Ноима. Маленькая комнатка под крышей послужила ей в ту ночь спальней.
Позавтракали мы все вместе. Никогда я не видел ее более прелестной, чем
тогда. В то утро она была воплощением сверкающей красоты, которая озаряла
хмурый рассвет как факелом. Возможно, я неосознанно увеличивал степень ее
привлекательности в своих глазах, зная, что она вот-вот уйдет на
неопределенное время из моей жизни, и ощущая горечь от этой потери. Она
была одета в тонкое золотистое платье, плотно облегающее ее фигуру, и
каждый изгиб ее тела возбуждал во мне недостойные помыслы, от которых я не
знал куда деваться. Халум была в самом соку своей юной женственности.
Такой она была уже несколько лет. Я даже поражался тому, что она до сих
пор оставалась незамужней. Хотя я, Ноим и она были одного возраста, ее
детство закончилось, как и положено девочкам, раньше, чем у нас.
Непроизвольно я привык думать о ней, как о старшей сестре. Когда у нее уже
были тугие женские груди и месячные, у нас с Ноимом еще не было волос ни
на теле, ни на щеках. И пока мы догоняли ее в своем физическом созревании,
она становилась все более и более взрослой. Голос у нее стал глубже и
ниже, в движениях появилась плавность. Было невозможно отказаться от
представления о ней, как о старшей сестре, которая вскоре станет чьей-либо
невестой, чтобы не перезреть и не прокиснуть в девичестве. Неожиданно у
меня появилась уверенность в том, что Халум выйдет замуж, пока я буду в
Глине. Мысль о некоем потеющем от страсти незнакомце, обладающем ею,
вызвала у меня такой приступ тошноты, что я отвернулся от нее и бросился к
окну вдохнуть влажный воздух в свои трепещущие легкие.
- Тебе нехорошо? - участливо спросила Халум.
- Как-то неловко, сестра.
- Но определенно нет никакой опасности. Ведь тебе даровано разрешение
септарха отправиться на север.
- Нет документа, который можно было бы предъявить, - напомнил Ноим.
- Но ты же сын и брат септарха! - вскричала Халум. - Какая дорожная
стража посмеет шутить с тобой?
- Правильно, - согласился я. - У меня не должно быть оснований для
страха. Нет, это просто какое-то чувство неопределенности. Не забудь,
Халум, что сейчас начинается моя новая жизнь, - попробовал я улыбнуться. -
Ну что ж, пора уже отправляться!
- Побудь еще немного, - взмолилась Халум.
Но мы были неумолимы. На улице нас уже ждали слуги с подготовленными
краулерами. Халум обняла нас, прижавшись сначала к Ноиму, затем ко мне,
потому что именно я никогда не вернусь сюда. Когда она оказалась в моих
объятиях, я был ошеломлен той откровенностью, с которой она предлагала
себя: губы к губам, живот к животу, грудь к груди. Стоя на носках, она с
силой прижималась своим телом к моему. На какое-то мгновение я ощутил ее
дрожь, а затем и сам затрепетал. Это был вовсе не поцелуй сестры и тем
более не поцелуй названой сестры. Это был страстный поцелуй новобрачной,
провожающей своего молодого мужа на войну, с которой - она это знала - ему
не суждено вернуться. Я был обожжен этой вспышкой страсти. Будто спала
какая-то завеса. Ту Халум, которая бросилась ко мне, я не знал до сих пор.
Она горела зовом плоти, не в силах таить в себе запрещенное вожделение к
брату. Или я все это только вообразил?
В это единственное, казавшееся вечностью мгновение Халум отбросила
сдержанность и позволила рукам и губам сказать мне правду о своих
чувствах. Но я не мог ответить ей подобным же образом. Мое воспитание не
позволяло мне относиться к названой сестре иначе, чем предписывалось
Заветом. Я оставался холоден, хотя мои руки и обнимали ее тело. Вероятно,
на миг я чисто инстинктивно оттолкнул Халум от себя, пораженный ее
страстью. Но может, и не было никакой страсти, а была лишь горечь
расставания? В любом случае этот порыв Длился недолго, руки Халум ослабли,
и я освободился от объятий. Теперь она казалась брошенной и застывшей от
недоумения, будто я жестоко обидел ее, отказавшись от того, что она так
щедро давала.
