новой свободой от условностей! Во мне зародилось недоверие. Мог ли я на
самом деле подобным образом открыть себя? Да, должно быть, так как теперь
помнил прошлое Швейца, к которому прежде не имел доступа. И мое, значит, в
его памяти. Я твердил себе, что должен был сделать это. Я чувствовал, что
утерял какую-то часть себя, отказавшись от своей обособленности. Вы
понимаете, самообнажаться среди нас - это неприлично, и те, кто выставляет
себя напоказ, получают только грязное удовольствие от этого, тайный
экстаз. Я сам себе настойчиво доказывал, что ничего такого не совершал, а
просто пустился в духовные искания. Но даже тогда, когда я строил в уме
подобные фразы, они звучали напыщенно и лицемерно, выглядели тонким
прикрытием жалких побуждений. И мне было стыдно, стыдно перед собой, перед
сыновьями, перед моим царственным отцом, перед славными предками, что я
опустился до этого. Я думаю, что именно "я люблю вас" Швейца вызвало во
мне такое сильное раскаяние, больше чем какое бы то ни было событие того
вечера, потому что мое прежнее "я" расценивало эти слова как вдвойне
непристойные, а новое, с трудом рождавшееся "я" доказывало, что землянин
не имел ввиду ничего постыдного, ни этим своим "я", ни этим "люблю". Но я
отвергал свои собственные доводы, и чувство вины все сильнее охватывало
меня.
Кем я стал, обменявшись ласковыми словами с чужим человеком,
родившимся на Земле? Как я мог отдать этому человеку свою душу? Каково мое
положение теперь, когда я стал абсолютно уязвимым для него? На мгновение я
даже подумал о том, чтобы убить этого землянина и таким образом
восстановить обособленность своей личности. Я пошел туда, где он спал, но,
увидя улыбку на его лице, понял, что не могу его ненавидеть.
Почти весь день я провел в одиночестве. Ушел в лес и купался в
холодном пруду. Затем преклонил колени перед огненной елью и, убедив себя,
что это исповедник, сознался во всем, сознался пугливо и шепотом. После
этого я долго бродил в колючих зарослях и вернулся на виллу лишь к вечеру,
весь исколотый и грязный. Швейц поинтересовался, здоров ли я. Я ответил,
что со мной все в порядке.
В тот вечер землянин был еще более говорлив, чем обычно, из него
буквально изливался сплошной поток напыщенных слов. Он подробно описывал
грандиозный план экспедиции в Шумару, за целыми мешками наркотика, который
мы только что опробовали. Содержимое этих мешков должно было хватить для
преображения почти всех живущих в Маннеране. Я слушал этот бред,
воздерживаясь от замечаний, так как все это стало мне безразличным, и этот
проект казался не более странным, чем что-либо иное.
Я надеялся, что мои душевные муки утихнут, как только я вернусь в
Маннеран-сити и погружусь в обычную работу Судебной Палаты. Но нет. Я
приехал к себе домой и застал там и Халум, и Лоимель. Сестры обменялись
одеждой и, увидев их, я едва не сбежал. Они улыбались мне тепло,
по-женски, чуть таинственно. Это был их собственный язык, который они
выработали, общаясь друг с другом, за свою жизнь. В отчаянии я переводил
взгляд со своей жены на названую сестру, с одной сестры на другую. Красота
этих двух столь похожих женщин ранила меня, как два меча сразу. Эти
улыбки! Эти проницательные глаза! Им не нужен был наркотик, чтобы знать
обо мне все!
"Где ты был, Кинналл?"
"На лесной вилле, забавлялся самообнажением с землянином".
"И ты показал ему свою душу?"
"Да. Но он показал мне свою".
"И что же вы делали потом?"
"Мы говорили о любви".
"Что?"
"Мы говорили "Я люблю вас!"
"Какой злой ребенок в тебе, Кинналл!"
"Да! И теперь я не знаю, куда спрятаться от стыда!"
