почувствовал, что еще один шаг - и я перейду границу допустимого риска, что
квартира на Орлеанской набережной при условии приобретения ее на мое
имя-крайний предел, переступить через который Вивиана мне не позволит.
Интересно, говорят ли они с Кориной обо мне, не входят ли они в один и
тот же клан, поскольку в подобном положении пребывает немалое число женщин,
или, напротив, они завидуют друг другу, обмениваясь фальшивыми признаниями и
улыбками.
Всю эту неделю я без передышки сражался со временем, потому что меня
мучил страх, как бы Иветта не разжалобилась и не подала из окна знак,
которого только и ждал Мазетти, чтобы броситься в ее объятия. Я каждый час
звонил ей и, как только улучал минуту, летел на улицу Понтье, где из
осторожности проводил все ночи.
- Если я заберу тебя отсюда, ты обещаешь не писать ему, не сообщать свой
новый адрес, не посещать некоторое время места, где он мог бы тебя
разыскать?
Я не сразу сообразил, что в глазах ее читается страх. Однако она покорно
отозвалась:
- Обещаю.
Я почувствовал, что она испугана.
- Где это?
- Почти рядом с моим домом.
Только тогда она облегченно вздохнула и призналась:
- Я думала, ты хочешь отослать меня в деревню.
Деревни она боится: деревья на фоне заката, даже если это деревья
парижского сквера, уже погружают ее в черную меланхолию.
- Когда?
- Завтра.
- Я уложу вещи?
Их у нее теперь довольно, чтобы набить корзину и два чемодана.
- Переедем ночью, когда удостоверимся, что путь свободен.
В половине двенадцатого, после парадного обеда у старшины адвокатского
сословия, я заехал за ней с Альбером на машине. Альбер выносил багаж, а я
стоял настороже под мокрым снегом; две девицы, шлифовавшие тротуар на улице
Понтье, сперва попытались меня соблазнить, а потом с любопытством наблюдали
за похищением.
Уже многие месяцы я поддерживаю себя обещаниями завтра или через неделю
зажить более спокойной, более легкой жизнью. Покупая квартиру на Орлеанской
набережной, я был убежден, что теперь все наладится и отныне я смогу
выводить Иветту на прогулку, как другие своих собак, когда утром и вечером
выгуливают их вокруг острова.
Продолжать это досье стоит лишь при условии, что говоришь в нем все. Я
был охвачен почти юношеской лихорадкой. Квартира - кокетлива, утонченна,
настоящее жилье женщины.
На бульваре Сен-Мишель пахло дешевой меблирашкой, на улице Понтье -
маленькой потаскушкой с Елисейских полей.
Здесь - новый мир, почти что прыжок в царство идеала, и чтобы Иветта не
слишком чувствовала свою чужеродность, я помчался на улицу Сент-Оноре и
накупил ей белья, халатов и пеньюаров, гармонирующих с обстановкой.
Для того чтобы ее хотя бы первое время не тянуло из дому, я привез ей
проигрыватель, пластинки, телевизор и уставил две полки библиотечного шкафа
довольно пикантными книжками - она любит такие, хотя "народных" романов ей
все-таки не натаскал.
Без ведома Иветты я нанял ей прислугу Жанину, довольно смазливую,
аппетитную и разговорчивую девицу, которая составит хозяйке компанию.
Я даже намеком не обмолвился при Вивиане ни об одном из этих своих шагов,
но у меня есть основания предполагать, что она в курсе. Все три дня, что я
просуетился вот так, она подчеркнуто смотрела на меня с материнской
нежностью и капелькой жалости, как смотрят на мальчика в кризисном
переходном возрасте.
На третью ночь, когда мы спали уже в новой квартире, я проснулся с
ощущением, что лежащая рядом Иветта вся в огне. Я не ошибся. Когда около
четырех утра я измерил ей температуру, у нее оказалось тридцать девять, а в
семь - около сорока. Я позвонил Пемалю. Он примчался.
- Вы сказали: Орлеанская набережная? - удивился он.
