я. Табу на обнаженное тело соблюдается
неукоснительно. Они не снимают свои длинные одежды даже во время
двухчасового полуденного сна. Мочатся и испражняются они за пределами
деревни, но подозреваю, что и тогда они не снимают своих балахонов.
Похоже, они никогда не моются. Казалось бы, это повлечет за собой
некоторые проблемы (попросту говоря, от них начнет пованивать), но у этих
дикарей нет никакого запаха, за исключением легкого, сладковатого запаха
челмы.
- Ты когда-нибудь раздеваешься? - спросил я как-то Альфу (вопрос был
неделикатен, но любопытство пересилило).
- Нет, - ответил Ал и отправился куда-то сидеть в полном облачении и
ничего не делать.
У них нет имен. Сначала это показалось мне невероятным, но теперь я
уверен.
- Мы все, что было и что будет, - сказал самый маленький бикура,
которого я считаю женщиной и мысленно называю Эппи. - Мы Трижды Двадцать и
Десять.
Я порылся в архиве комлога и получил подтверждение тому, в чем, в
общем-то, не сомневался: среди шестнадцати тысяч известных человеческих
сообществ нет ни одного, где бы полностью отсутствовали личные имена. Даже
в ульях Лузуса индивидуумы откликаются на категорию их класса, за которой
следует простой код.
Я сообщаю им свое имя, а они тупо смотрят на меня. "Отец Поль Дюре,
Отец Поль Дюре", - твердит переводное устройство комлога, но они даже не
пытаются повторить.
Каждый день перед закатом они все вместе куда-то исчезают, а в
полдень два часа спят. Помимо этого они почти ничего не делают совместно.
Даже в том, как они размещаются по жилищам, нет никакой системы. Сегодня
Ал спит в одном доме с Бетти, завтра с Гамом, на третий день - с Зельдой
или Петом. Никакого порядка или расписания, видимо, не существует. Раз в
три дня все семьдесят отправляются в лес за съестными припасами и приносят
ягоды, коренья и кору челмы, плоды и вообще все, что годится в пищу. Я был
уверен, что они вегетарианцы, пока не увидел Дела с маленькой тушкой
древопримата. Должно быть, детеныш свалился с высокого дерева. Очевидно.
Трижды Двадцать и Десять не испытывают отвращения к мясу как таковому, они
просто слишком глупы и ленивы, чтобы охотиться.
Когда бикура испытывают жажду, они ходят к ручью, который каскадами
спадает в Разлом метрах в трехстах от деревни. Хотя это довольно неудобно,
у них нет ни бурдюков, ни горшков, ни кувшинов. Я держу свои запасы воды в
десятигаллоновых пластмассовых контейнерах, но обитатели деревни не
обращают на это внимания. При всем моем уважении к этим людям я не
исключаю, что за несколько поколений они так и не додумались, что воду
можно держать под рукой.
- Кто построил дома? - спрашиваю я (у них нет слова для обозначения
деревни).
- Трижды Двадцать и Десять, - отвечает Виль. Я отличаю его от других
по сломанному пальцу, который неправильно сросся. У каждого из них есть,
по меньшей мере, одна такая отличительная черта, хотя иногда мне кажется,
что проще отличать друг от друга ворон, чем этих людей.
- Когда они построили их? - продолжаю я, хотя мне давно следовало бы
уяснить, что на все вопросы, которые начинаются со слова "когда", ответа
не последует.
Не последовало его и сейчас.
Каждый вечер они спускаются в Разлом. Спускаются вниз по лианам. На
третий вечер я попытался понаблюдать за этим исходом, но у самого обрыва
меня остановили шестеро бикура и, действуя не грубо, но настойчиво, отвели
назад в хижину. Это было первое активное действие бикура, которое мне
довелось увидеть, и первое, содержащее намек на агрессивность. Опасаясь
выходить, я еще некоторое время просидел в хижине.
На следующий вечер, когда они уходили, я спокойно направился к себе
домой и даже не выглядывал наружу. Однако я заранее установил у края
обрыва треногу с имидж-камерой. Таймер сработал идеально. Голопленка
запечатлела, как бикура хватаются за лианы и ловко - точно маленькие
древоприматы, обитающие в челмовых лесах, - спускаются вниз. Затем они
исчезли под скальным карнизом.
- Что вы делаете по вечерам, когда спускаетесь вниз со скалы? -
спросил я Ала на следующий день.
Туземец посмотрел на меня с ангельской улыбкой, от которой меня уже
тошнит.
- Ты принадлежишь крестоформу, - сказал он так, словно это был ответ
на все вопросы.
- Вы молитесь, когда спускаетесь со скалы? - спросил я.
Никакого ответа.
Я подумал минуту.
- Я тоже следую кресту, - сказал я, зная, что это будет переведено
как "принадлежу крестоформу". (Я уже мог обходиться без переводного
устройства, но эта беседа была чрезвычайно важна, и я постарался исключить
всякую случайность.) - Значит ли это, что я должен присоединиться к вам,
когда вы спускаетесь со скалы?
На какую-то секунду мне показалось, что Ал думает. На лбу у него
появились морщинки. Я осознал, что впервые вижу, как один из Трижды
Двадцати и Десяти нахмурился. Затем он сказал:
- Ты не можешь. Ты принадлежишь крестоформу, но ты не из Трижды
Двадцати и Десяти.
Видимо, чтобы прийти к этому выводу, ему потребовалось напрячь все
свои нейроны и синапсы.
- А что бы вы сделали, если бы я спустился со скалы? - спросил я, не
ожидая ответа. Гипотетические вопросы почти всегда оставались без ответа,
как, впрочем, и многие другие.
На этот раз он ответил. На непотревоженном лице снова сияла
ангельская улыбка, когда Альфа негромко произнес:
- Если ты попытаешься спуститься со скалы, мы положим тебя на траву,
возьмем острые камни, перережем тебе горло и будем ждать, пока вытечет вся
твоя кровь и твое сердце перестанет биться.
Я ничего не сказал. Интересно, слышит ли он сейчас биение моего
сердца? Что ж, по крайней мере, мне не нужно теперь беспокоиться, что меня
принимают за Бога.
Молчание затянулось. Наконец Ал добавил еще одну фразу, о которой я
размышляю до сих пор.
- А если ты сделаешь это снова, - сказал он, - мы снова убьем тебя.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, причем каждый из
нас, без сомнения, был уверен, что его собеседник - полный идиот.
День 104.
Чем больше я узнаю, тем больше все запутывается.
С первого дня жизни в деревне меня смущало отсутствие детей. Я нахожу
немало упоминаний об этом в своих ежедневных отчетах, которые наговариваю
