Друзья, туземцы, случайные знакомые, любовница - вот компания, с которой я
путешествовал. Но за все это время я ни слова не сказал Халум о белом
порошке. Испытать его действие вместе с ней было моим основным желанием.
Именно ради этого я в первый раз прикоснулся к нему губами. А сейчас я
боялся сделать ей такое предложение: вдруг, познав меня очень близко, она
перестанет меня любить?
52
Несколько раз я был готов заговорить с ней об этом. И каждый раз, в
самый последний момент сдерживал себя. Я не осмеливался приблизиться к
ней. Если хотите, вы можете измерить степень моей искренности по той
нерешительности, которую я тогда проявлял. Насколько чистым, вы можете
спросить, было мое новое вероучение об открытости, если я чувствовал, что
моя названая сестра будет выше такого общения? Но я не стану лукавить, что
была какая-то последовательность в моих размышлениях. Мое освобождение от
табу, тяготевшим над откровенностью, - это следствие внешнего толчка, а не
внутреннего развития, и я был вынужден непрестанно бороться со старыми
этическими представлениями. Хотя, разговаривая со Швейцем, я и произносил
слова "я" и "мне", однако при этом всегда ощущал какую-то неловкость.
Обрывки разорванных пут продолжали сковывать меня. Я любил Халум и желал,
чтобы наши души соединились. В моих руках было средство, которое могло
соединить нас. А я не решался. Да, не решался.
53
Двенадцатым из тех, с кем я разделил снадобье с Шумары, был мой
побратим Ноим. Он часто приезжал ко мне и гостил иногда по целой неделе.
Пришла зима, принеся снег в Глин, холодные дожди в Саллу и лишь туман в
Маннеран, и северяне обожали приезжать в нашу теплую провинцию. Я не
виделся с Ноимом с лета прошлого года, когда мы вместе охотились в
Хашторах. В этом же году мы как-то потеряли интерес друг к другу. Место
Ноима в моей жизни занял Швейц, и я почти не ощущал потребности в общении
с побратимом.
Ноим теперь был довольно богатым землевладельцем в Салле: унаследовал
земли семьи Кондоритов и родственников жены. Он пополнел, хотя и не стал
толстым. У него было гладкое, даже несколько слащавое лицо, загорелая
безупречная кожа, полные самодовольные губы; круглые насмешливые глаза
отражали ум и проницательность этого человека. Ничто не ускользало от его
внимания. Появившись у меня в доме, Ноим сразу же тщательно осмотрел меня,
как бы подсчитывая мои зубы и морщинки у глаз, и после формальных братских
приветствий, после передачи подарков его и Стиррона, после подписания
соглашения между собой, между хозяином и гостем, он неожиданно спросил:
- У тебя неприятности, Кинналл?
- С чего ты это взял?
- У тебя заострилось лицо. У тебя какая-то странная улыбка. Улыбка
человека, который хочет показаться беззаботным. У тебя красные глаза, и ты
их стараешься отвести, словно не хочешь смотреть прямо на собеседника.
Что-нибудь не так?
- Эти несколько месяцев были самыми счастливыми, - ответил я,
возможно, даже слишком пылко.
Ноим не обратил внимание на мой ответ:
- У тебя неприятности с Лоимель?
- Пожалуйста, Ноим, ты даже не поверишь, как...
- Перемены написаны на твоем лице, - перебил он меня. - Неужели ты
будешь отрицать, что в твоей жизни произошли перемены?
Я пожал плечами:
- Ну и что? А если и так?
- Изменения к худшему?
- Пожалуй, нет.
- Ты уклоняешься от вопросов, Кинналл. Для чего же тогда побратим,
если не поделиться с ним своими заботами?
- Особых-то забот и нет, - настаивал я.