Я ничего не стал объяснять. Да ему это было и без надобности, поскольку
он нашел меня у постели обнаженной Иветты.
Заболевание было неопасное - острая ангина с сильными колебаниями
температуры, тянувшаяся с неделю. Я тем временем циркулировал между обоими
домами и Дворцом.
Эта хворь открыла мне, что Иветта безумно боится смерти. Как только жар
усиливался, она прижималась ко мне, словно раненая собака, умоляя вызвать
врача, которого мне случалось беспокоить по три раза на дню.
- Не дай мне умереть, Люсьен!
Она часто твердила это с расширенными от ужаса глазами, как если бы
провидела за гранью жизни нечто ужасное.
- Не хочу! Не хочу умирать! Останься со мной!
Держа ее руку в своей, я названивал по телефону, откладывая одни встречи,
извинялся за то, что не смог прийти на другие; мне даже пришлось вызвать
Борденав и продиктовать ей у постели Иветты письма, не терпящие
отлагательства.
Тем не менее я при всем параде появился на "Вечере звезд", где Вивиана
следила за мной, раздумывая, выдержу я до конца или все брошу и кинусь на
Орлеанскую набережную.
Еще более осложнило ситуацию то, что на следующий же день я встретил
по-прежнему заросшего бородой Мазетти, который караулил у дома на Анжуйской
набережной. Он, несомненно, смекнул, что рано или поздно я выведу его на
Иветту, и, возможно, вообразил, что теперь она у меня дома.
Мне пришлось прибегнуть к услугам Альбера и всякий раз, отправляясь на
Орлеанскую набережную, объезжать вокруг острова, а из квартиры Иветты
уходить, только удостоверившись, что путь свободен.
Я отмечаю эти пакостные подробности лишь потому, что они по-своему важны,
помогая объяснить ту расхристанность, в какой я сейчас пребываю.
К счастью, Мазетти оказался не слишком настойчив. Он трижды приходил ко
мне. Предвидя, что он зайдет в дом и спросит меня, я отдал соответствующие
распоряжения. Подумал я и о том, что он, может быть, явится с оружием, и
отныне держу свой пистолет наготове в ящике стола.
В один прекрасный день, почти одновременно с тем, как Иветта пошла на
поправку, он исчез.
Она поднялась с постели, в общем, здоровая, но еще очень слабая, и Пемаль
делает ей те же уколы, что мне; он колет нас поочередно одним шприцем, что,
видимо, его забавляет.
Мне неизвестно, узнал ли он Иветту, чье фото было опубликовано в газетах
во время процесса. Он наверняка испытывает ко мне некоторую жалость и,
возможно, тоже думает о бабьем лете.
От этого выражения меня просто корежит. Я всегда ненавидел всякое
упрощенчество. У одного из моих коллег, о котором благодаря его острым
словечкам говорят почти столько же, сколько обо мне, и который слывет одним
из лучших умов Парижа, есть на все случаи жизни бесповоротное и элементарно
простое объяснение.
Для него мир сводится к нескольким человеческим типам, а жизнь - к
определенному числу более или менее острых конфликтов, через которые рано
или поздно, порой даже не замечая этого, проходят все люди, как прошли они
юными через детские болезни.
Это соблазнительная точка зрения, и ему случалось обезоруживать судей,
рассмешив их какой-нибудь шуткой. Он, несомненно, прохаживается по моему
адресу, и его остроты гуляют по Дворцу и гостиным. Ну не смешно ли, что
человек моего возраста, положения и, вероятно, добавляет он - ума
переворачивает вверх дном собственную жизнь и жизнь своей жены лишь потому,
что однажды вечером молодая потаскушка явилась к нему с просьбой защищать ее
в суде и заголилась перед ним?
Признаюсь, меня удивляет и смущает, что Мазетти влюблен в Иветту, и я
склонен думать, что, не будь меня, он вряд ли бы увлекся ею.
Если когда-нибудь это досье прочтут, всех, наверное, поразит, что я до
сих пор ни разу не употребил слово "любовь". Это не случайно. Я в нее не
верю. Точнее, не верю в то, что принято так называть. Я, например, не любил
Вивиану, как ни сходил по ней с ума в дни стажировки на бульваре Мальзерб.