- Пора! - нетерпеливо сказал Ноим.
Пытаясь как-то спасти положение, я слегка прикоснулся своей ладонью к
прохладной кисти Халум, словно давая ей какое-то обещание... При этом я
натянуто улыбнулся, она ответила скованной, неестественной улыбкой.
Возможно, мы бы и обменялись парой сбивчивых слов, но Ноим схватил меня за
локоть и с силой повел за собой.
Так началось мое путешествие за пределы родной земли.
12
Я настоял на том, чтобы исповедаться, прежде чем мы уедем из Саллы.
Раньше это не входило в мои намерения, и теперь Ноима раздражала
непредвиденная задержка. Однако страстное желание найти утешение в
религиозном обряде росло во мне по мере того, как мы приближались к
окраинам столицы.
Мы уже почти час были в пути. Дождь усилился, порывистый ветер с
хлопаньем бил в ветровые стекла наших краулеров. На замощенных булыжниками
улицах было скользко, и ехать приходилось довольно осторожно. Ноим вел
одну из машин, я уныло восседал рядом с ним. Другая машина, в которой
помещались слуги, ползла вслед за нами. Было раннее утро, и город еще
спал. Созерцание каждого квартала, по которому мы проезжали, отзывалось
щемящей болью в сердце, будто что-то насильственно отторгали от меня. Вот
исчез дворцовый ансамбль, затем шпили Судебной Палаты, огромные коричневые
здания университета, церковь, где мой отец приобщил меня к Завету, Музей
Человечества, который я столь часто посещал со своей матерью, чтобы
полюбоваться на великолепие дальних звездных систем. Проезжая вдоль
прекрасного жилого массива, который раскинулся по берегам канала Сканген,
я скользнул взглядом по фасаду вычурного дворца-резиденции герцога
Конгоройского, где на шелковых простынях в спальне его красавицы дочери
потерял невинность не так уж много лет назад.
В этом городе я прожил всю свою жизнь и, может быть, больше никогда
его не увижу. Воспоминания о прошлых днях сотрутся со временем и исчезнут
из памяти, как исчезает верхний слой почвы с унылых полей Саллы, смываемый
безжалостными зимними дождями. С детства я знал, что в один прекрасный
день брат мой станет септархом и в этом городе больше уже не будет для
меня места. И все же я надеялся, что такое произойдет не скоро, а может
быть, и вовсе не произойдет. И вот мой отец лежит в богато украшенном
гробу, брат согнулся под тяжким бременем короны, я же вынужден покидать
Саллу, еще не начав жить по-настоящему. И такая жалость к самому себе
охватила меня, что я даже не осмелился заговорить с Ноимом. Хотя не для
того ли побратим, чтобы облегчать перед ним свою душу? Когда мы очутились
на древних улицах Старого Города, невдалеке от городских стен я заметил
обшарпанную церковь и сказал Ноиму:
- Останови здесь, на углу. Нужно зайти и облегчить душу.
Ноим продолжал вести машину, как будто ничего не слышал.
- Разве можно отказывать в праве на общение с Богом? - пылко произнес
я. И только тогда, весь внутри кипя, он остановил машину и дал задний ход,
чтобы я смог выйти у самой церкви.
Здание церкви уже давно нуждалось в ремонте. Надпись рядом с дверью
была неразборчивой. Мостовая перед церковью была в трещинах и выбоинах.
Старый Город Саллы насчитывает более чем тысячелетнюю историю. Некоторые
из домов сохранились с момента основания столицы, хотя большинство
превратилось в развалины. Жизнь в этом районе по сути прекратилась, когда
один из средневековых септархов счел нужным построить свой дворец,
существующий и поныне, на вершине холма Сканген. По ночам Старый Город
заполняют толпы искателей наслаждений, которые хлещут голубое вино в
подвальных помещениях кабаков. Однако в этот ранний туманный час здесь
было довольно угрюмо. Безглазые каменные стены окружали меня со всех
сторон - в Салле вместо окон принято прорубать узкие щели, но в Старом
Городе своеобразие нашего строительства доведено до крайности.
