Версалем, куда в один прекрасный день явилась моя мать; она забрала меня и
отвезла на улицу Висконти.
- Вот твой сын, Блез, - якобы сказала она.
Она опять была беременна. Затем, как часто рассказывала мне Полина, мать
прибавила:
- Через неделю я выхожу замуж. Проспер ничего не знает. Если ему станет
известно, что у меня уже есть ребенок, он, наверно, не женится на мне, а я
не хочу упускать случая: он человек порядочный, работящий, не пьет. Вот я и
отдаю тебе Люсьена.
С этого дня я зажил на улице Висконти под крылом Полины, для которой был
сначала чем-то настолько таинственным, что она боялась ко мне прикоснуться.
Моя мать действительно вышла замуж за продавца магазина "Братья Але"; его
гораздо позже я увидел уже в сером фартуке продавца скобяного товара в
магазинах Шатле, когда покупал садовые стулья для нашего дома в Сюлли. У них
было пятеро детей, моих сводных сестер и братьев, которых я не знаю и
которые, видимо, ведут безвестную трудовую жизтнь.
Проспер умер в прошлом году. Мать отправила мне траурное уведомление. На
похороны я не поехал, но послал цветы и дважды навестил накоротке домик в
СенМоре, где живет теперь моя мать.
Нам нечего сказать друг другу. Между нами нет ничего общего. Она смотрит
на меня как на чужого и лишь приговаривает:
- Вид у тебя преуспевающий. Ты счастлив, вот и хорошо.
Мой отец вступил в адвокатуру и открыл контору у себя в квартире на улице
Висконти. Как долго он вел жизнь старого студента? Мне трудно об этом
судить. Внешне он был на меня непохож: породистый, красивый, он отличался
той элегантностью, которая меня восхищала в иных мужчинах его поколения.
Человек образованный, он вращался среди поэтов, художников, мечтателей и
девок, и мне часто приходилось видеть, как он неуверенной походкой
возвращался домой после двух часов ночи.
Ему случалось приводить с собой женщин, остававшихся у нас на ночь или
месяц, а иногда, как некая Леонтина, и даже дольше. Она так вросла в наш
дом, что я уже думал: она заставит отца жениться на ней.
Это меня не огорчало, скорее, напротив. Я изрядно гордился, что живу в
иной атмосфере, чем мои соученики по школе, а затем лицею, и еще больше был
горд, если отец сообщнически подмигивал мне, когда, например, Полина
обнаруживала в доме новую пансионерку и начинала дуться.
Помню, как она выбросила одну такую особу за дверь с энергией,
удивительной в столь маленькой женщине, и, разумеется, в отсутствие отца,
который, должно быть, находился во Дворце. Полина кричала девице, что та
грязная, как половая тряпка, и слишком сквернословит, чтобы оставаться еще
хоть час под крышей порядочного дома.
Был ли отец несчастен? Я почти всегда вспоминаю его улыбающимся, хотя и
невесело. Он был слишком стыд-т лив, чтобы сетовать на судьбу, и
деликатность его сказывалась в той легкости, какую он распространял вокруг
себя и какой я больше ни в ком не встречал.
Когда я только-только начал изучать право, он в свои пятьдесят был еще
красив, но уже хуже переносил спиртное и, случалось, по целым дням
отлеживался.
Отец знал о моих первых шагах у мэтра Андрие. Два года спустя
присутствовал на нашей с Вивианой свадьбе. Хотя на улице Висконти мы жили
столь же независимо друг от друга, как постояльцы семейного пансиона, так
что нам случалось по три дня не видеться, я убежден, что он болезненно
ощущал пустоту, образовавшуюся из-за "моего ухода из дому.
К старости Полина утратила прежнюю приветливость и терпимость, стала
обращаться с отцом не как с хозяином, а как с нахлебником, навязав ему режим
питания, вызывавший у него отвращение, охотясь за бутылками с вином, которые
он вынужден был прятать от нее, и даже разыскивая его вечерами по кабакам
квартала.
