благопристойностью.
- Ты заслуживаешь гораздо большего, - сказала она. - Это место - не
для тебя. Ты должен вернуться из изгнания. Ты должен внушить нам, Кинналл,
новые заветы, заветы любви и доверия друг к другу.
- Существуют опасения потерпеть в качестве пророка полный провал.
Имеются сомнения в том, стоит ли продолжать подобные попытки.
- Это было все так незнакомо для тебя, так ново! - воскликнула она. -
Но ты оказался способным измениться, Кинналл, донести до сознания других
необходимость перемен.
- Принести печаль другим и себе...
- Нет, нет. То, что ты пытался сделать, было правильным. Как же ты
теперь можешь уступить?! Как же ты можешь отдать себя в руки смерти?! Ведь
тебя сейчас ждет целая планета, нуждающаяся в том, чтобы ее освободили,
Кинналл!
- В этом месте, как в западне. Поймают неизбежно.
- Пустыня огромна. Ты можешь ускользнуть от них.
- Пустыня огромна, но проходов очень мало и все они охраняются.
Убежать нельзя.
Она покачала головой, улыбнулась и, нежно прижав ладони к моим
бедрам, сказала:
- Я отведу тебя в безопасное место. Иди со мной, Кинналл.
Звук этих "я" и "мной", которые слетели с уст воображаемой Халум,
потряс мою спящую душу подобно неожиданному удару грома. Услышав эти
непристойности, сказанные ее нежным голосом, я от огорчения чуть не
проснулся. Говорю вам об этом, чтобы было ясно, как трудно приобщиться к
новому образу жизни, как глубоко гнездятся рефлексы воспитания в дальних
уголках души. В сновидениях мы раскрываем свою подлинную сущность. И моя
реакция оцепенелого отвращения к словам, которые я вложил (кто же другой
мог бы это сделать?) в уста Халум в своем собственном сне, поведала мне о
многом. Что случилось затем, было также откровением, хотя несколько
грубым. Для того чтобы поднять меня с койки, руки Халум прикоснулись к
моему телу. Тотчас же сердце мое исступленно забилось, казалось земля под
нами затряслась так, будто Низины разламывались, а Халум вскрикнула от
страха. Я потянулся к ней, но она уже стала нечеткой, нематериальной. Еще
одна конвульсия планеты - и я потерял ее из виду, она исчезла. А ведь я
так много хотел ей сказать, о стольком хотел ее расспросить. Проснувшись,
я быстро поднялся по ступеням уровней моего сознания и, разумеется,
обнаружил себя в одинокой жалкой хижине, сгорающим от стыда и
неосуществленного желания.
- Халум! - кричал я. - Халум, Халум!
Хижина тряслась от моего крика, но она не возвращалась. И постепенно
мой затуманенный сном мозг постиг правду, что Халум, которая посетила
меня, была нереальной.
Мы, уроженцы Борсена, не в состоянии легко переносить подобные
видения. Я встал, вышел из хибары в плотно окружившую меня густую тьму и
принялся бродить босиком по теплому песку, стремясь хоть перед самим собой
оправдаться в своих мыслях. Понемногу я стал успокаиваться. Постепенно
равновесие вернулось ко мне. И все же я еще несколько часов сидел у порога
хижины, пока первые зеленые щупальца зари не коснулись меня.
Вы, несомненно, согласитесь, что мужчина, отлученный от женского
общества, живущий под постоянным гнетом, который я испытываю с момента
своего бегства в Выжженные Низины, время от времени будет видеть во сне
женщин и испытывать влечение к ним. В этом нет ничего неестественного. Я
также уверен, хотя и не могу этого доказать, что многие мужчины Борсена во
сне желают своих названых сестер. А происходит это просто потому, что
наяву такие желания твердо и неукоснительно подавляются. И далее, хотя
Халум и я наслаждались родством наших душ в намного большей степени, чем
это характерно для названых братьев и сестер, я ни разу не искал с ней
физической близости. Примите это на веру, если можете. На этих страницах я
рассказываю вам о многом, что дискредитирует меня, не делая попыток утаить
что-либо, для меня постыдное. Так что если бы была нарушена душевная связь
с Халум, я рассказал бы вам и об этом. Вы должны верить мне и не судить за
грехи, совершенные во сне.