Этот беззвучный диалог вихрем промчался в моей голове, когда я
приближался к ним, стоящим у фонтана во дворе. Как положено, я обнял
сначала Лоимель, потом свою названую сестру, но при этом старался не
встречаться с ними взглядом. Столь острым было ощущение вины. То же самое
было и в Судебной Палате. Все взгляды моих подчиненных, казалось, обвиняли
меня. "Вот, Кинналл Дариваль, который обнажил все наши тайны перед
землянином Швейцем! Посмотрите на этого самообнажающегося из Саллы,
затесавшегося среди нас! Почему он еще не задохнулся от собственного
зловония?"
Я замкнулся в себе, но работа не клеилась. Какой-то документ,
относящийся к одной из сделок Швейца, попал ко мне на стол, и отвращение
охватило меня. Мысль о том, что я еще когда-нибудь окажусь с ним лицом к
лицу, ужаснула меня. Я запросто мог аннулировать его визу на проживание в
Маннеране, пользуясь властью верховного судьи, но это было слишком дурной
платой за его доверие ко мне. И все же я был готов сделать это, но
устыдился и взял себя в руки.
На третий день после моего возвращения, когда даже мои дети стали
догадываться, что со мной творится что-то неладное, я отправился в
Каменный Собор искать утешения у своего исповедника Джидда.
Был душный знойный день. В воздухе стояла горячая влага. Даже
солнечный свет был какого-то необычного цвета: почти белый, и древние
черные камни собора отбрасывали ослепительные блики, как будто стены его
были выложены стеклянными призмами. Но внутренние залы были темными,
тихими, холодными. Клетушка Джидда, устроенная возле огромного алтаря,
была гордостью Собора. Он ждал меня, уже почти полностью облачившись. Я
всегда ценил его рабочее время и потому заранее уведомил его о своем
приходе. Договор был уже готов. Я быстро подписал его и вручил священнику
гонорар. Этот Джидд был ничуть не привлекательнее других представителей
его ремесла, но тогда мне даже доставляла наслаждение его уродливость:
кривой шишковатый нос, узкие длинные губы, глубоко посаженные глазки и
оттопыренные уши. Но зачем смеяться над этим? Я ведь надеялся, что он
исцелит меня. А целители - святые люди. "Дай мне то, что больше всего мне
нужно, Джидд, и я благословлю твое безобразное лицо".
- Под чье покровительство вы отдаете себя, исповедуясь? - спросил он.
- Бога прощения.
Он дотронулся до выключателя. Простые свечи не устраивали Джидда.
Янтарный свет прощения, исходящий из спрятанной где-то газовой горелки,
наполнил комнату. Джидд поставил меня перед зеркалом и объяснил, как
смотреть на свое отражение, в свои собственные глаза. Но на меня смотрели
глаза незнакомца. Капли пота текли по лицу и исчезали в бороде. "Я люблю
тебя", - сказал я мысленно этому чужому лицу. Любовь к другим начинается с
любви к себе. Громада Собора давила на меня. Я боялся, что своды потолка
раздавят меня. Джидд произнес предваряющие слова. В них не было ничего от
любви. Он приказал мне открыть свою душу перед ним.
Я запнулся. Язык отказался повиноваться мне. Я проглотил слюну и
попытался откашляться. Затем нагнулся и прижался лбом к холодному полу.
Джидд дотронулся до моего плеча и пробормотал слова утешения. Мы во второй
раз произнесли начальные слова ритуала. Теперь я уже более гладко прошел
через предварительные действия, и когда он велел мне говорить, я
заговорил, хотя это скорее напоминало чтение чужого текста.
- Несколько дней тому назад посетил тайное место с другим, и мы
вместе приняли лекарство с Шумара, которое распечатывает душу. Мы
предались самообнажению, но теперь ощущается раскаяние за содеянный грех и
нужда в прощении его.