Мы с отцом никогда не задавали вопросов друг другу. Ни разу даже намеком
не обмолвились о нашей личной жизни и уж подавно о наших мыслях и чувствах.
Даже сейчас я не знаю, не была ли в свое время Полина для него чем-то
иным, нежели просто домоправительницей.
Он умер в семьдесят один год, всего через несколько минут после моего
визита, словно нарочно промедлил с этим, чтобы избавить меня от зрелища
своего ухода.
Все это мне требовалось сказать не из сыновнего почтения, а потому, что
квартира на улице Висконти оказала, быть может, известное влияние на мой
глубинные вкусы. В самом деле, для меня отцовский кабинет, стены в котором
до потолка были уставлены книгами, кипы журналов валялись прямо на полу, а
окна в мелкую клетку выходили на средневековый двор и бывшую мастерскую
Делакруа, остался образцом места, где приятно жить.
Поступая на юридический факультет, я мечтал не о быстрой и блестящей
карьере, а о кабинетном существовании и собирался стать не адвокатом по
уголовным делам, а ученым-юристом.
Сохранил ли я в душе верность былому идеалу? Предпочитаю не задаваться
подобным вопросом. Я был типичным блестящим студентом, и когда мой отец
возвращался ночью домой, он почти всегда видел свет в моей комнате, где я
часто занимался до самого рассвета.
Мои представления о будущей карьере настолько совпали с мнением
преподавателей, что они, не спросясь меня, переговорили обо мне с мэтром
Андрие, тогдашним старшиной адвокатского сословия, которого и сейчас еще
почитают за одного из виднейших адвокатов первой половины нашего века.
Перед моими глазами стоит визитная карточка, которую я нашел однажды в
утренней почте; на ней под выгравированным текстом тонким, очень
"артистическим", как тогда еще выражались, почерком, была написана всего
одна фраза:
"Мэтр Робер Андрие будет признателен Вам, если вы как-нибудь утром от
десяти часов до полудня зайдете к нему в контору на бульваре Мальзерб, 66".
Я наверняка сберег эту карточку, хранящуюся, вероятно, вместе с другими
сувенирами в особой папке. Мне было двадцать пять лет. Мэтр Андрие слыл не
только светилом адвокатуры, но и одним из элегантнейших людей во Дворце и,
по слухам, вел роскошную жизнь. Его квартира произвела на меня сильное
впечатление, в особенности просторный кабинет, строгий и утонченный
одновременно, окна которого выходили на парк Монсо.
Позже я чуть не выставил себя на посмешище, заказав обшитую шелковой
тесьмой куртку из черного бархата, похожую на ту, в какой был тем утром
Андрие. Спешу добавить, что я ни разу не надел ее и отдал прежде, чем она
попалась на глаза Вивиане.
Мэтр Андрие предложил мне стажироваться у него, что было для меня полной
неожиданностью: ему без того помогали трое адвокатов, уже сделавших себе
имя.
Не скажу, чтобы он физически походил на моего отца, и тем не менее обоих
при всем различии судеб объединяли общие черты, которые, возможно, были
просто приметами эпохи.
Например, скрупулезная вежливость, привносимая ими в мельчайшие контакты
с людьми, равно как уважение к чужой личности, побуждавшее их говорить со
служанкой тем же тоном, что и со светской женщиной. В особенности меня
поражало сходство их улыбок, так тонко окрашенных не то затаенной печалью,
не то ностальгией, что об этом можно было только догадываться.
Мэтр Андрие пользовался репутацией юриста исключительного масштаба, был в
моде и числил среди своей клиентуры художников, писателей и звезд оперы.
Я работал в одном помещении с высоким рыжим парнем, ушедшим впоследствии
в политику, и до нас доносилось лишь эхо светской жизни патрона. На первых
порах я не видел его по целым месяцам, а досье и инструкции получал от
некого Мушонне, правой руки Андрие.
Часто по вечерам в доме устраивался званый обед или нрием. Два-три раза я
заметил в лифте г-жу Андрие, которая была гораздо моложе мужа, слыла одной
из первых парижских красавиц и была в моих глазах существом совершенно
недосягаемым.