Тем не менее я считаю себя виновным в том, что всю ночь и все утро
был слаб духом и что камень лежал у меня на душе, когда я честно и
правдиво излагал на бумаге события той ночи. Думаю, на самом деле
тревожило меня не влечение к Халум во сне, которое, возможно, простят мне
даже мои враги, а уверенность в том, что я повинен в смерти Халум. А этого
я сам не в состоянии простить себе.
9
Возможно, следовало еще раньше сказать, что каждый мужчина Борсена,
так же как и каждая женщина, нарекаются вскоре после рождения назваными
братом или сестрой. Никто из членов такой триады не может быть
родственником друг другу. Все это является предметом особых забот
родителей, поскольку названые брат и сестра обычно более близки, чем члены
собственной семьи, связанные узами кровного родства.
Поскольку я был вторым сыном септарха, мое побратимство было делом
большой государственной важности. Было бы в высшей степени демократично,
но непрактично связать меня узами родства с ребенком крестьянина. Пользу
из этого старинного обряда можно извлечь, если все побратимы находятся на
одной и той же ступени социальной лестницы. Правда, меня не могли
побратать с детьми другого септарха, так как в один прекрасный день судьба
могла возвести меня на отцовский трон, а септарх не должен быть связан
узами родства с царственным домом другой провинции, дабы не ограничивать
его свободу решений и поступков. Поэтому необходимо было организовать узы
моего названого родства с детьми аристократов, но не родственников
правящей династии.
Все было устроено названым братом моего отца Улманом Котрилем.
Это было последней услугой, которую он оказал моему отцу, поскольку
сразу после моего рождения он был убит бандитами из Крелла. Для того,
чтобы найти мне названую сестру, Улман Котриль отправился на юг, в
Маннеран, и договорился о родстве с еще неродившимся ребенком Сегворда
Хелалама, верховного судьи морского порта. Было определено, что ребенок
Хелалама будет девочкой. Затем названый брат моего отца вернулся в Саллу и
дополнил триаду будущим сыном Луинна Кондорита, генерала, который ведал
охраной наших северных границ.
Ноим, Халум и я родились на одной и той же неделе, и мой отец лично
исполнил обряд побратимства. Церемония проводилась во дворце септарха,
причем рядом стояли доверенные лица Ноима и Халум. Позже, когда мы
подросли, наше побратимство было подтверждено в присутствии друг друга.
Для этого меня возили в Маннеран, где я впервые увидел Халум. И с тех пор
мы редко разлучались. Сегворд Хелалам не возражал против того, чтобы его
дочь воспитывалась в Салле, так как надеялся, что ей удастся сделать
блестящую партию, сочетавшись браком с кем-нибудь из выдающихся лиц при
дворе моего отца. В этом ему пришлось разочароваться, поскольку Халум так
и не вышла замуж и, насколько мне известно, до самой могилы оставалась
девственницей.
Такая схема братских уз давала возможность хоть какого-то бегства от
вынужденного одиночества, в котором положено жить нам - жителям Борсена.
Вам теперь не мешало бы узнать - даже если вы инопланетянин, - что
давным-давно был установлен обычай, который запрещал нам открывать свою
душу перед другими. Если позволить слишком много говорить о себе, то, как
полагали наши предки, это неизбежно приведет к потворству собственным
слабостям, к жалости к самому себе и к разрушению личности. Поэтому нас
приучали с детства держать все при себе и, дабы тирания такого обычая была
еще более жестокой, запрещалось даже пользоваться такими словами, как "я"
или "себе" во время обычных вежливых разговоров. Если у нас и возникают
проблемы, мы молча их улаживаем. Если нам присущи честолюбивые помыслы, мы
их реализуем, не выставляя свои надежды напоказ. Если нас обуревают
желания, мы стараемся удовлетворить их, самоотрекаясь, безлично. Из этих
жестких правил делаются только два исключения. Можно открыто говорить
только со своими исповедниками, являющимися церковными функционерами.
