религиозных преследований.
- Беженцами от лени и потворству своим слабостям, - невесело сказал
я. - И очутившись здесь, они установили такие нормы поведения, которые
могли уберечь их внуков от морального разложения.
- Это и был Завет?
- Да, Завет! Обет, который они дали друг другу, обет, который каждый
из нас дает своим соплеменникам в День Поименования. Мы клянемся никогда
не взваливать свои неприятности на других, клянемся иметь сильную волю и
быть твердыми духом, чтобы боги продолжали улыбаться, глядя на нас... И
так далее, и так далее... Мы приучены ненавидеть демонов, которые прячутся
за нашим "я".
- Демонов?
- Так мы это расцениваем. Демоны-искусители побуждают нас
использовать других там, где мы должны полагаться только на свои
собственные силы.
- Там, где нет любви к себе, там нет ни дружбы, ни участия к судьбе
других!
- Возможно, что так...
- А поэтому не может быть и доверия.
- Мы определяем долю ответственности посредством соглашения, - сказал
я. - При этом нет нужды знать, что делается в душах других, раз уж правит
Закон. И на материке Велада никто не позволяет усомниться в господстве
этого Закона.
- Вы говорите о ненависти к своему "я", - произнес Швейц. - Однако
вы, скорее, возвеличиваете его.
- Каким же образом?
- Живя порознь, постоянно отдаляясь друг от друга. Каждое "я"
находится как бы в замке. Гордые. Несгибаемые. Равнодушные. Чужие друг
другу. Да ведь это настоящее царство своего "я", а не его подавление!
- Вы странно смотрите на жизнь, - постарался я усмехнуться. - Разве
не смешно, что вы выворачиваете наизнанку наши обычаи, якобы не замечая
этого?
Швейц немного помолчал, а потом задал вопрос:
- И так было всегда? С самых первых поселений на материке Велада?
- Да, - кивнул я. - За исключением недовольных, о которых вы слышали
и которые уплыли на южный материк. Остальные живут по заповедям Завета.
Наши обычаи со временем стали более суровыми: мы не имеем права теперь
говорить о себе в первом лице единственного числа, поскольку это считается
неприкрытым самообнажением, хотя в средние века это было вполне
нормальным. С другой стороны, кое-что смягчилось. Когда-то нам запрещалось
называть свои имена незнакомым людям. Мы заговаривали друг с другом,
только если в этом была крайней необходимость. Сейчас мы стали более
доверчивыми.
- Но не слишком, - захохотал Швейц.
- Да, не слишком! - согласился я.
- А разве это не мучает вас? Каждый человек наглухо закупорен в самом
себе! И вам никогда не приходило в голову, что люди могут быть гораздо
более счастливыми, ведя другой образ жизни?
- Мы придерживаемся Завета.
- С легкостью? Или это требует каких-то усилий?
- С легкостью, - ответил я без запинки. - Наши муки не так уж велики,
если принять во внимание, что у нас есть названые братья и сестры, с
которыми мы общаемся откровенно, не прибегая к безличности. То же можно
сказать и о наших исповедниках.
- Зато вы не имеете права жаловаться другим, не можете снять бремя с
опечаленной души, вам нельзя просить совета, запрещено открыто изъявлять
свои желания и нужды, вы вынуждены говорить только об отвлеченных
предметах, - Швейц пожал плечами. - Извините, ваша милость, но приходится
признавать, что все это очень трудно. Всегда, всю жизнь хотеть любви и
тепла, соучастия, откровенности и наткнуться на строгое запрещение всего,
что хотелось бы ценить особенно высоко...
- Вы были бы намного счастливее, - попытался иронизировать я, - найдя
здесь теплоту, любовь и человеческое общение?
Швейц снова пожал плечами:
- Это всегда нелегко найти.
- Нам не грозит одиночество, так как у нас есть названые
родственники. Если есть Халум и Ноим, всегда готовые дать утешение, зачем
нужны чужие люди?
