Суббота, 30 ноября.
"Обед в резиденции премьера. Вивиана - г-жа Мориа".
Жан Мориа, ставший, как и ожидалось, главой правительства, переселился в
отель "Матиньон" вместе с законной супругой, но по-прежнему почти постоянно
ночует на улице Сен-Доминик. В эту субботу он устроил полуофициальный обед,
на который кроме непосредственных сотрудников пригласил кое-кого из друзей,
в том числе, разумеется, Корину и нас. Г-жа Мориа, которую почти никто не
знает, исполняла обязанности хозяйки дома, но так неуклюже, так явно
страшась допустить какой-нибудь промах, что хотелось прийти ей на помощь.
Не думаю, что связь мужа слишком огорчает ее. Она на него не сердится и,
если даже считает, что виноват кто-нибудь из них двоих, целиком берет вину
на себя. До конца приема, а затем обеда она как бы извинялась за свое при-
сутствие на них, чувствуя себя неуютно в платье от модного модельера, кото-
рое ей не шло, и я видел, как в затруднительных случаях она поворачивалась к
Корине и спрашивала у той совета.
Она так безгранично смиренна, что порой становится совестно на нее
смотреть и заговаривать с ней - настолько это ее стесняет. Легко ей дышится,
лишь когда она остается забытой в своем углу, что случалось много раз,
особенно во время обеда.
Когда мы возвращались в машине, Вивиана уронила:
- Бедняга!
- Кто?
- Мориа.
- Почему?
- В его положении ужасно тащить на себе обузу в виде такой жены. Будь у
нее хоть капля достоинства, она давно бы вернула ему свободу.
- Он предлагал ей развод?
- Думаю, не осмелился.
- А Корина вышла бы за него, будь он свободен?
Их брак практически невозможен. Он был бы политическим самоубийством:
Корина чересчур богата, и Мориа обвинили бы в женитьбе по расчету. На мой
взгляд, они оба используют бедную женщину в качестве ширмы.
Это соображение поразило меня потому, что подчеркнуло жестокость Вивианы
к слабым и показало, как моя жена судит про себя об Иветте и в каком тоне
разговаривает о ней с приятельницами.
- Ты всерьез задумал устроить себе каникулы?
- Да.
- Куда поедешь?
- Еще не знаю.
Она не только продолжает думать, что будет меня сопровождать, но и
уверена, что я выберу Лазурный берег: в тех редких случаях, когда мы ездили
в горы, я всегда жаловался, что нахожу климат неподходящим для себя. Готов
держать пари, она немедленно закажет туалеты для Ривьеры; поэтому я даю себе
слово молчать до последней минуты.
Воскресенье, 1 декабря.
"Трусики Жанины".
Интересно, что подумала бы Борденав, прочитай она эту запись в моем
блокноте? Вторую половину сегодняшнего воскресенья я, как почти всегда,
провел на Орлеанской набережной. Было морозно. Прохожие торопились, в
квартире, распространяя приятный запах, пылал камин. Иветта спросила:
- На улицу, надеюсь, не пойдем?
Она теперь полюбила домоседничать, свернувшись клубком и мурлыча в
чересчур натопленной спальне или гостиной, и Жанина, как следовало ожидать,
занимает все большее место в ее, а заодно и нашей интимной жизни, что порой
несколько меня стесняет. Я отдаю себе отчет, что для Иветты это благо. Она
никогда еще не была такой раскованной, почти всегда веселой, причем
веселость ее не напускная, как это чувствовалось раньше. У меня сложилось
впечатление, что она вряд ли много думает о Мазетти.
Я поспел как раз к кофе, и когда Жанина подавала его, Иветта посоветовала
мне:
- Пощупай-ка ее зад.
Не понимая, почему она об этом просит, я провел рукой по ягодицам Жанины,
а Иветта продолжала:
- Ничего не замечаешь?