Кроме того, мы можем, в определенных пределах, открываться своим
побратимам. Таковы обычаи нашего Завета.
Допускается поверять почти все своим названым брату и сестре, но нас
учили соблюдать при этом определенный этикет. Например, для воспитанного
человека считается неподобающим говорить от первого лица даже со своим
побратимом... Какие бы ни делались интимные признания, мы обязаны выражать
их с помощью допускаемых грамматических средств, не прибегая к
вульгаризмам "самообнажающихся" натур.
В нашем языке "обнажать" означает раскрывать себя перед другими, под
чем подразумевается, что открывается душа, а не плоть. Это расценивается
как вопиющая грубость и наказывается социальным остракизмом, если не
суровее. "Самообнажающиеся" используют публично осуждаемые личные
местоимения, присущие словарю обитателей дна общества. Как раз именно это
я и делаю сейчас повсюду в тексте, который вы читаете. Хотя и разрешается
обнажать свою душу побратиму, "самообнажающимся" считают кого-либо только
тогда, когда он украшает свою речь непристойными "я" и "себе".
Кроме того, нас учили соблюдать взаимность во взаимоотношениях между
побратимами. Мы не должны обременять их своими несчастьями, если сами не в
состоянии облегчить их бремя подобным же образом. Дети часто поступают
односторонне со своими побратимами. Один из них может подчинить себе
своего побратима и болтать без умолку, не давая возможности тому высказать
собственные тревоги. Но обычно это все довольно скоро приходит в состояние
равновесия. Считается беспардонным нарушением правил приличия выказывать
недостаточный интерес к своему побратиму. Я не знаю никого, даже среди
самых слабоумных и эгоцентричных, кто был бы повинен в этом грехе.
Из всех запретов, касающихся побратимства, наиболее строго запрещена
физическая близость названых братьев и сестер. На личную жизнь в общем-то
накладывается мало ограничений, и только на одно мы не в состоянии
отважиться. По мне этот запрет ударил особенно мучительно. Не потому, что
я жаждал Ноима (подобных устремлений у меня никогда не было, да и среди
всех нас влечение к своему полу распространенно мало). Зато Халум всегда
была источником моих сокровенных желаний, но не могла утешить меня ни как
жена, ни как любовница. Долгие часы сидели мы вместе, ее рука в моей,
рассказывая то, чего никогда не сказали бы кому-нибудь другому. И как
легко мне было бы прижать ее к себе, коснуться рукой ее трепещущей плоти.
Но я никогда не пробовал сделать это. Воспитание и душевная закалка твердо
удерживали меня. И даже после того как Швейц упоительной отравой своих
речей изменил мою душу, я все еще продолжал считать тело ее священным. Но
не стану отрицать своего вожделения к ней. Так же, как не могу забыть того
потрясения, которое испытал в отрочестве, когда узнал, что из всех женщин
Борсена мне отказано только в Халум, моей любимой Халум.
Я был чрезвычайно близок с Халум во всем, кроме физических отношений,
и она была для меня идеальной названой сестрой. Искренняя, уступчивая,
любящая, прямая, ясная, лучистая, восприимчивая. Она была не только
красавицей - кареглазая, с кожей цвета сливок, темноволосая, нежная и
стройная; она также имела замечательную душу, представляющую собой
удивительную смесь чистоты и мудрости. Думая о ней, я всегда мысленно вижу
лесную прогалину в горах, окруженную вечнозелеными деревьями с темной
хвоей, покрытую только что выпавшим девственно белым снегом и... искристый