- А если их нет рядом? Если приходится странствовать где-то далеко,
ну скажем, в снегах Глина?
- Это приносит страдания. Зато и характер закаляется. Но это
исключительное положение. Швейц, наша система, возможно, и принуждает нас
к изоляции, зато она гарантирует нам любовь.
- Но не любовь мужа к жене, отца к ребенку.
- Наверное, нет...
- И даже любовь между побратимами ограничена. Вот вы сами
признавались, что чувствуете влечение к своей названой сестре Халум,
которое нельзя...
Этого я не мог позволить ему.
- Говорите о чем-нибудь другом, землянин! - обрезал я его. Щеки мои
покраснели, меня бросило в жар.
Швейц поклонился и сдержанно улыбнулся:
- Извините, ваша милость. Разговор зашел слишком далеко, я потерял
контроль над собой, но, поверьте, вовсе не хотел сделать вам больно.
- Очень хорошо.
- Тема стала слишком личной.
- Знаю, что вы не хотели зла, - кивнул я, чувствуя себя виноватым за
эту вспышку. Он уколол меня в самое уязвимое место, и то, что я так
отреагировал, подтверждало его правоту. Я налил еще вина. Некоторое время
мы молча пили. Затем Швейц заговорил:
- Можно пригласить вас, ваша милость, принять участие в одном опыте,
который может оказаться очень интересным и ценным для вас?
- Продолжайте, - нахмурился я, чувствуя себя неловко.
- Вам известно, - начал землянин, - что давно чувствую неудобства от
своего одиночества во всей Вселенной и безуспешно пытаюсь найти свое место
в ней? Для вас средством познать самого себя служит вера, но ваш
собеседник не смог приобщиться к такой вере из-за его несчастливого
пристрастия к полнейшему рационализму. Не удается достичь этого высшего
ощущения сопричастности с помощью только слов, молитвы, обряда. Для вас
это возможно, и приходится завидовать вам. Создается ощущение, что меня
(о, извините) загнали в западню, изолировали, закупорили в черепе, обрекли
на духовное одиночество - человек отдельно от всех, человек сам по себе. И
такое состояние безбожия трудно назвать приносящим радость. Вы на Борсене
можете вытерпеть такую изоляцию, на которую сами себя обрекли, поскольку
находите утешение в своей религии. У вас есть исповедники и какое-то
мистическое слияние с богами, которое вам дает ваша исповедь. Но у того,
кто сейчас говорит с вами, нет подобной отдушины.
- Мы все это обсуждали много раз, - удивился я. - Но вы говорили
сейчас о каком-то эксперименте?
- Будьте терпеливы, ваша милость. Нужно все объяснить подробно, шаг
за шагом.
Швейц одарил меня одной из своих самых обаятельных улыбок. Он начал
энергично размахивать руками, как бы производя какие-то мистические
заклинания.
- Возможно, вашей милости известно, что существуют определенные
вещества - лекарства, да, назовем их лекарствами, которые позволяют
открыть для себя бесконечность или, по крайней мере, дают иллюзию такого
откровения...
В общем, есть такое лекарство, с помощью которого на короткое время
можно заглянуть в таинственные сферы неосязаемого, непостижимого. Так? Они
известны в течение тысячи лет человеческой истории. Их применяли еще при
отправлении древних религиозных обрядов. Некоторые люди пытались заменить
ими религию, использовали их как мирские средства для отыскания веры,
дверей в бесконечное, особенно в тех случаях, когда для этого не было
других путей.
- Но такие средства запрещены на материке Велада!
- Конечно, конечно! Для вас они служат средством обойти ритуалы
официальной религии. Зачем тратить время на исповедника, если можно
распахнуть душу с помощью таблетки? Ваш Закон мудр с этой точки зрения.
Ваш Завет не выжил бы, если бы можно было употреблять такие лекарства
здесь.
- Это только ваше предположение, Швейц.
