угадывается красноватый огонек керосиновой лампы.
Дождь льет по-прежнему, и почти совсем стемнело.
Прежде чем снова начать писать, я набрал на телефонном диске номер в
квартире на улице Понтье, и мне становится нехорошо при мысли, что там
раздается звонок, а меня нет. Это ощущение внове для меня и похоже на
стеснение или спазм в груди, вынуждающий, подобно сердечнику, прижимать к
ней руку.
Телефон звонил долго, словно квартира была пуста, и я уже ждал, что вызов
вот-вот прекратится, как вдруг в трубке щелкнуло. Раздраженный заспанный
голос пробормотал:
- Ну, что там такое?
Я чуть было не отмолчался. Потом, не называя себя, спросил:
- Спала?
- А, это ты! Спала...
Мы помолчали. К чему спрашивать, что она делала вчера и в котором часу
вернулась?
- Ты не перебрала?
Чтобы взять трубку, ей пришлось вылезти из постели: аппарат у нее не в
спальне, а в гостиной. Спит она голой. Когда просыпается, у ее кожи
специфический ароматзапах женщины в смеси с никотином и алкоголем. Последнее
время она пьет особенно много, словно интуиция подсказывает и ей: что-то
готовится.
Я не осмелился спросить, там ли он. Зачем? Почему ему там не быть, если я
в известном смысле сам уступил место? Он, должно быть, прислушивается к
разговору, приподнявшись на локте, а другой рукой нащупывая сигареты в
полутьме спальни с задернутыми занавесями.
На ковре и креслах разбросана одежда, всюду где попало стоят рюмки и
бутылки, и как только я положу трубку, хозяйка полезет в холодильник за
пивом.
Сделав над собой усилие, она осведомляется, словно это ее и вправду
интересует:
- Работаешь?
И добавляет, доказывая мне тем самым, что занавеси не отдернуты:
- Все еще льет?
- Да.
Вот и все. Я раздумываю, что бы еще сказать; она, вероятно, занята тем
же. На ум мне приходит только смехотворное:
- Будь умницей.
Я представляю себе позу, в которой она сидит на ручке зеленого кресла, ее
грушевидные груди, худую, как у хилой девчонки, спину, темный треугольник
лобка, который, не знаю уж почему, всегда меня волнует.
- До завтра.
- Вот именно, до завтра.
Я возвращаюсь к окну, но за ним видны теперь только гирлянды фонарей
вдоль Сены, их отблески на воде и кое-где на черном фоне мокрых фасадов
прямоугольники чьих-то освещенных окон.
Я перечитываю абзац, который начал писать, когда меня прервала жена:
"Мне хочется..."
Не могу вспомнить, что у меня было в голове. Впрочем, мне кажется, что
если я намерен продолжать то, что уже именую своим досье, будет
благоразумней ничего, ни единой фразы не перечитывать.
"Мне хочется... ".
Ах да! Я, вероятно, собирался сказать: подойти к себе, как я подхожу к
своим клиентам. Во Дворце правосудия считают, что из меня получился бы самый
грозный следователь: мне удается вытягивать всю подноготную из наиболее
неподатливых.
Приемы мои почти всегда одинаковы, и я признаюсь, что пользуюсь своей
внешностью, своей пресловутой жабьей мордой и глазами навыкате, которые
смотрят на собеседника так, словно не видят его, а это впечатляет. Мое
уродство идет мне на пользу, придавая таинственность китайского болванчика.
Некоторое время я даю им поговорить, выложить весь набор фраз, который
они подготовили до того, как постучаться ко мне, а сам небрежно делаю
заметки, не шевелясь и по-прежнему подпирая левой рукой подбородок, осаживаю
их, когда они этого меньше всего ожидают:
- Нет!
Это словечко, произнесенное без повышения голоса и каких-либо пояснений,
мало кого не заставляет спустить пары.
- Уверяю вас... - пытаются мне возражать.
- Нет.
- Вы считаете, что я лгу?
- Все произошло не так, как вы рассказываете.
Бывают, особенно среди женщин, такие, кому этого достаточно: они тут же
начинают сообщнически улыбаться. Другие все еще упираются:
- Но клянусь вам...
