колонн в судебном зале, наблюдая, как он правит правосудие. Если бы он
увидел меня, то, непременно, наказал, и все же я не мог лишить себя
возможности видеть отца во всем его величии.
Он был стройным и, как ни странно, среднего роста мужчиной, над
которым и брат мой, и я как башни возвышались даже в те времена, когда
были еще мальчиками. Но в нем была устрашающая сила воли, способная
преодолевать любые трудности. Как-то, в годы моего детства, в септархию
приехал некий посол - обожженный солнцем уроженец запада, который остался
в моей памяти таким же огромным, как гора Конгорой. Вероятно, он был так
же высок и широкоплеч, как я сейчас. Так вот, во время обеда посол
позволил себе залить в горло слишком много вина и прямо перед лицом моего
отца в присутствии его семьи и придворных заявил, что "есть такие, которым
хочется показать свою силу людям Саллы и которые могли бы поучить кое-кого
борцовскому искусству".
- Здесь есть такие, - ответил отец, охваченный внезапной яростью, -
которым ничему не нужно учиться!
- Пусть тогда такие выйдут, я хотел бы посмотреть на них! -
расхохотался посол. Затем он встал и сбросил с себя плащ. Но мой отец,
улыбаясь, - эта улыбка заставляла трястись его придворных - сказал
хвастуну-чужестранцу, что нечестно заставлять кого-нибудь состязаться,
когда разум гостя затуманен вином, и это, конечно, довело посла до такого
бешенства, которое не описать словами. Пришли музыканты, чтобы смягчить
напряженность ситуации, но гнев посла никак не мог улечься; и где-то через
час, когда винные пары несколько улетучились, он снова потребовал встречи
с нашим атлетом. Ни один человек из Саллы, говорил наш гость, не способен
противостоять его мощи.
Тогда септарх сказал:
- Я сам буду с тобой бороться!
В тот вечер брат мой и я сидели в дальнем конце длинного стола, среди
женщин. От того конца стола, где стоял трон, донеслось ошеломляющее слово
"я", произнесенное голосом моего отца, и через мгновение - слово "сам".
Это были непристойности, которые мы с братом хоть и шепотом, но все же
произносили в темноте своей спальни. Однако мы никогда не представляли
себе, что услышим их в обеденном зале из уст самого септарха. В своем
потрясении каждый из нас по-разному прореагировал на это. Стиррон
непроизвольно дернулся и опрокинул свой бокал. Я же не смог сдержать
сдавленный пронзительный смешок, в котором были и смущение, и восторг, и
тут же заработал шлепок от одной из прислуживающих дам. Смех просто
маскировал охвативший меня тогда ужас. Я едва мог поверить в то, что отцу
ведомы такие слова, не говоря уже о том, что он осмеливается произнести их
в таком величественном окружении. "Я САМ БУДУ БОРОТЬСЯ!" И эхо этих
запретных слов все еще звенело во мне, когда отец быстро вышел вперед,
сбросил свой плащ и стал перед огромным послом. Великан еще не успел
опомниться от изумления, как септарх обхватил одной рукой бедро гиганта,
применив искусный захват, популярный в Салле, и мгновенно поверг наземь
хвастуна. Посол издал истошный крик, так как одна его нога оказалась
неестественно вывернутой. От боли и унижения великан стал бить ладонью по
полу. Вероятно, сейчас во дворце моего брата Стиррона дипломатические
встречи проводятся более искусно.
Септарх умер, когда мне было двенадцать лет, и именно в этом возрасте
у меня проявились первые признаки мужского естества. Я был рядом с
повелителем, когда смерть забрала его. Чтобы переждать дождливый период,
отец каждый год уезжал охотиться в Выжженные Низины, в ту самую местность,
где я ныне затаился в ожидании своей участи. Я никогда не отправлялся
вместе с ним, но на этот раз мне было разрешено сопровождать отряд
охотников, так как теперь я стал молодым принцем и должен был обучаться
искусству своего класса. Стиррон, как будущий септарх, должен был
овладевать другими знаниями. Он остался в качестве регента на время
отсутствия отца в столице.