Джидд задохнулся от изумления, а удивить исповедника - это надо
постараться. Видя его изумление, я замолчал, но Джидд быстро взял себя в
руки, начал вкрадчиво уговаривать меня продолжать, и через несколько
секунд мне удалось разжать челюсти и выплеснуть все, что было на душе. Я
рассказал о моих ранних беседах со Швейцем о наркотике (не называя его
имени; хоть я доверял Джидду и знал, что он не нарушит тайну исповеди, я
чувствовал, что не получу большего душевного успокоения, если открою
кому-нибудь имя своего сотоварища по греху). О том, как я принял наркотик
на вилле. О моих ощущениях, им вызванных. Об исследовании духовного мира
Швейца, произведенных мной. О его проникновениях в мою душу. О возникшей
глубокой привязанности друг к другу, когда произошло наши души слились. О
моем отречении от Завета под действием лекарства. О неожиданной
убежденности, что наше самоотрицание - катастрофическая ошибка нашей
культуры. Об интуитивном понимании того, что мы должны отказаться от нашей
разобщенности и наводить мосты над пропастью, отделяющей каждую личность
от остального человечества. Я также сознался в том, что барахтался в
наркотике ради того, чтобы потом проникнуть в душу Халум. Для исповедника
мое вожделение к названой сестре уже не было неожиданностью. И я продолжал
рассказывать о душевном расстройстве, которое испытал после того, как
прекратилось воздействие наркотика: о чувстве вины, стыда, сомнениях.
После этого я умолк.
Теперь я почувствовал себя очищенным и страстно желал вернуться к
установлениям Завета. Я хотел очиститься от скверны самообнажения, жаждал
церковного наказания и возвращения к праведной жизни. Я горячо желал
исцелиться, вымаливал прощение, жаждал приобщиться к заповедям наших
предков. Но боги не сходили ко мне. Глядя в зеркало, я видел только свое
лицо, искаженное и желтое, давно нечесаную бороду.
Когда Джидд начал бубнить формулы прощения, для меня они прозвучали
пустыми фразами, не затронувшими душу. Я оказался отрезанными от веры.
Ирония случившегося смутила и рассердила меня. Швейц, завидуя моей вере,
хотел с помощью наркотика понять тайну поклонения сверхъестественному,
однако только лишил меня доступа к моим богам. И сейчас, слушая пустые
слова Джидда, я даже подумал, что мог бы разделить с ним лекарство, чтобы
общение между мной и этим исповедником по-настоящему стало действенным. Но
я знал, что этого никогда не будет. Я был теперь навсегда потерян для всех
на Борсене.
- Да будет благословение богов на покаявшихся.
- Да будет...
- И не ищите более ложной помощи, держите свое "я" в себе, ибо
остальные пути ведут к стыду и разврату.
- Да, другие пути больше не надо искать...
- Помните, что у вас есть названые брат и сестра. У вас есть
духовник. К вам милостивы боги. И больше вам ничего не нужно, ваша
милость.
- Да... больше ничего не нужно...
- Тогда ступайте с миром.
Я ушел, но совсем не с миром, как он полагал. Исповедь оказалась
бесполезной. Джидд не примирил меня с Заветом, - он просто показал степень
моего отчуждения от него. И хотя этот поступок совершенно не тронул меня,
однако, выходя из Собора, я ощутил себя очищенным от вины. Я больше уже не
раскаивался в совершенном. Возможно, это и было единственным результатом
исповеди, совершенно противоположным тому, на который я надеялся, идя к
Джидду.
Но я больше не хотел думать об этом. Я был доволен тем, что остался
самим собой. Мое превращение в эти минуты было полным. Швейц отнял у меня
мою веру, но вместо нее дал мне нечто другое.
38
В этот день мне нужно было разобраться с грузом одного судна из
Трайша, и я пошел на пристань, чтобы лично проверить все на месте. Здесь я
случайно встретился со Швейцем. После того как несколько дней назад мы
расстались, я с ужасом думал о возможной встрече с ним. Для меня, как я
полагал, было бы невыносимо взглянуть в глаза этого человека, который
проник своим взглядом в глубины моей души. Только держась вдали от него, я
мог бы в конце концов убедить себя, что, по сути, ничего с ним не делал.
Но вот я увидел его неподалеку. Он сжимал в одной руке целую кипу
