провокацией, что это она в некотором роде толкнула меня в объятия Иветты.
Трудно сделать более ложный вывод, Я уверен, хоть сама она ни, за что в
этом не признается, что Вивиана не чужда ревности, и всегда страдала или, во
всяком случае, тревожилась из-за моих похождений. Но она - хороший игрок и
умеет смотреть правде в лицо, заранее мирясь с тем, чему не в силах
помешать.
Мы миновали темную громаду Дворца правосудия, и на бульваре Сен-Мишель
она негромко спросила:
- Дальше?
- На улицу Мсье-ле-Пренс. Вход оттуда.
Униженный, я все еще колебался, когда она остановила машину и вполголоса
проронила:
- Доброй ночи!
И поцеловала меня, как каждый вечер.
Я с влажными глазами стоял один на тротуаре, порываясь поднять руку и
вернуть Вивиану, но машина уже заворачивала на улицу Суфло.
В гостинице было темно, если не считать тусклого света за выцветшим
стеклом входной двери. Мне открыл ночной дежурный, проворчал, что у него нет
свободных мест, но, сунув ему в руку чаевые, я заявил, что меня ждут в
номере 37.
Это была правда, хотя мы ни о чем не уславливались. Иветта спала, но не
удивилась, когда я постучал.
- Минутку.
Я услышал, как щелкнул выключатель, босые ноги зашлепали взад и вперед по
паркету, и, натягивая на себя пеньюар, она отперла мне.
- Который час?
- Половина пятого.
Это, кажется, удивило ее, словно она недоумевала, почему я так
задержался.
- Давайте сюда пальто и шляпу.
Комната была узкая, медная кровать в беспорядке, из отпертого чемодана,
поставленного прямо на пол, выглядывало женское белье.
- Не обращайте внимания, что не прибрано. Я улеглась, как только въехала.
От нее несло спиртным, но пьяна она не была. Как, интересно, выглядел я,
стоя полностью одетый посреди комнаты?
- Вы не ложитесь?
Самое трудное для меня было раздеться. Мне этого не хотелось. Мне вообще
больше ничего не хотелось, но и уйти у меня не хватало духу.
- Иди сюда, - бросил я.
Она подошла, подняв лицо и ожидая, что ее поцелуют, но я только прижал ее
к себе, не касаясь губ, а затем неожиданно сорвал с нее пеньюар, под которым
ничего не было.
Рывком я опрокинул ее на край кровати и упал на нее, а она вперилась в
потолок. Я начал овладевать ею, злобно, словно из мести, как вдруг увидел,
что она с удивлением наблюдает за мной.
- Что это с тобой стряслось? - прошептала Иветта, впервые обратившись ко
мне на "ты".
- Ничего.
А стряслось со мной то, что я ничего не смог и со стыдом поднялся,
бормоча:
- Прости меня.
Тогда она сказала:
- Ты слишком много об этом думал.
Это могло быть объяснением, но не было им. Напротив, я отказывался об
этом думать. Знал, чего хочу, но не думал об этом. К тому же такое у меня
случалось и с другими, до нее.
- Раздевайся и ложись. Мне холодно.
Надо ли было это делать? Не сложилось ли бы все иначе, если бы я ответил
"нет" и ушел? Не знаю.
Знала ли она со своей стороны, что делает, когда чуть поздней протянула
руку, погасила свет и прижалась ко мне. Я почувствовал рядом с собой ее
живое худое тело, а она мало-помалу, осторожно, с остановками, словно боясь
меня напугать, овладела мной.
Мы еще не спали, когда в одном из номеров зазвенел будильник, а затем и в
других зашебаршились постояльцы.
- Жаль, не могу приготовить тебе кофе. Надо будет купить спиртовку.
Я расстался с ней в семь, когда сквозь штору уже пробивался свет. Зашел
на бульваре Сен-Мишель в бистро и посмотрелся в зеркало позади кофеварки.
На Анжуйской набережной я не поднялся в спальню, а расположился в
кабинете, где с восьми, как обычно, начал звонить телефон. Не замедлила
появиться и Борденав с утренними газетами, заголовки которых можно было бы
резюмировать так:
"Мэтр Гобийо выиграл".