Вряд ли в этой церкви исправна сканирующая установка, оповещающая о
приближении очередного прихожанина. Однако мои тревоги оказались
напрасными. Когда я подошел к двери церкви, они широко распахнулись и
показался высокий костлявый мужчина в облачении исповедника. Он был,
разумеется, уродлив. Разве кто-нибудь видел красивого исповедника? Это
профессия для тех, кого не удостаивают любовью женщины. У духовника,
который сейчас находился передо мной, были зеленоватого оттенка кожа,
изрытая оспинами, сморщенный заостренный нос и бельмо на одном глазу -
отличительный знак, свидетельствующий о роде его занятий. Он презрительно
смотрел на меня и, казалось, уже жалел о том, что открыл дверь.
- Благоволение всех богов да будет с вами, - сказал я. - Есть
необходимость в Вас.
Он оглядел мое дорогое платье, кожаную куртку, отметил, несомненно,
обилие украшений, оценил мои размеры и щегольские замашки и, очевидно,
пришел к заключению, что какой-то хулиган из аристократов забрел
покуражиться в эти трущобы.
- Еще очень рано, - сказал он с тревогой в голосе. - Вы поторопились
прийти за утешением.
- Нельзя отказывать страждущему!
- Еще слишком рано...
- А ну, давайте, впускайте. Разве не видите, что перед вами стоит
растревоженная душа?
Он уступил, в чем я и не сомневался. Сильно морща свое лицо,
украшенное длинным носом, он пропустил меня внутрь. Помещение наполнял
запах тления. Старинные деревянные панели были покрыты влажными пятнами,
драпировка стен кое-где сгнила, мебель была изгрызена насекомыми. Церковь
была тускло освещена. Жена исповедника, такая же безобразная, как и он
сам, прошмыгнула мимо нас и исчезла. Он провел меня в исповедальню -
небольшую сырую комнатенку, отделенную от жилого помещения, и оставил на
коленях перед потрескавшимся и пожелтевшим зеркалом, пока сам зажигал
свечи. Затем он облачился в рясу и вышел ко мне. Я продолжал стоять на
коленях.
Он назвал свою цену, и я открыл рот от изумления.
- Любую половину, - через минуту смог вымолвить я, оправившись от
такого потрясения.
Он снизил цену на одну пятую. Когда я снова отказался, он предложил
мне поискать другого священника, но я не подымался с колен и он, поворчав
немного, снизил стоимость своих услуг. Но даже теперь она была в раз пять
больше обычной таксы, взимаемой с обитателей Старого Города, но он
догадывался, что у меня водились деньги. Вообразив, как негодует из-за
задержки Ноим, сидя в кабине краулера, я решил больше не торговаться с
этим кровососом.
Я согласно кивнул головой, и священник удалился, чтобы принести
договор. Я уже говорил, что мы, уроженцы Саллы, люди подозрительные.
Верить на слово у нас не принято, предпочитаем заключать контракты. Слово
значит для нас не больше, чем мимолетное сотрясение воздуха. Прежде чем
солдат уложит девку в постель, они договорятся об условиях сделки и
занесут обоюдные требования на бумагу.
Исповедник протянул мне стандартный бланк, ряд пунктов которого
гарантировал сохранение сказанного на исповеди в строжайшей тайне. Кроме
того, здесь было написано, что исповедник есть не кто иной, как просто
посредник между кающимся грешником и богом.
Но, кроме этих пунктов, со стороны исповедующегося были обязательства
не требовать от исповедника ответственности за те сведения, которые ему
придется выслушать: не привлекать его к судебным или каким-либо иным
разбирательствам в качестве свидетеля, и так далее и тому подобное.
Я подписался, затем подписался священник. Мы обменялись копиями и я