Нет, заметил. Под платьем у нашей прислуги не было белья - одна лишь
голая кожа, по которой свободно скользила ткань.
- Мы решили, что она больше не будет носить дома трусики. Так забавней.
Теперь, когда мы занимаемся любовью, она через раз просит у меня
разрешения позвать Жанину, а в воскресенье обошлась и без моего согласия,
как будто все разумелось само собой.
Когда они вдвоем, у них очаровательно беззаботное настроение, и часто,
появляясь на Орлеанской набережной, я слышу, как они шепчутся и прыскают со
смеху; случается им и обмениваться через мое плечо сообщническими взглядами.
Жанина, которая явно попала в родную для себя атмосферу, расцветает и
всячески старается ублажить как Иветту, так и меня. Иногда, провожая меня до
дверей, она тихо осведомляется:
- Как вы ее находите? У нее счастливый вид, верно?
Это правда, но я видел Иветту в слишком многих ролях, чтобы забыть об
осторожности. Когда мы лежим, вытянувшись и глядя на пляшущее пламя, она
описывает порой свои сексуальные опыты в иронически-шутливом тоне, который
не всегда гармонирует с представлениями, рождающимися от ее слов. Я научился
от нее таким ухищрениям распутства, о которых не подозревал и от которых
меня иногда коробит. Теперь она превращает эти рассказы в игру,
преимущественно с Жаниной: та прямо-таки с трепетом ловит каждое слово.
В это воскресенье я обнаружил, что Иветта вовсе не так безалаберна, как
старается выглядеть. Когда мы остались только вдвоем, выключили свет и она
прижалась ко мне, я почувствовал, что она время от времени вздрагивает, и в
какой-то момент спросил:
- О чем ты думаешь?
Она затрясла головой, потерлась о мою щеку, и лишь когда мне на грудь
скатилась слеза, я сообразил, что Иветта плачет. Ей не сразу удалось
заговорить. Взволнованный, я нежно обнял ее.
- Ответь же, девочка.
- Я думала, что может случиться.
Она опять заплакала, перемежая всхлипывания обрывками фраз:
- Мне больше не выдержать... Я храбрюсь... Я всегда храбрилась, но...
Она хлюпнула носом; я понял, что она высморкалась в простыню.
- Если ты меня бросишь, я, наверное, утоплюсь в Сене.
Я знаю, она этого не сделает, потому что панически боится смерти, но вот
попытку покончить с собой, пожалуй, предпримет в расчете на жалостливость
прохожих. Тем не менее можно не сомневаться: несчастна она будет.
- Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и я до сих пор не
понимаю - за что. Мне же грош цена. Я причиняла тебе только страдания и еще
причиню.
- Замолчи!
- Тебе не по душе заниматься этим с Жаниной?
- Почему нет?
- Надо же и ей отвести душу. Она так заботится обо мне, только и думает,
как сделать мне жизнь приятной, а ведь со мной не всегда весело, особенно
когда тебя нет рядом.
Я принимаю участие в комедии. У Иветты ломание всегда примешивается к
искренности. Последняя фраза, например, была лишней: я полагаю, напротив,
что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем с Жаниной.
Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней в
самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для
нее знаменитым адвокатом, который ее спас и, кроме того, богат. Готов
поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и испугалась
бы даже мысли о том, чтобы занять ее место.
- Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною?
- Я никогда не буду сыт тобой.
Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как
Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате, а потом тяжело
валится на кровать.
- Ты знаешь, что у нее был ребенок?
- Когда?
- В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в
деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали, что он умер от
какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся.
Моя мать тоже доверила меня крестьянам.
- Ты счастлив, Люсьен?
- Да.
- Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю?
К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время думаю
о Мазетти. Он не вернулся, не бродил по Анжуйской набережной, и это
беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю.
Я даю себе слово завтра же заняться им и наконец засыпаю на самом краю
постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.