Тогда я встаю, словно разговор окончен, и направляюсь к двери.
- Я сейчас вам все объясню, - встревожено лепечут они.
- Мне нужны не объяснения, а правда. Находить объяснение-дело мое, а не
ваше. Если же вы предпочитает лгать...
Мне редко приходится опускать руку на кнопку звонка.
С самим собой я, естественно, не могу разыгрывать подобную комедию. Но
если я напишу, например:
"Это началось с год назад, когда... - я волен прервать себя, как делаю
это с другими, простым и категорическим:
- Нет!
Это "нет" выбивает их из колеи еще сильнее, чем прежние, и они перестают
что-либо понимать.
- Но ведь когда я встретил ее...
- Нет!
- Почему вы находите, что это неправда?
- Потому что надо вернуться к более отдаленным временам.
- К каким же?
- Не знаю. Думайте сами.
Они думают и почти всегда вспоминают какое-либо прошлое событие,
объясняющее их драму. Я многих спас таким путем - не процедурными
ухищрениями или ораторской жестикуляцией перед присяжными, а вынудив их
докопаться до причины своего поведения.
Как и они, я тоже напишу:
- Это началось...
Когда? С Иветтой - не в тот ли вечер, когда, вернувшись из Дворца, я
застал ее одиноко сидящей у меня в приемной? Это легкое решение проблемы,
которое меня подмывает назвать романтическим. Не будь Иветты, была бы,
вероятно, какая-нибудь другая. Кто вообще знает, так ли уж необходимо было
вторжение нового элемента в мою жизнь?
К сожалению, в отличие от моих клиентов, когда они садятся в кресло,
которое мы называем исповедальным, передо мной не сидит никто, кто помог бы
мне - пусть даже просто банальным "нет - докопаться до моей собственной
правды.
Клиентам я не позволяю начинать с конца или середины и все-таки сам
поступлю именно так, потому что вопрос об Иветте не выходит у меня из головы
и мне необходимо от него отделаться. А уж потом, если у меня еще останутся
желание и мужество, я попробую копнуть поглубже.
Это случилось в пятницу, чуточку больше года назад - самую чуточку,
потому что была середина октября. Я только что выступил в суде с речью по
делу о шантаже, вынесение приговора было отложено на неделю, и, помнится, мы
с женой должны были обедать в ресторане на авеню Президента Рузвельта в
обществе префекта полиции и других персон. Я вернулся из Дворца пешком: до
него рукой подать, да и дождь шел мелкий, почти теплый, не то что сегодня.
М-ль Борденав, моя секретарша, которую мне никогда не приходило в голову
назвать по имени - как все, я зову ее Борденав, словно общаясь с мужчиной,
дожидалась моего возвращения, но маленький Дюре, мой помощник в течение
последних четырех с лишним лет, уже ушел.
- В приемной вас ждут, - доложила мне Борденав, подняв голову над зеленым
абажуром своей лампы.
Она скорее белокурая, чем рыжая, но, потея, пахнет точь-в-точь как рыжие.
- Кто?
- Какая-то девчонка. Не назвалась, не сказала, зачем пришла. Хочет личной
встречи с вами.
- Какая приемная?
У нас две приемных - большая и малая, как мы их называем, и я знал, что
секретарша ответит:
- Малая.
Она не любит женщин, настаивающих на личной встрече со мной.
Как был, с портфелем под мышкой, в шляпе и мокром плаще, я распахнул
дверь и обнаружил незнакомку в кресле; скрестив ноги и дымя сигаретой, она
читала киножурнал. Посетительница тут же вскочила и посмотрела на меня так,
словно перед ней возник киноактер во плоти.
- Пройдемте со мной.
Я обратил внимание на ее дешевое пальтишко, туфли со стоптанными
каблуками и, главное, прическу - конский хвост, модный у танцовщиц и
известных девиц с Левого берега.
У себя в кабинете я разделся и сел на свое место, указав ей на кресло
напротив.
- Вас кто-нибудь направил сюда? - осведомился я.
- Нет, я сама пришла.
- Почему вы обратились именно ко мне, а не к другому адвокату?