Как будто речь шла о спортивном соревновании!
- Вы довольны?
Подозревала ли моя секретарша, что я отнюдь не горд своей победой? Она
самый преданный мне человек на свете, преданней даже Вивианы, и, соверши я
мерзость, за которую от меня отвернулись бы все, она одна, вероятно, не
покинула бы меня.
Ей тридцать пять. Ко мне на службу она поступила в девятнадцать, и у нее
никогда не было романов; все мои сменявшие друг друга сотрудники, равно как
моя жена, единодушно полагают, что она еще девушка.
Я не только не волочился за нею, но без всяких к тому оснований был с ней
более нетерпим, суров, часто несправедлив, чем с кем бы то ни было, и не
помню уж сколько раз доводил ее до слез лишь потому, что она недостаточно
быстро отыскивала досье, мною же засунутое не на свое место.
Отдает ли она Себе отчет, что я вылез из постели Иветты и моя кожа еще
пропитана ее кисловатым запахом? Не сегодня-завтра она об этом узнает
Борденав, как моя ближайшая сотрудница, в курсе всех моих похождений.
Первая деловая встреча была назначена на десять утра, так что я успел
принять ванну и переодеться. Вивиану я будить не стал и увиделся с ней
только вечером, потому что завтракал в тот день в "Кафе де Пари" с клиентом;
по делу которого должен был выступать пополудни.
С тех пор минул год.
Тогда я был уже знаком с Мориа. Мы встречались у Корины, где мам
случалось, поболтать в уголке.
Почему до моей встречи с Иветтой он не смотрел на меня так, как в прошлое
воскресенье? Может быть, я еще не нес на себе печати или та была еще
недостаточно отчетлива?
Глава 3
Суббота; 10 ноября.
Сейчас десять вечера, и, дождавшись отъезда жены, я спустился к себе в
кабинет. Вивиана с Кориной и приятельницами отправилась в одну из галерей на
улицу Жакоб открывать первую выставку картин Мари Лу, любовницы Ланье, Там
будут обносить шампанским, и кончится это, вероятно, за полночь. Я не поехал
под тем предлогом, что на выставке в помещение размером не больше обычной
столовой набьется человек сто и жара будет невыносимой.
Похоже, у Мари Лу настоящий талант. Живописью она занялась всего два года
назад, во время пребывания в Сен-Поль-де-Ванс [4]. Они с Ланье живут одним
домом на улице Фезандери, хотя оба состоят в браке. Ланье женат на
собственной кузине, по слухам очень уродливой; Мари Лу замужем за Морийе,
лионским промышленником и приятелем Ланье, с которым у того все еще дела.
Насколько известно, все устроилось полюбовно, к общему удовольствию.
Они с Ланье обедали у нас вчера в обществе бельгийского политика - он
проездом в Париже, академика, которого мы часто приглашаем, и одного
южноамериканского посла, сопровождаемого женой.
Каждую неделю мы устраиваем один-два таких обеда на восемь-десять персон,
и Вивиана, великолепная хозяйка, не утрачивает вкуса к приемам. Посол
оказался у нас не случайно. Его привел ко мне Ланье, и когда подали кофе и
ликеры, южноамериканец вскользь дал понять, о чем он рассчитывает
побеседовать у меня в кабинете, - о более или менее легальной торговле
оружием, которой, если я правильно истолковал его намеки, ему хотелось бы
заняться в политических целях, но так, чтобы не нажить осложнений с
французским правительством.
Это молодой еще человек, лет тридцати пяти, не больше, обаятельный, хотя
чуть полноватый красавец, а жена его - одно из прелестнейших созданий,
какими мне посчастливилось восхищаться. Чувствуется, что она влюблена в
мужа, с которого не сводит глаз, и вся она такая юная и свежая, словно
только вчера вышла из монастыря.
В какую авантюру он впутывается? Могу лишь строить предположения, но,
по-моему, дело идет о свержении правительства его страны, где его отец -
один из самых богатых людей. У посла с женой двое детей - они показывали нам
фотографии, а посольский особняк - один из самых восхитительных в Булонском
лесу.
