- Впустите его, когда я позвоню.
Я походил по кабинету без определенной цели, как спортсмены разминаются
перед состязанием. Посмотрел на Сену, потом уселся, выдвинул ящик стола, где
у меня хранится пистолет. Я прикрыл его листом бумаги, чтобы оружия не было
видно и оно не выглядело вызовом. Я знал, что пистолет заряжен, но не
простер свою осторожность до того, чтобы снять его с предохранителя.
Нажимаю на кнопку звонка и жду. Борденав надо сходить за посетителем в
приемную, вероятно в малую, ту, где чуть больше года назад Иветта тоже долго
ждала меня. Слышу шаги двух человек, створка двери поворачивается.
Мазетти проходит около метра. Он кажется менее высоким, чем мне
запомнился, и похожим скорее на заводского рабочего, чем на студента.
- Вы хотели говорить со мной?
Я указываю ему на кресло по другую сторону стола, но он не садится,
выжидая, пока моя секретарша закроет за собой дверь, потом прислушивается,
чтобы удостовериться, что она удаляется.
Он видел, как ушли трое моих посетителей. Воздух еще задымлен и
непрозрачен, пепельница полна сигарных окурков. Все это он заметил. Значит,
понял, что Борденав не соврала.
На нем не пальто, а кожаная куртка, потому что у него привычка всюду
разъезжать на мотоцикле. Я нахожу, что он похудел и глаза запали. Я считал
его красивым малым. Это не так: глаза посажены слишком близко, нос,
несомненно перебитый, кривоват. Мазетти не внушает мне опасений. Мне,
скорее, жаль его и на секунду кажется, что он пришел сюда, чтобы излить свои
горести.
- Садитесь.
Он отказывается и, видимо, не испытывает потребности сесть. Стоя, не
зная, куда деть руки, Мазетти колеблется, несколько раз открывает и
закрывает рот и наконец роняет:
- Мне нужно знать, где она.
Голос у него хриплый. Он не успел ни прочистить горло, ни привыкнуть к
чересчур торжественной атмосфере моего кабинета с галереей. От нее робели и
не такие.
Я не ожидал, что мне сразу и так четко поставят столь простой вопрос, и
секунду молчу, обдумывая ответ.
- Позвольте прежде всего заметить вам, что вы ничем не можете доказать,
что я знаю, где она.
Мы оба говорим "она", словно у нас нет нужды называть Иветту по имени.
Губы у него искривляются в горькой усмешке. Не давая ему возразить, я
продолжаю:
- А если предположить, что я знаю ее адрес, но она не хочет, чтобы он
стал известен, я вообще не вправе сообщать его вам.
Он смотрит на полуоткрытый ящик стола и повторяет:
- Мне нужно ее видеть.
Меня стесняет, что он стоит, а я сижу, но подняться я не решаюсь:
пистолет должен оставаться в пределах досягаемости. Ситуация складывается
комическая, и мне ни за что на свете не хотелось бы, чтобы нашу встречу
засняли на кинопленку или записали на магнитофон.
Сколько ему лет? Двадцать два года? Двадцать три? До сих пор я думал о
нем как о мужчине. Он был для меня самцом, охотящимся за Иветтой; теперь я
воспринимаю его как мальчика.
- Послушайте, Мазетти...
Голос у меня тоже непохож на обычный. Я ищу нужный тон, не нахожу его и
отнюдь не горд тем, как идет объяснение.
- Особа, о которой вы говорите, приняла решение и честно сообщила вам о
нем.
- Письмо продиктовано вами.
Я краснею. Ничего не поделаешь.
- Если даже оно продиктовано мной, писала она сама, зная что делает.
Следовательно, она полностью отдавала себе отчет, какое будущее выбирает.
Он поднимает глаза, смотрит на меня печально и жестко, и я начинаю
понимать, что имела в виду Борденав.
Быть может, из-за густых, почти сросшихся бровей лицо его приобретает
неискреннее выражение: чувствуется, что Мазетти таит в себе неистовство,
которое может в любой момент вырваться наружу.