Признаюсь, что первое воспоминание о Вивиане оставили во мне ее духи,
которыми пахло в лифте, куда я как-то под вечер вскочил сразу после нее. В
другой раз Я увидел ее саму, всю в черном, с вуалеткой на глазах, когда она
садилась в длинный лимузин, а шофер придерживал распахнутую дверцу.
Ничто не позволяло предугадать, что она станет моей женой, но именно так
и получилось.
В отличие от многих хорошеньких женщин она появилась не из полусвета или
театра, а вышла из почтенной провинциальной буржуазии. Ее отец, сын
перпиньянского врача, был капитаном жандармерии, из-за перемещений по службе
исколесил с семьей чуть ли не всю Францию и, выйдя наконец на пенсию,
вернулся в родные Пиренеи, где занялся пчеловодством.
Мы ездили к нему прошлой весной. Ему тоже случается провести несколько
дней в Париже, правда, с тех пор, как он овдовел, - реже.
Вначале я не знал, что примерно каждые два месяца мэтр Андрие устраивает
обед для своих сотрудников, и вот на одном из таких обедов меня впервые
представили Вивиане. Ей было тогда двадцать восемь, и в браке она состояла
седьмой год. Мэтру Андрие уже перевалило за пятьдесят, и он долго
вдовствовал после смерти первой жены, от которой имел сына. -
Этот сын, молодой человек двадцати пяти лет, жил в каком-то швейцарском
санатории и, по-моему, теперь умер.
Я уродлив и не преуменьшаю своего безобразия, а потому вправе прибавить,
что оно искупается впечатлением мощи или, вернее, воли, которой от меня
веет. Кстати, это один из моих козырей в суде, и газеты достаточно много
писали о моем магнетизме, а потому мне тоже позволено упомянуть о нем.
Эта концентрированная жизненная энергия - единственное убедительное для
меня объяснение интереса, с первого дня проявленного ко мне Вивианой и
граничившего подчас с гипнотической одержимостью.
Во время обеда я, как самый молодой, сидел довольно далеко от хозяйки, но
чувствовал на себе ее любопытный взгляд, и когда мы перешли пить кофе в
гостиную, она подошла и села рядом.
Позже мы не раз вспоминали этот вечер, который прозвали "вечером
вопросов", потому что почти целый час она задавала мне вопросы, часто
нескромные, на которые я, не без чувства неловкости, старательно отвечал.
История Корины и Мориа могла бы, пожалуй, дать не совсем точное
объяснение тому, что произошло, но я продолжаю думать, что в первый вечер
сработали не соображения подобного типа, да они не сработали бы вообще, если
с первого же контакта нас не потянуло бы друг к другу.
В силу характера и разницы в возрасте Андрие было свойственно видеть в
жене скорее балованного ребенка, чем подругу и любовницу. Отдельные слова,
вырвавшиеся позднее у Вивианы, доказывали, что она не получала с ним
сексуального удовлетворения, в котором остро нуждалась.
Искала ли она его с другими? Знал ли об этом Андрие?
До меня доходили разговоры, которые с улыбочкой велись о неком Филиппе
Саваре, молодом бездельнике, некоторое время усердно посещавшем бульвар
Мальзерб, а потом неожиданно переставшем там появляться. В ту пору Вивиана,
которая ребенком много занималась с отцом верховой ездой, ежедневно выезжала
в Лес [5] в обществе Савара; он же сопровождал ее в театр, когда мэтр Андрие
бывал вечером занят.
Словом, после первого обеда наши контакты стали более частыми, хотя и
невинными. С согласия мужа Вивиана использовала меня, новичка в доме, для
личных поручений, мелких светских дел, что время от времени открывало передо
мной двери ее личных апартаментов.
Еще больше сблизил нас театр, точнее, один концерт, состоявшийся как-то
вечером, когда мой патрон был занят на официальном банкете. Он попросил меня
- думается мне, по наущению Вивианы-быть ее кавалером.
Изучала ли она меня, оценила ли предварительно, как сделала Корина с
