миг в озере и потухло...
Отсеченная голова человека тихо падала с тайяра, за ней уже валилось
туловище. Их подхватывало и волокло по дну к окончанию косы, где стоял
Авраам. Только там показывалась над водой чья-нибудь рука или нога. С тихим
шорохом рушился водопад на далекие скалы внизу, и ни звука не доносилось
оттуда...
Аврааму показалось, что он видел уже все это: качающуюся на воде лодку
и маленького горбуна. Красный от крови рот был у него...
Спокойно переливалось озеро, и лишь солнечный зайчик пробегал всякий
раз по нему, когда горбун поднимал свои руки. Да еще длинные розовые ленты
плыли по фиолетовой воде. Их прибивало к берегу одну за другой, и красная
пена оставалась на песке. Волновались лошади и верблюды, пятясь от воды...
С отрядом деристденанов, идущих из Шизы, поравня-
137
лись они на большой царской дороге в Ктесифон. Никогда не пользовались
лошадьми эти люди в красных кабах. Пятерками шли они, взметая едкую пыль
большими кожаными лаптями -- чарыками. Узкими ремнями было обвязано
намотанное на икры домотканое полотно.
Снова встретил он среди них знакомого гончара из Гундишапура. На
расспросы Авраама о том, что произошло у храма, гончар поднял вверх правую
руку, заранее отметая возражения:
-- Они сами подожгли храм... Так сказал Тахамтан! И четверо идущих с
ним подтверждающе кивнули головами.
XIV
Только теперь, после побоища в Шизе, он словно проснулся вдруг в
Эраншахре. Сразу отдалился Туран, свернулась в клубок долгая дорога, замерли
пестрые шумы. И тут же вплотную приблизились железные ворота. В ряд стояли
зримые Артак, Кабруй-хайям, маленький Абба, сотник Исфандиар с
Фархад-гусаном. За воротами были бесчисленные улицы и переулки, торговое
подворье, выложенная черным камнем площадь и дворец в серебре. А в стороне,
на другой дороге, белели башни дасткарта, и калитка была в стене, откуда
выходила в душную ночь женщина под покрывалами из тяжелого шелка...
Не будет уже другого города у него. И другой страны никогда больше не
будет. Даже пыль казалась ему необычной, а жгучее солнце над головой
прибавляло сил. И вода в Тигре была настоящая, с оседающей на дне черпака
красноватой глиной...
Все было по-прежнему, только совсем пустыми сделались селения, осели
дувалы, крепкая желтая колючка осыпалась на прошлогодних участках-картах. И,
словно знак смерти, стояли через каждый фарсанг пути угасшие кузни. Черный
холодный пепел выдувало из них на дорогу, а на пороге сидели кузнецы в
прожженных передниках и смотрели вдаль. Истошно ухали по ночам совы...
Вдовый и бездетный был его дядя Авель бар-Хенани-шо. Слепой старик отец
жил с ним и горбатая прислужница. В дом к нему под крестом на воротах отвел
он Роушан. Она тут же принялась распоясывать верблюда,
138
складывать котлы и кувшины в указанном прислужницей месте. Авраам
пришпорил коня и помчался к дасткарту...
Гулко и часто застучало в ушах, когда прошел Авраам в шаге от платана.
Краем глаза увидел он калитку в стене. Полным белым пламенем горели лампады
в коридорных нишах.
-- Тахамтан!..
Это было первое слово, которое услышал он в даст-карте. Датвар Розбех
произнес его, выйдя из книгохранилища и глядя мимо Авраама. Тихие, неслышные
шаги почувствовались за спиной. Едва не прикоснувшись к нему, прошел
невысокий плотный человек. Желтоватые глаза спокойно задержались на лице
Авраама. Всего мгновение это было, но что-то многоногое поползло по спине...
Подождав, он все же приоткрыл завесу, за которую ушли Розбех с
Тахамтаном. Светлолицый Кавад от окна смотрел на него. И знак рукой сделал
царь царей, как будто ждал Авраама...
Все те же люди были здесь: эрандиперпат Картир, великий маг Маздак,
датвар Розбех, некоторые мобеды и вожди деристденанов. И кольнуло в груди у
Авраама, когда увидел он воителя Сиявуша. Прямой и безразличный сидел тот за
столиком в стороне.