Почему же оно не вырывается? Что мешает Мазетти повысить голос, осыпать
меня бранью и упреками? Уж не потому ли, что я важная персона, известный
человек и принимаю его в обстановке, роскошь которой производит на него
впечатление?
Он сын каменщика и судомойки, вырос вместе с братьями и сестрами в бедном
квартале, где о хозяевах говорят как о чем-то недосягаемом. Начиная с
известного социального уровня люди для него сделаны из другого теста, нежели
он сам. Я испытывал почти такое же чувство, когда начинал на бульваре
Мальзерб, а ведь надо мной тяготел куда меньший груз наследственной
униженности.
- Я должен ее увидеть, - повторяет он. - Мне нужно ей кое-что сказать.
- Сожалею, что лишен возможности удовлетворить вашу просьбу.
- Вы отказываетесь дать мне ее адрес?
- К моему огорчению, да.
- Она еще в Париже?
Он пробует хитрить, взять меня на пушку, как выразилась бы Иветта. Я
молча разглядываю его, и он, опустив голову и уставившись в пол, выдавливает
севшим голосом:
- Вы не имеете права так поступать. Вы же знаете, я ее люблю.
И зачем только я возражаю:
- Она вас не любит.
Неужели я стану рассуждать о любви с молодым человеком, стараться
втолковать ему, что Иветта принадлежит мне, спорить о наших правах на
обладание ею?
- Дайте ее адрес, - набычившись, твердит Мазетти.
И так как он тянется рукой к карману, я слегка продвигаю свою по
направлению к приоткрытому ящику. Мазетти тут же все понимает. Он
вытаскивает носовой платок, потому что простужен, и негромко бросает:
- Не бойтесь. Я не вооружен.
- А я и не боюсь.
- Тогда скажите, где она.
Какой путь пробежала его мысль за те две недели, что он не подавал
признаков жизни? Я этого не знаю. Между ним и мной вырастает стена. Я ждал
применения силы, но оказался перед лицом чего-то приглушенного, нездорового,
тревожного. Мне даже пришло в голову, что он проник в мою контору с
намерением покончить здесь с собой.
- Скажите. Обещаю вам, решать будет она.
И он добавляет, искушая меня:
- Чего вам бояться?
- Она не хочет вас видеть.
- Почему?
Что ответишь на такой вопрос?
- Сожалею, Мазетти. Прошу вас не настаивать, потому что не изменю своей
позиции. Поверьте, вы скоро ее забудете...
Я вовремя спохватываюсь. Нельзя же в самом деле зайти настолько далеко,
чтобы брякнуть:
- И тогда будете мне благодарны.
В это мгновение к моим щекам словно приливает жаркая волна: передо мной
встает картина вчерашнего вечера - три наших обнаженных тела в замутненном
сумерками зеркале.
- Еще раз прошу вас...
- Нет.
- Вы отдаете себе отчет в том, что делаете?
- Я давно уже привык отвечать за свои поступки.
Мне кажется, что я декламирую скверный текст совтем уж скверной пьесы.
- Когда-нибудь вы в этом раскаетесь.
- Это мое дело.
- Вы жестокий человек. И совершаете дурной поступок.
Почему он говорит мне слова, которых я не ожидал, и ведет себя так, что
это никак не вяжется с его обликом молодого зверя? Не хватает только, чтобы
он расплакался, что вполне может случиться: я же вижу, как дрожат у него
губы. А вдруг это просто подавленное неистовство?
- Да, дурной поступок и подлость, господин Юбийо.
Услышав из его уст свое имя, я вздрогнул, а слово
"господин" неожиданно внесло в наше объяснение нотку формальности.
- Еще раз сожалею, что разочаровал вас.
- Как она?
- Хорошо.
- Не вспоминала обо мне?
- Нет.
- Она...
Он увидел, что, потеряв терпение, я нажал кнопку.
- Проводите господина Мазетти.
Стоя посреди кабинета, он смерил сначала меня, потом Борденав тяжелым
взглядом, и длилось это целую вечность. Потом открыл рот, но, ничего не
сказав, опустил голову и направился к выходу. Некоторое время я сидел
неподвижно, но, услышав треск заведенного мотоцикла, устремился к окну и
увидел, как Мазетти, в кожаной куртке, без головного убора, подставив
курчавую шевелюру ноябрьскому ветру, удаляется по улице Двух Мостов.