Экспедиция, состоящая приблизительно из двадцати наземных экипажей
катилась на запад. Угрюмые грозовые облака низко нависали над ровной,
сырой, насквозь продуваемой ветрами местностью. В тот год дожди были
особенно жестокими. Они, как ножом, срезали тонкий верхний слой
драгоценной плодородной почвы, оставляя за собой обнаженные скалы, похожие
на обглоданные кости. Повсюду фермеры ремонтировали заграждения и дамбы,
но все было бесполезно. Я видел, как непомерно вздувшиеся реки стали
желто-коричневыми от смытой водой земли - утраченного благосостояния
Саллы. Хотелось плакать при мысли, что такие сокровища уносятся в море.
Когда мы оказались в западной части Саллы, узкая дорога стала подыматься
по склонам холмов гряды Хаштор, и вскоре мы были уже в более сухой и
прохладной местности, где с небес падал снег, а не дождь, и где не
деревья, а просто палки торчали из ослепительной снежной белизны. Мы
продолжали подъем по дороге на Конгорой.
Местные жители пением гимнов встречали проезжающего мимо септарха.
Гряда постепенно переросла в могучий хребет, и перед нами высились
обнаженные вершины, подобно пурпурным зубам вспарывающие серое небо. В
своих герметичных кабинах мы ежились от холода, хотя красота этой дикой
местности заставляла забывать о дорожных неудобствах. С этой высоты можно
было обозревать, как на карте, всю провинцию Салла, белизну западных
округов, темный хаос густо заселенного восточного побережья - все,
уменьшенное во много раз, и поэтому какое-то нереальное. Я никогда еще не
был так далеко от дома. И хотя мы были уже на весьма значительной высоте,
внутренние пики горной системы Хаштор все еще лежали впереди нас и
казались непрерывной стеной из камня, которая пересекала весь материк с
севера на юг. И где-то далеко вверху сияли снежные вершины. Неужели нам
придется взбираться на них, чтобы пересечь хребет, или существует какой-то
проход? Я слыхал о Вратах Саллы, и мы как раз и направлялись к ним, однако
мне частенько эти ворота казались просто мифом.
А мы все поднимались и поднимались, пока не стали задыхаться
генераторы наших краулеров на морозном воздухе. Чтобы размораживать
энергоустановки, мы были вынуждены часто останавливаться. Наши головы
кружились от недостатка кислорода. Каждую ночь мы отдыхали в одном из
лагерей, которые специально содержались для путешествующих септархов, но
удобства в них были отнюдь не царскими. В одном из них, где весь
обслуживающий персонал погиб за несколько недель до этого, погребенный
лавиной, нам пришлось копать проход в обледеневших сугробах, чтобы войти
внутрь. Все в отряде были людьми знатными и все должны были орудовать
лопатами, кроме разве что септарха, для которого физический труд был
смертным грехом. Я был одним из самых высоких и сильных и копал гораздо
энергичнее, чем другие. Но поскольку я был молод и горяч, то, недооценив
свои силы, вскоре рухнул поверх своей лопаты и полумертвый лежал на снегу
целый час, пока меня не заметили. Когда меня привели в чувство, подошел
отец и подарил мне одну из столь редких своих улыбок. Тогда я воспринял
это, как проявление глубокой привязанности, благодаря чему очень быстро
оправился. Однако впоследствии я пришел к выводу, что это, скорее, был
знак презрения с его стороны.
Но тогда его улыбка придала мне силы завершить это дьявольское
восхождение. Меня больше уже не беспокоила мысль, сможем ли мы это
сделать. Я знал, что сможем. По ту сторону гор я и мой отец будем
охотиться на птицерогов в Выжженных Низинах, оберегая друг друга от
опасности и сознавая нашу близость, которой прежде никогда не было за всю
прожитую мною жизнь. Я говорил об этом в один из вечеров своему названому
брату Ноиму Кондориту. Он ехал в моем краулере и был единственным во всей
Вселенной, кому я мог говорить о таких вещах.