Я с нетерпением ждал их отъезда - так меня тянуло на улицу Понтье. На
этой неделе я провел там три ночи и сегодня тоже отправился бы туда, не будь
суббота "ее" днем.
Об этом предпочтительней не думать. Когда в тот день я вернулся домой на
такси в половине седьмого утра, рассвело еще не до конца и над всем
парижским районом гулял ураганный ветер, срывавший крыши и сломавший дерево
на авеню Елисейских полей. Позднее Вивиана рассказала мне, что одна ставня у
нас всю ночь хлопала, но все же не оторвалась; впрочем, к полудню уже
явились рабочие, починившие ее.
Добравшись до кабинета - я всегда захожу туда перед ванной, - я первым
делом поискал глазами мою пару клошаров под мостом Мари. До девяти под кучей
тряпья, которую ворошил ветер, ничто не шевелилось, когда же наконец оттуда
вылез мужчина, тот, которого я привык видеть: чересчур широкий и длинный
пиджак, всклокоченная борода, измятая шляпа-облик рыжего из цирка, я с
удивлением заметил, что под лохмотьями лежат еще два тела. Не нашел ли себе
мой клошар вторую подругу? Или к нему и женщине присоединился кто-нибудь из
сотоварищей?
Ветер дует по-прежнему, только более шквалисто, и назавтра обещают
холодную погоду, может быть даже заморозки.
Всю неделю я много думал о том, что мною уже написано, и отдаю себе
отчет, что пока говорил лишь про того человека, каким стал сегодня. Я
категорически опроверг две-три легенды из числа самых вопиющих, но остаются
другие, которые мне важно разрушить, а для этого я вынужден обратиться к
временам более отдаленным.
Например, из-за моей внешности все, даже люди, которые якобы хорошо меня
знают, обычно уверены, что я из тех, кто вышел прямо из деревни и, как
говорили в прошлом веке, еще не стряхнул землю со своих сабо. Так или почти
так обстоит дело с Жаном Мориа. В известных профессиях, скажем в моей, это
даже хорошо, потому что вселяет доверие к вам, но я обязан заявить, что в
случае со мной ничего подобного нет.
Свет я увидел в Париже в родильном доме на улице Сен-Жак, а мой отец,
почти всю жизнь проживший на улице Висконти, что за Французской Академией,
принадлежал к одному из самых древних родов Рена. Сьеры Гобийо участвовали в
Крестовых походах, позднее один из Гобийо состоял капитаном мушкетеров, а
другие в большинстве своем носили судейские мантии и были более или менее
известными членами парламента Бретани.
Я этим вовсе не чванюсь. Луиза Фино, моя мать, была прачкой с улицы
Турнель, и когда мой родитель сделал ей ребенка, околачивалась в пивных на
бульваре Сен-Мишель.
Мой характер вряд ли можно объяснить биографическими подробностями, а уж
выбором определенного образа существования, если подобный выбор вообще имел
место, нельзя и подавно.
Мой дед Гобийо вел в Рене жизнь крупного буржуа и кончил бы председателем
суда, если бы на пороге пятидесятилетия его не унесла эмболия.
Что до моего отца, приехавшего в Париж учиться праву, он там и застрял в
одной и той же квартире на улице Висконти, где скончался сравнительно
недавно и где его пестовала старая Полина, у которой на глазах он родился,
хотя она была всего на двенадцать лет старше.
В ту пору еще сохранился обычай приставлять к детям малолетних нянек, и
Полина, которую мои дед и бабка взяли в услужение еще девчонкой, осталась
неразлучна с моим отцом до самой его кончины, образуя вместе с ним весьма
любопытную пару.
Не потерял ли отец интерес ко мне с самого моего рождения? Не знаю. Я не
спрашивал об этом ни его, ни Полину, которая еще жива. Ей исполнилось
восемьдесят два года, и я иногда ее навещаю. Она сама обихаживает себя на
той же самой улице Висконти, ей почти отказала память, за исключением самых
давних событий из тех времен, когда мой отец еще ходил в коротких штанишках.
Может быть, он не верил, что ребенок Луизы Фино - от него, а может, у
него была тогда другая любовница?
Как бы то ни было, первые два года жизни я провел у кормилицы где-то под