Будь у меня в кабинете спиртное, я пропустил бы стаканчик, чтобы отбить
дурной вкус во рту, который представлялся мне дурным вкусом жизни вообще.
Мазетти не столько встревожил, сколько смутил меня. Чувствую, что вот-вот
поставлю себе новые вопросы, на которые будет нелегко ответить.
Мне пришлось прерваться, чтобы ответить на звонок одного моего судебного
противника, осведомлявшегося, согласен ли я на перенесение разбирательства
по делу. Я без возражений сказал "да", чем удивил его. Потом вызвал Борденав
и, ни словом не намекнув на недавний визит, полтора часа диктовал ей, а
затем пошел наверх завтракать.
Как было уже много раз, меня гложет давний вопрос, который я вечно
оставлял нерешенным или решенным только наполовину. С отроческих, нет,
пожалуй, с детских лет на улице Висконти я разуверился в общепринятой
морали, преподносимой нам в школьных учебниках, а позднее в официальных
речах и со страниц благонамеренных газет.
Двадцать лет занятий своей профессией и общения с тем, что называют
"парижским обществом", разными Коринами и Мориа в том числе, тоже
способствовали перемене в моих взглядах.
Отнимая Вивиану у мэтра Андрие, я не считал себя непорядочным человеком и
не чувствовал за собой вины, как не чувствовал ее, когда поселил Иветту на
бульваре Сен-Мишель.
Вчера, когда Жанина стала участницей наших забав перед большим зеркалом,
разглядывать нас в котором так нравится Иветте, я тоже не был ни в чем
виноват. Я был куда более недоволен собой в Сюлли на берегу канала в тот
вечер, когда принял предложение Жозефа Бокка, потому что там речь шла о
принципиальном вопросе и мой шаг не соответствовал представлению, которое я
составил себе о своей карьере.
Это часто случалось и впоследствии, особенно на профессиональной почве,
как случалось мне завидовать неподкупности иных своих собратьев или
безмятежности добрых женщин, возвращающихся домой после мессы.
Я ни в чем не раскаиваюсь Ни во что не верю. Никогда не терзался
угрызениями совести, но - и это по временам смущает меня - испытываю
приступы ностальгии по иной жизни, которая походила бы как раз на ту, что
пропагандируется в речах на раздаче школьных наград и в книжках с
картинками.
Неужели я заблуждаюсь на собственный счет с самого начала своего
существования? Знавал ли подобную тревогу мой отец и не сожалел ли он, что
не стал мужем и отцом семейства, как все другие?
Какие еще "все другие"? Я на опыте убедился, что семей "как все другие"
не существует, что достаточно поскоблить любую снаружи и разобраться в
отношениях - внутри нее, как найдешь тех же мужчин и женщин, те же соблазны
и слабости. Меняется только фасад, в остальном же все сводится к одному -
больше или меньше искренности, скрытности да, пожалуй, иллюзий.
Отчего же в случае со мной получается, что мне периодически становится не
по себе, словно и в самом деле в жизни можно вести себя иначе?
Знакомы ли подобные треволнения такой женщине, как Вивиана?
Я застаю ее наверху, прямую и подтянутую, в темном шерстяном платье,
оживляемом лишь бриллиантовой брошью.
- Ты не забыл, что сегодня в отеле "Друо" распродажа Соже?
С тех пор как я купил квартиру на Орлеанской набережной, мою жену обуяла
страсть к покупкам, особенно предметов личного обихода, и прежде всего
драгоценностей; это смахивает у нее на месть или стремление компенсировать
себя. Распродажа Соже как раз и есть распродажа драгоценностей.
- Устал?
- Не очень
- В суде сегодня выступаешь?
- Два рядовых дела. Третье потрудней, но противная сторона просит
отложить разбирательство.
Ну почему она не отучится от привычки вперяться в меня, читая по моему
лицу мои секреты или улавливая мгновения слабости! Это превратилось у нее в
манию Не исключено, впрочем, что Вивиана страдала ею всегда, а я просто не