- Можно надеяться, что я попаду в охотничью группу септарха, - сказал
я. - Есть причины думать, что меня пригласят. Таким образом удастся
сократить расстояние между отцом и сыном.
- Ты - мечтатель, - пожал плечами Ноим Кондорит. - Ты витаешь в
облаках, друг мой.
- Приятнее было бы услышать слова ободрения от своего побратима, -
обиделся я.
Ноим был вечным пессимистом. Не обращая внимания на его суровость, я
считал оставшиеся дни до прибытия к Вратам Саллы. Когда же мы достигли их,
великолепие этого места застало меня врасплох. Все утро и еще несколько
часов после полудня мы взбирались по тридцатиградусному склону горы
Конгорой. Казалось, вечно придется ползти вверх, а гора все будет
возвышаться над нами. Но тут наша походная колонка повернула влево и...
краулеры один за другим стали исчезать из виду за поворотом дороги. Когда
подошла очередь и нашего краулера, перед моими глазами предстала
удивительная картина. Широкий пролом в горной стене, как будто некая
космическая рука выломала целый угол Конгороя. И сквозь пролом -
ослепительное сияние. Это были Врата Саллы - чудесный проход, через
который прошли наши предки-переселенцы после странствий в Выжженных
Низинах. Это было много сотен лет назад.
Когда мы наконец-то расположились на ночлег, Выжженные Низины
оставались по-прежнему далеко внизу. Весь следующий день и еще один мы до
смешного медленно спускались по головокружительному серпантину. Стоило
чуть-чуть не так выжать какой-либо из рычагов управления - и машина бы
полетела, переворачиваясь в воздухе, в бесконечную бездну.
С этой стороны хребта снега уже не было, и скалы выглядели удручающе
голыми. Впереди повсюду земля была красной. Мы углублялись в пустыню, где
от каждого вздоха першило в горле. Звери с причудливо искривленными
туловищами в ужасе разбегались при нашем приближении. На шестой день мы
достигли охотничьих угодий. Перед нами простиралось бесконечное
пространство, изрезанное выемками, расположенными намного ниже уровня
моря. Сейчас я нахожусь всего лишь в нескольких часах езды от того места.
Здесь птицероги устраивают свои гнезда. Они весь день без устали
кружат над докрасна обожженной почвой, выискивая добычу, а в сумерках
быстро спускаются к земле, совершая сказочные спирали, и залегают в своих
недоступных логовищах.
Я оказался в числе тех тринадцати человек, которые должны были
составить группу септарха. - Везет! - торжественно сказал Ноим, и в глазах
его, так же как и в моих, были слезы. Уж он-то знал, какие муки я
испытываю из-за холодного отношения отца ко мне.
Перед восходом солнца все девять охотничьих групп двинулись в путь в
девяти разных направлениях.
Считается постыдным охотиться на птицерогов поблизости от их гнезд.
Птица, как правило, возвращается нагруженной мясом для птенцов и поэтому
неуклюжа и легко уязвима. В тот момент она лишена своей обычной грации и
мощи. Убить обремененную тяжестью птицу не так уж и сложно, и только
трусливый охотник не погнушался бы это сделать. Я хочу сказать, что вся
прелесть охоты заключается в сопряженных с нею трудностях и риске, а не в
том, чтобы добыть трофеи. Когда мы охотимся на птицерогов, то
рассматриваем это как вызов судьбе, как проверку доблести и умения.
Отвратительная же плоть этого создания нам безразлична.
Итак, охотники выходят на открытые низины, где даже зимнее солнце
жжет немилосердно, где нет ни деревьев, дающих тень, ни родников, чтобы
утолить жажду. Охотники рассеиваются во все стороны, один - тут, двое -
там, занимая позиции среди голой красной земли и предлагая себя в качестве