- Сначала нужно сказать, что доводилось употреблять самому такие
лекарства, но они оказались недостаточно эффективными. Они, правда,
открывают бесконечность, позволяют слиться с божеством. Но только на
мгновение в лучшем случае на несколько часов. А затем, после этого,
одиночество возвращается. Это иллюзия того, что открылась душа, а не само
откровение. А между тем, именно на этой планете производят средство,
которое дает настоящее откровение.
- Что?
- На материке Шумара, - продолжал Швейц, - живут те, кто убежал от
Закона. Вашему собеседнику говорили, что они дикари. Ходят нагишом и
питаются семенами, кореньями и рыбой. Покрывало цивилизации спало с них, и
они вернулись к варварству. Это рассказал один путешественник, который не
так давно посетил этот континент. Стало известно также, что на материке
Шумара употребляют лекарство, приготовляемое из какого-то корня, которое
способно открывать разум перед разумом, так что каждый может прочесть
сокровенные мысли другого. Это - нечто совершенно противоположное вашему
Завету, вы понимаете? Они познают друг друга, употребляя в пищу это
лекарство.
- Доводилось слышать рассказы о диких нравах тех людей, - махнул я
рукой.
Швейц наклонился ко мне и заглянул в глаза:
- Надо признаться, что это очень соблазнительно. Появляется надежда,
что можно испытать столько желаемое общение душ. Оно может быть давно
разыскиваемым мостом к бесконечности, к духовному преобразованию личности.
Так? В поисках откровения довелось испробовать много средств. Почему бы
тогда не попробовать и это?
- Если оно существует!
- Оно существует, ваша милость. Этот путешественник, приехавший с
Шумары, привез это снадобье с собой в Маннеран и продал немного
любопытному землянину.
Швейц вытащил из кармана небольшой лощенный конверт и протянул его
мне. Там был какой-то белый порошок, похожий на обыкновенный сахар.
Я посмотрел на Швейца и засмеялся:
- Ваше предложение? - на этого землянина было смешно смотреть. - И
это ваш эксперимент?
- Давайте вместе попробуем это лекарство с Шумары, - осторожно
выговаривая каждое слово, предложил Швейц.
31
Я мог бы вытряхнуть порошок из конверта и приказать арестовать этого
дерзкого пришельца. Я мог бы приказать ему убраться прочь с моих глаз и
больше никогда не показываться. Я мог бы, по крайней мере, воскликнуть,
что это совершенно невозможно, что я даже не прикоснусь к такому веществу.
Но ничего этого я не сделал. Я предпочел остаться спокойным и продолжать с
землянином его словесную игру. И тем самым позволил ему затянуть меня в
трясину еще глубже.
- Вы думаете, - сказал я, - что сгораю от нетерпения нарушить Завет?
- Кажется, вы человек сильной воли и пытливого ума, который не
упустит возможность познания.
- Познания чего?
- Все настоящие истины поначалу незаконны там, где они возникли, даже
Завет. Разве ваших предков не изгоняли с других планет за то, что они
исповедовали свою религию?
- Такие аналогии весьма сомнительны. Мы сейчас говорим не о религии,
а об опасном наркотике. Вы просите другого отказаться от того, что он
почитал всю свою жизнь. Вы хотите, чтобы он открылся перед вами, как
никогда не открывался ни перед своими побратимами, ни даже перед
исповедником.
- Да!
- И вы воображаете, что он пожелает это сделать?
- Такое может случиться. Может быть, это преобразит вас и сделает
чище, - кивнул Швейц.
- Однако после этого можно проснуться напуганным и обманутым!
- Это вряд ли. Знание не может повредить душе. Это только чистки
покрывают душу ржавчиной и иссушают ее.
- Как вы красноречивы, Швейц! И все же глядите! Разве можно выдать
свои секреты незнакомцу, чужеземцу, какому-то инопланетянину?
- А почему бы нет? Лучше какому-то незнакомцу, чем другу. Лучше