Она была женой моего патрона, знаменитого человека, которым я восхищался.
Жила в мире, устроенном так, чтобы ослепить бедного неотесанного студента,
каким я был еще накануне. Она была красива, я - безобразен. Увидеть, как она
уступает мне, было чудом, которое разом преисполнило меня уверенностью в
себе и своем успехе.
Я ведь уже тогда понимал, что ее привлекает во мне известная сила,
несгибаемая воля, в которую она поверила.
Она стала моей любовницей, потом женой. Ее тело давало мне наслаждение,
но никогда не возникало в моих снах, было женским телом - и только. Вивиана
никак не участвовала в том, что я считаю самым важным в сексуальной жизни.
Я был признателен ей за то, что стал ее избранником, что ради меня она
пошла, как я считал, на жертвы; лишь много позже я начал догадываться, что
именно со своей стороны она называла любовью.
Разве это не было прежде всего потребностью самоутвердиться, доказать
себе и другим, что она не просто хорошенькая женщина, которую одевают,
защищают и вывозят в свет?
И, главное, разве не жило в ней острое стремление властвовать?
Так вот, она властвовала надо мной двадцать лет и все еще силится
властвовать. До истории с квартирой на Орлеанской набережной она жила без
особого беспокойства, держа меня на длинном поводке в полной уверенности,
что я вернусь к ней после более или менее шумного, но неопасного для нее
кризиса.
Во время разговора после завтрака я прочитал по ее лицу, что она сделала
внезапное открытие - ей угрожает подлинная опасность. Впервые у нее
сложилось впечатление, что я ускользаю от нее и это может привести к
окончательному разрыву.
Она сопротивляется изо всех сил. Продолжает свою игру, пристально следя
за мной. Я знаю, ей больно, она день ото дня стареет и все усиленней
прибегает к косметике. Но страдает она не по мне. Она страдает из-за себя,
страдает не только из боязни утратить положение, которое создала себе вместе
со мной, но и от мысли, что ей придется отказаться от сложившегося у нее
представления о собственной личности и значимости.
Мне жаль Вивиану, но, несмотря на ее тревожные взгляды, которые я ловлю
на себе, меня ей не жаль. Ее заботливость продиктована расчетом, и хочет она
не того, чтобы я вновь обрел душевный покой, а чтобы я вернулся к ней, пусть
даже смертельно раненный. Даже если отныне буду всего лишь бездушным телом
рядом с ней.
Как Вивиана объясняет мою страсть к Иветте? Тех женщин, что были у меня
до этого, она относит на счет любопытства, а также фатовства, сидящего в
каждом мужчине, особенно если он уродлив, его потребности доказать себе, что
он может обрести власть над женщиной.
Однако в большинстве случаев дело обстояло иначе, и я считаю себя
достаточно здравомыслящим, чтобы не заблуждаться на этот счет. Будь Вивиана
права, у меня были бы лестные для меня романы, в частности с иными нашими
приятельницами, добиться которых мне не стоило бы особого труда. Но это
происходило со мной редко, случайно и всегда в минуты сомнений и
подавленности.
Чаще всего я спал с девками, профессионалками и непрофессионалками, и
когда они вспоминаются мне, я обнаруживаю, что во всех них было что-то общее
с Иветтой, хотя до сих пор я этого не замечал.
Вероятно, мною двигал чисто сексуальный голод, если можно так выразиться;
не вызывая улыбки, я хочу сказать - желание без всякой примеси
сентиментальных и сердечных соображений. Иными словами, сексуальность в
натуральном ее виде. Или в циничном смысле.
Мне исповедовались, иногда под моим нажимом, сотни клиентов, мужчин и
женщин, и я мог убедиться, что не являюсь исключением, что в человеке живет
потребность вести себя иногда как животное.
Быть может, я был не прав, не посмев предстать перед Вивианой в таком
свете, но мне даже мысль об этом не приходила. Почем знать, не упрекает ли