- Очень хорошо, - и он прекратил расспросы. Но я заметил, что в
течение всего этого вечера побратим внимательно наблюдал за мной. А утром,
за завтраком, он вновь вернулся к нашему разговору. Я ничего не мог скрыть
от него. Мы сидели за бокалами голубого вина и беседовали об урожае в
Салле, о новой программе Стиррона по преобразованию налогообложения,
говорили о вновь возникших трениях между Саллой и Глином, о кровавых
пограничных инцидентах, которые недавно стоили жизни моей сестре. И все
это время Ноим наблюдал за мной. Халум завтракала с нами, и мы вспоминали
о своем детстве, но и тогда Ноим не сводил с меня глаз. Глубина и сила его
участия терзали меня. Вскоре он наверняка станет расспрашивать других,
постарается выудить из разговоров с Лоимель или Халум какие-нибудь
проясняющие подробности и может возбудить в них тревожное любопытство. Я
не мог допустить этого. Ноим должен знать, что стало главным в жизни его
побратима. Вечером того же дня, когда все разошлись, я отвел Ноима в свой
кабинет, открыл тайник, где хранился белый порошок, и спросил, знает ли он
что-нибудь о шумарском снадобье. Он сказал, что даже не слышал о нем. Я
коротко описал ему действие порошка. Лицо его помрачнело, и он как-то
внезапно стих.
- И часто ты употребляешь эту дрянь? - наконец вымолвил Ноим.
- Пока всего одиннадцать раз.
- Одиннадцать? И для чего, Кинналл?
- Чтобы лучше узнать, что из себя представляет собственная душа через
восприятие других, - смело ответил я.
Ноим взорвался хохотом:
- Неужели самообнажение? Ну ты даешь, Кинналл!
- С годами вырабатываются странные привычки, брат.
- И с кем же ты играешь в эти игры?
- Их имена не имеют для тебя никакого значения, - уклонился я. - Ты
не знаешь никого из них. Если говорить в общем, то это жители Маннерана,
любители приключений, которые не боятся риска.
- Лоимель?
Теперь настала моя очередь смеяться.
- Она об этом даже и не помышляет.
- А Халум?
Я покачал головой:
- Хотелось бы набраться смелости и предложить ей попробовать. Но пока
я все скрываю от нее. Из страха, ведь она слишком непорочна и к тому же
легко ранима. Печально, не так ли, Ноим, что приходится скрывать нечто
замечательное, нечто удивительное от своей названой сестры.
- И от названого брата тоже!
- Тебе об этом со временем было бы обязательно сказано. Может,
попробуешь?
Глаза его сверкнули.
- И ты думаешь, надо попробовать? Нет, я не хочу!
Он непристойно выругался, что вызвало у меня всего лишь легкую
усмешку.
- Есть надежда, что побратим разделит все, что довелось испытать.
Сейчас это средство откроет пропасть между нами, ибо приходилось бывать в
таких местах, где ты никогда не был. Понимаешь, Ноим?
Брат кивнул. Я ввел его в искушение - это было видно по его лицу. Он
кусал губы и потирал мочку уха, и все, что происходило в его мозгу, было
мне ясно, будто мы уже разделили с ним снадобье с Шумары. Из-за меня Ноим
испытывал серьезное беспокойство: он понял, что я слишком далеко ушел от
заповедей Завета и что, возможно, вскоре у меня будет крупнейший разлад
как с самим собой, так и с законом. Однако ему не давало покоя собственное
любопытство. Он сознавал, что предельная откровенность со своим побратимом
- не бог весть какой грех, и ему трудно было устоять против соблазна
вступить в общение со мной под воздействием этого наркотика. К тому же он
испытывал ревность: ведь я обнажал свою душу перед другими людьми,
какими-то незнакомцами, а не перед ним. Скажу вам честно, когда потом душа
Ноима была открыта передо мной, мои мысли о теперешнем состоянии брата
подтвердились.
Несколько дней мы не говорили об этом. Ноим приходил ко мне на работу
и с восхищением смотрел, как я управляюсь с делами. С делами высочайшей
государственной важности! Он видел, как почтительно относились ко мне
служащие. Брат встретился с тем самым Улманом, которому я давал снадобье и
равнодушная фамильярность которого вызвала у него подозрение. Мы вместе
наведались к Швейцу и опустошили не один графин доброго вина, обсуждая
различные религиозные темы, добродушно и искренне переругиваясь,
возбужденные хмельными напитками. ("Вся моя жизнь, - сказал Швейц, - была
поиском действительных причин того, что я понимал как иррациональное").