Я частенько задаю этот вопрос, хотя ответ не всегда льстит моему
самолюбию.
- А вы не догадываетесь?
- Я больше не играю в загадки.
- Допустим, потому, что у вас есть привычка добиваться оправдания своих
клиентов.
Недавно один журналист сказал то же самое по-другому, и в таком виде
фраза обошла всю прессу:
"Если вы невиновны, берите любого адвоката; если виновны, адресуйтесь к
мэтру Гобийо".
Лицо незнакомки было беспощадно освещено лампой, и я помню, что
чувствовал себя неловко, всматриваясь в его черты: оно одновременно было
детским и очень старым, этакой смесью простодушия и плутоватости, невинности
и порока, добавил бы я, если бы мне не претили эти слова, которые я
резервирую для присяжных.
Она была худа и в плохой физической форме, как все девушки ее возраста,
которые живут в Париже, не соблюдая гигиены. Почему мне подумалось, что у
нее наверняка грязные ноги?
- У вас нелады с юстицией?
- Непременно будут.
Она была довольна, что удивила меня, и, уверен, нарочно закинула ногу на
ногу, приоткрыв их выше колен. Косметика, которую она освежила в ожидании
приема, была кричащей и неумелой, как у проститутки последнего разбора или
недавно приехавшей в Париж служаночки.
- Стоит мне вернуться к себе в гостиницу, если только это произойдет,
меня возьмут; не исключено, что постовым уже розданы мои приметы.
- И вы хотели повидаться со мной до этого?
- А то! После было бы слишком поздно.
Я ничего не понимал и невольно заинтересовался. Этого она, несомненно, и
добивалась: недаром же я перехватил беглую улыбку на ее тонких губах.
- Полагаю, вы невиновны?
Она безусловно читала отзывы обо мне, потому что ответила в тон:
- Будь я невиновна, меня бы здесь не было.
- За какое правонарушение вас разыскивают?
- За разбой.
Она произнесла это слово просто и сухо.
- Вы совершили вооруженное нападение?
- Оно ведь называется разбоем, верно?
Я поудобней устроился в кресле, приняв свою обычную позу: левая рука
подпирает подбородок, правая небрежно чертит в блокноте слова и закорючки,
голова чуть наклонена вбок, большие глаза безучастно вперяются в клиентку.
- Рассказывайте.
- Что?
- Все.
- Мне девятнадцать...
- Я дал бы вам семнадцать.
Я брякнул это нарочно: хотел неизвестно зачем задеть ее. Конечно, я мог
бы сослаться на своего рода антагонизм, возникший между нами с первой же
встречи. Она бросала вызов мне, я - ей. В ту минуту могло еще казаться, что
шансы у нас равны.
- Родом я из Лиона...
- Дальше.
- Мать у меня ни домохозяйка, ни фабричная работница, ни проститутка.
- Почему вы так говорите?
- Потому что обычно так именно и бывает, верно?
- Читаете народные романы?
- Только газеты. Мой отец-учитель, мать до замужества служила на почте.
Она ждала ответной реплики, но ее не последовало, от чего посетительница
несколько смешалась.
- До шестнадцати я ходила в школу, получила аттестат и год работала в
Лионе машинисткой автодорожной компании.
Я счел за благо промолчать.
- В один прекрасный день я решила попытать счастья в Париже и убедила
родителей, что по переписке нашла себе место.
Я по-прежнему молчал.
- Вас это не интересует?
- Продолжайте.
- Я приехала сюда, не имея работы, и сами видите, выкрутилась, раз уж
жива до сих пор... Вы даже не спросите, как я выкручивалась?
- Нет.
- А я все-таки скажу. Всеми правдами и неправдами.
Я не моргнул глазом.
- Всеми! Понимаете, всеми! - настаивала она.
- Дальше.
- Я сдружилась с Ноэми, ну, той самой, которую сейчас наверняка где-то
сцапали и допрашивают. А так как известно, что дельце мы провернули вдвоем,
все равно выяснится, если уже не выяснилось, что комнату в меблирашке мы
снимали на двоих, и меня там будут ждать. Знаете "Номера Альберти" на улице
Вавен?
- Нет.
- Это там.