В последний раз видел Авраам великого мага Мазда-ка. Еще более тяжелой
стала его голова, резко обозначилась печальная складка у рта, но так же
неумолимо ясны были серые глаза.
-- Черной лжи послужил в своем нечеловеческом усердии Тахамтан! -- Рука
Маздака отдернулась, словно не желая испачкаться в чем-то незримом. -- В
храме, где главный огонь сословия артештаран, учинил он погром. Мы можем не
считаться с суевериями, когда люди готовы к этому. Так было в "Красную
Ночь". Но мы-то знаем, что большинство дехканов и простых земледельцев
продолжает верить в огонь. Что лучше гонений укрепляет веру?!
Да, в дороге уже слышал Авраам, что две тысячи дехканов зарезано при
пожаре храма. Потом их стало уже десять тысяч. А старая прислужница из дома
Авеля бар-Хенанишо спросила, правда ли, что красные рогатые дивы--пожиратели
людей явились из сгоревшего храма. И везде в Эраншахре называли имя
Тахамтана...
Авраам сидел в углу и не мог отвести глаз от этого человека. Крупный
нос и скулы выдавались вперед на пол-
139
неющем, тронутом оспой лице. Прямо от бровей терялась в густых волосах
полоска лба. И еще чуть подрагивала верхняя губа, скрытая персидскими усами.
Казалось, только заговорит он, и Авраам вспомнит, узнает...
Но Тахамтан молчал, глядя своими светлыми песчаными глазами в лицо
Маздаку. Они не мигали, не сдвигались в сторону. Какая-то спокойная,
загадочная уверенность была в них...
Заговорил Розбех, искренний, непримиримый:
-- Пусть сгорит один храм, и поостерегутся тогда заходить в остальные.
Пусть рухнут дома в десяти дехах, и в ста дехах не поднимут больше руки на
красных дипе-ранов. Пусть тысяча голов будет срезана с плеч, и сто тысяч
испугаются лжи. Не терпеливая и прощающая, а с острым мечом в руке должна
быть правда. И светлым станет мир!..
Бог и царь царей Кавад смотрел на Маздака. И воитель Сиявуш повернул к
нему голову. Розбех умолк, и до белизны были сжаты его сухие тонкие руки.
Правой ладонью от левого плеча разрезал воздух Маздак:
-- Не мечом утверждается правда. В подполье зажгутся огни, если
разрушим храмы. Укрепится суеверие, ибо как раз насилием питается ложь. И
убийство никогда еще не приводило людей к счастью...
-- Когда-то люди ходили голыми и ели сырое мясо...-- Розбех теперь
говорил, задумчиво потирая пальцами жезл датвара -- костяной, с бронзовыми
крыльями у основания. -- Царь Хушанг принес им огонь и научил одеваться в
звериные шкуры. Но я знаю, что силой принуждал он людей к этому доброму
делу. Тридцать лет разбираю я тяжбы их между собой, и мне известна
человеческая глупость...
-- Не было никакого Хушанга!.. ^ Это тихо сказал Маздак. Он совсем
по-человечески улыбнулся, обвел всех своим удивительным взглядом, и
горестная морщина вдруг пропала у рта. Радостный, чистый звон первозданного
языка послышался сразу со всех сторон:
Потом явился человек: могуч, Замкнул он эти звенья, словно ключ.
Он выпрямился, кипарис высокий, Творя добро, познав любви истоки.
140
Сознанье принял он, и мысль, и речь, К своим ногам зверей принудил
лечь.
Весь разум свой ты приведи в движенье И слова "человек" пойми значенье.
Ужели ты в безумие впадешь, Безумным человечество сочтешь?
Ты -- двух миров дитя: слагались звеноя, Творился ты, чтоб стать венцом
творенья.
Так не шути: последним сотворен, Ты -- первый на земле, таков закон!
Великий маг замолчал, но долго еще прислушивался к затихающим под
потолком словам. Потом в подтверждение еще раз отрицательно мотнул головой:
-- Если правда настоящая, люди примут ее. И не надо спешить лишь для
того, чтобы насытить собственную гордость. Пусть даже это будет, когда наши
сухие кости развеет ветер...