Ноим заметил некоторые грамматические вольности в речи Швейца. В другой
вечер мы обедали в обществе маннеранских аристократов в роскошном доме
свиданий на холме, с которого открывалась панорама города. Это были
маленькие, похожие на птиц, мужчины, нарядно одетые, суетливые, и огромные
молодые красавицы-жены. Ноиму быстро наскучили эти худосочные герцоги и
бароны и их разговоры о торговле и драгоценностях. Но он сразу же
насторожился, услышав о каком-то зелье, попавшем в столицу с южного
материка, которое якобы способно распечатать сознание. На это я
откликнулся только вежливым междометием, выражавшим удивление. Увидев мое
лицемерие, Ноим свирепо сверкнул на меня глазами, и даже отказался от
бокала нежного маннеранского брджи: столь натянутыми стали его нервы.
На следующий день мы вместе пошли в Каменный Собор, но не на
исповедь, а просто чтобы посмотреть на древние реликвии, которые всегда
интересовали Ноима. Нам повстречался исповедник Джидд и как-то странно мне
улыбнулся. Я сразу же заметил, что Ноим стал прикидывать, не поймал ли я
его в свои сети? Я видел, как в Ноиме закипает желание вернуться к тому
разговору, но он никак не может решиться. Я же молчал. В конце концов
накануне своего отъезда в Саллу Ноим не выдержал.
- Это твое снадобье... - начал он неуверенно.
Побратим сказал далее, что не сможет считать себя настоящим
побратимом, если не отведает моего снадобья. Эти слова дались ему с
огромным трудом: на верхней губе выступили капельки пота. Мы отправились в
комнату, где нам никто не мог помешать, и я приготовил лекарство. Взяв в
руки бокал, брат дерзко улыбнулся мне, но рука его тряслась так, что он
едва не пролил зелье на пол.
Оно быстро подействовало на нас обоих.
В этот вечер была необычно высокая влажность, густой туман покрыл
весь город и его окрестности. Казалось, он проник и в нашу комнату через
полуоткрытое окно. Я видел, как дрожащие, мерцающие туманные сгустки
танцевали между мной и Ноимом. Первые же ощущения, вызванные наркотиком,
встревожили брата, но я объяснил, что так и должно быть: удвоенное
сердцебиение, ватная голова, высокие зудящие звуки. Теперь мы были
обнажены друг перед другом. Я изучал внутренний мир Ноима, познавал не
только его сущность, но и его представления о самом себе, покрытые налетом
стыда и презрения. Ноим яростно ненавидел свои воображаемые недостаткам, а
их было немало. Он обвинял себя в лени, отсутствии самодисциплины и
честолюбия, недостаточной набожности, небрежном отношении к высоким
обязанностям, физической и душевной слабости. Почему он видел себя таким,
я не мог понять. Рядом с этим вымышленным образом был настоящий Ноим -
человек крутого нрава, преданный тем, кого любил, жесткий по отношению к
глупости, проницательный, отзывчивый, энергичный. Контраст между
выдуманным Ноимом и настоящим был ошеломляющим. Казалось, что он мог
трезво судить обо всем на свете, кроме собственной личности. Я уже и
раньше наблюдал подобные противоречия, экспериментируя с другими
партнерами. Фактически такое презрительное отношение встречалось у всех,
кроме Швейца: очевидно, он не имел воспитанной с детства склонности к
самоуничтожению. Однако Ноим был слишком критичен к себе.
Как и прежде, я увидел собственный образ, отраженный в восприятиях
Ноима, - гораздо более благородный Кинналл Дариваль, чем это казалось мне
самому. Как он идеализировал меня! Я был воплощением всех его
представлений об идеале, человеком действия и доблести, умевшим
осуществлять свою власть и получать желаемое, я был врагом праздности,