Вторник, 3 декабря.
"Трегуар - набережная Жавель".
Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден
и заполнен главным образом телефонными звонками, потому что, вернувшись
после уикэнда, люди, словно подгоняемые угрызениями совести, неистово
набрасываются на серьезные дела.
Я мог бы соорудить нечто вроде барометра настроений за неделю. До
вторника люди вновь обретают равновесие, жизнедеятельность их становится
нормальной, но уже ко второй половине четверга их опять лихорадит, и они
торопятся развязаться со всем, с чем только можно, чтобы уехать за город в
пятницу после полудня, а если повезет, то и утром.
Словом, судя по моему блокноту, во вторник я позвонил Грегуару, которого
знавал еще в Латинском квартале и который профессорствует сейчас на
медицинском факультете. Видимся мы раз в пять лет, а то и реже, но
по-прежнему остаемся друг с другом на "ты".
- Как дела?
- А у тебя? Как жена?
- Спасибо, хорошо. Хотел бы попросить тебя об одной услуге, потому что не
знаю, к кому еще обратиться.
- Если это в моих силах, буду рад помочь.
- Речь идет об одном студенте. Зовут его Леонар Мазетти.
- Надеюсь, экзамены тут ни при чем?
Тон Трегуара разом похолодел.
- Ни при чем. Мне надо знать, действительно ли он студент медицинского
факультета и аккуратно ли посещает лекции в последнее время.
- На каком он курсе?
- Не знаю. Возраст - двадцать два-двадцать три года.
- Мне придется обратиться в канцелярию. Потом немедленно тебе перезвоню.
- Но сделать все необходимо без огласки.
- Само собой.
Грегуар наверняка раздумывает, почему я заинтересовался этим молодым
человеком. Я и сам недоумеваю, с какой стати повесил на себя такую обузу.
Дело ведь не ограничивается одним звонком. Я обращаюсь также в дирекцию
Ситроена на набережной Жавель. Несколько лет назад мне довелось защищать в
суде интересы компании, и я свел знакомство с одним из заместителей
директора.
- Господин Жамбен все еще работает у вас?
- Да, мсье. Кто его спрашивает?
- Мэтр Гобийо.
- Минутку. Я посмотрю, на месте ли он.
Чуть позже в трубке раздается другой голос-голос занятого человека:
- Да?
- Я хотел бы просить вас о небольшом одолжении, господин Жамбен.
- Простите, кто у аппарата? Телефонистка не разобрала фамилию.
- Адвокат Гобийо.
- Как поживаете?
- Благодарю, хорошо. Мне хотелось бы знать, работает ли у вас подсобником
некий Мазетти, и, если да, не было ли у него неоправданных прогулов в
последние недели.
- Это нетрудно, но потребует времени. Не перезвоните ли мне через час?
- Желательно, чтобы Мазетти ни о чем не догадался.
- Он впутался во что-то скверное?
- Вовсе нет. Не беспокойтесь.
- Я займусь этим.
На оба вопроса я получил ответы. Мазетти не солгал. На набережной Жавель
он работает три года, отсутствует на работе редко, обычно в экзаменационные
сессии, исключая последнюю, совпавшую с периодом, когда он высматривал
Иветту на тротуаре улицы Понтье. Но и тогда он пропустил всего два дня.
То же самое на медицинском факультете, где он учится на четвертом курсе и
прогулял тогда же всего лишь неделю.
Грегуар добавил:
- Я навел справки о парне, не зная, что именно тебя интересует в связи с
ним. Он не из блестящих студентов, интеллект у него средний, чтобы не
сказать - ниже среднего, но он вкладывает в учебу столько рвения, что
получает хорошие оценки и, несомненно, закончит курс. Похоже, из него выйдет
отличный сельский врач.
Итак, Мазетти вернулся к нормальному ритму существования: ночью - работа
на набережной Жавель, днем-лекции и анатомичка.