-- Как же спасти правду ?--воскликнул Розбех.
-- В чистоте ее сила! -- Маздак резко повернулся, указал на Тахамтана.
-- Он кровью забрызгал правду, и умирает теперь она... Помни, Розбех, что
насилие всегда притягивает к себе лживых, с какими бы добрыми намерениями ни
совершалось оно...
Они говорили, глядя друг другу в глаза, Маздак и Розбех. Свет
заходящего солнца проник из сада, и обычный фарр загорелся над головой
сидящего у окна Светлолицего Кавада. Он встал, неслышно прошел вдоль стены с
книгами.
-- Ты нашел Город Счастья, ровесник Авраам? Живое нетерпеливое ожидание
было в быстрых глазах царя царей, но смотрели они по-арийски прямо. Нельзя
было уклониться, говорить об обманчивых преломлениях, относительности всего
сущего, призрачности сказаний.
-- Нет,-- ответил Авраам.
И царь Кавад возвратился к окну.
По настоянию великого мага решили они на рассвете уехать в Шизу. И
отправятся туда сам Маздак, датвар Розбех и Тахамтан, чтобы объяснить людям
неприкосновенность храмов. Вожди деристденанов разъедутся для этого по
сатрапиям...
141
Еще раз прошел мимо своей неслышной походкой Та-хамтан. Опять
задержались на нем желтоватые глаза. И тогда наконец вспомнилось Аврааму.
Так смотрела крыса от лошадиного копыта -- холодно, ожидающе, неумолимо...
В книгохранилище остались лишь великий маг и Роз-бех. Возвращаясь,
Авраам задержался перед завесой. Он услышал последние слова Маздака, и
бесконечная усталость была в них... "Рано или поздно становится ложью самая
высокая правда... И ничего нет хуже правды, ставшей ложью. Мы должны
понимать это, Розбех!.."
Покачивались в лунном свете деревья. Он прислонил лоб к остывшей
осенней коре платана, и начал возвращаться к нему рассудок. Зачем он пришел
сюда?..
Белая тень возникла в проеме калитки, подошла и стала в двух шагах. Все
так же необыкновенно светилось лицо, приподнималась и опадала на груди
тяжелая, прозрачная при луне ткань. Рука, как всегда, придерживала
покрывало, и чистый холод тела был под ним...
Четкие уверенные шаги приближались, и казалось Аврааму, что на грудь
ему наступают ногами в колеблемой листьями тьме. Покрывало начало сползать у
нее с плеча, тень воителя Сиявуша закрыла луну...
Прочь пошел он, как слепой, раздвигая невидимые кусты. Проплыли, мигая,
светильники в нишах, упал и погас на полу каморки длинный безликий луч. В
знакомую койку уткнулся Авраам, содрав с себя одежды...
И женщины другой не будет у него. Каждую минуту с той ночи был он с
ней, но только не знал об этом. Черная пустота расползалась впереди. Тело
болело от горя, и он прижимал ко рту холодные ладони. Кто-то посторонний
сейчас там, и полны чужие бессмысленные руки...
Показался ли ему снова на полу угасающий луч или возвратилось безумие
соленой пустыни? Запах платана ворвался из мокрого сада. Он протянул руки во
тьму и ощутил твердую белизну ее тела. Шелк неслышно заскользил поверх
пальцев...
-- Абрам...
Дыхание коснулось его. Еще не веря, приблизил он руки к лицу: они
пахли, как в то далекое утро. И тяжелые солнечные волосы, от которых ее имя,
упали ему
142
на глаза и губы. Привкус меди был у них от гретой на огне воды. А за
мягкой завесой ниспавших волос услышал он властную, горячую, всеутоляющую
щедрость ее груди и приник к ней, содрогаясь от плача.
А она все гладила и гладила его голову, и ему казалось, что все это
было уже много лет назад -- еще тогда, в Эдессе, когда была у него мать.
Потом все медленнее становились ее движения, и он тоже затих, чувствуя, как
помимо него напрягается тело. Руки легко находили ее, и сама она искала их.
И ничего больше уже не нужно было искать...
-- Абрам... О Абрам!..
Они вздохнули вместе, как в первый раз. Он стал потом неумело
