абажура.
- Ой, Альберт Филимонович! - сказал я. - Доброе утро! А кто
снял абажур?
- Собирайся скорее, - сказал он, - если мы опоздаем, вся рыба
проснется и уплывет...
Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.
На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по
рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.
Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было
светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри
не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано.
- Который час? - поинтересовался я.
- Рыба просыпается в семь, - сказал Альберт Филимонович.
- Какая рыба? - спросил я.
- Неважно, - ответил он, - главное то, что у нас еще есть шанс.
Мы вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо от
трамвая начиналась тропинка. Она струилась между деревьями и
терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди, я -
за ним. Вылинявшая спина его военного ватника была хорошим
ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Это было
похоже на мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным
фонарем цвета хаки.
Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы
оказались на открытом пространстве. Альберт Филимонович
остановился и, обведя удочками расстилавшийся перед нами простор,
сообщил:
- Это, Миша, - заливные луга. Оболонью зовутся.
- Постойте, постойте, Оболонь ведь - жилмассив. Там не луга, а
дома...
- Только не сейчас... Нынче на Оболони - заливные луга.
- Так это что, тропинка через лес привела нас в прошлое? -
спросил я, и в груди у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я
полностью доверяю своему учителю, но такого поворота событий никак
не ожидал...
- Она привела нас прямо на Оболонь, - коротко ответил он и
замолчал.
- А метро? - попытался я хотя бы приблизительно определиться во
времени и пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному
уверенно шагая впереди меня по едва заметной среди сухой травы
тропке.
Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь
тускло поблескивали озера и торчали одинокие деревья. Я едва
поспевал за учителем и совсем уже выбился из сил, когда он вдруг
остановился на берегу продолговатого неширокого озера.
- Здесь будем переходить, - заявил он.
- Как?!
- Ну как - вброд, разумеется...
Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое
тело. Желудок превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как
к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое.
- У вас туалетная бумага есть? - спросил я, почти плача.
- Это сейчас пройдет, - сказал он, нужно только решиться и
войти в воду.
- Но зачем?! - я был на грани истерики. - Ведь его можно
обойти!
- Обойти можно, - согласился он, и я испытал несказанное
облегчение. - Но только не нам. Мы должны идти вброд.
Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне
стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю.
- В воду!!! - заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в
озеро.
Отчаяние захлестнуло меня, перед глазами поплыли радужные
круги, ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен
одеревенели от судорог. Однако, к моей несказанной радости,
роковое ощущение в области прямой кишки вдруг пропало. Теплым
потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по
позвоночнику куда-то в голову, спустилось вниз по груди и
затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок, почему-то так и
не завершив свой путь по микрокосмической орбите моего доподлинно
физического тела.
Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного
ствола, Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла
подбородка, я утратил всякое ощущение реальности. Я чувствовал
только сковавший тело холод и помнил о жизненной необходимости
переставлять ноги по-очереди.
Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением
обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал:
- Ну, вот мы и пришли... И туалетная бумага тебе, похоже,
больше не нужна.
- А вы откуда знаете?
- Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх...
- Что направилось вверх?..
- Апана... Этим словом йоги называют один из потоков Силы в
тонком теле человеческого существа. Обычное направление его
движения - вниз. Он обеспечивает, кроме всего прочего, работу
механизмов выделения.
- А-а-а... Никогда к йоге серьезно не относился...
- Ну, это, в общем-то правильно... Правда, лишь постольку,
поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире
bkerq роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то, по
сравнению с истинной йогой, все, происходящее у нас в зале, -
детские игрушки...
- Погодите, как это - роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс
чести воина, библейские заповеди, в конце концов - разве хотя бы
это не заслуживает предельно серьезного отношения?
- Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не
твоим... Можно избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над
поклонением любым идолам, отрешиться от всех человеческих и
сверхчеловеческих привязанностей, даже основательно разобраться с
такой заковыристой штукой, как чувство собственной значительности,
и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню, из
которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается
подавляющему большинству даже самых великих воинов - серьезное
отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить
человека, в нее угодившего, не способна даже смерть...
- Ну, хорошо, - спросил я, - а жизнь и смерть - это серьезно?
- О да, жизнь и смерть - это серьезно! - сказал он. - Но не
очень... Если хочешь, мы поговорим об этом во вторник после
тренировки. Сейчас не время. В тебе имеется еще такая штуковина,
как прана, которая всегда направляется вверх. Так вот, нам
предстоит заставить ее повернуть вниз...
О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он
имел в виду, однако решил не уточнять и только поинтересовался:
- Вниз? И что тогда?
- Тогда огонь и вода в твоем теле поменяются местами.
- И...
- И вода закипит, поскольку окажется над огнем. Образовавшийся
пар наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень
плотной силы. Рыба не сможет устоять. Ты непременно победишь...
- Рыбу?
- Ультимативную западню... На каком-то этапе, разумеется,
потому как ножки у ней - курьи... И впоследствии она повернется к
тебе новой своей стороной... Картинка в очередной раз окажется
размытой - текучие ничего не значащие краски и никакой
определенности.
Он замолчал, приложив палец к губам и жестом предложив мне
следовать за ним.
Его последняя фраза произвела на меня довольно-таки гнетущее
впечатление. И вообще, я не ощущал особой уверенности в том, что
все это мне нравится, по крайней мере, соглашаться с некоторыми из
его утверждений очень не хотелось, так как согласие означало бы
полное крушение всей моей системы ценностей. Я хотел было сообщить
ему об этом, но он не стал слушать, повернулся и с хлюпаньем
зашагал прочь. Чавкая скопившейся в кроссовках водой, я двинулся
за ним, поскольку ничего другого мне не оставалось. Ступая по
песку, я неожиданно отдал себе отчет в том, что весь наш диалог
был произнесен шепотом. И это почему-то понравилось мне еще
меньше.
Немного поодаль в ребристых кустах виднелось нечто,
сколоченное из досок и в темноте напоминавшее маленький сарайчик.
Когда мы, оставляя на песке мокрый след, приблизились к этому
строению, у него обнаружилась дверь - тоже сбитая из серых
растрескавшихся досок и подвешенная на двух кусках автомобильной
резины. Причем открывалась она почему-то не в сторону, как
положено нормальной двери, а вверх, наподобие задней дверце
Sвосьмерки".
Мы забрались в сарайчик. Там были двухъярусные нары. Изнутри
мне вдруг стало видно, что начинает светать - похожий на вьющийся
липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи
сквозь многочисленные щели в стенах. Посередине сарайчика на полу
кольцом лежали кирпичи. Наклонившись, я разглядел, что это -
кострище.
- Альберт Филимонович, давайте разведем костер, - предложил я,
- а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи...
- Нельзя, Миша, придется потерпеть. Совсем немного - уже почти
шесть.
- Но почему нельзя?
- Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться.
Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь.
- Причем тут рыба, она же в воде? А мы - в сарае...
- Это - не сарай, это - прибежище...
- Что???
- Прибежище рыболовов и стрелков.
И тут мне стало по-настоящему жутко. Я неожиданно осознал, что
учитель свихнулся, и я, ни о чем не подозревая, стал первой - а
первой ли? - жертвой его странной мании... Я рванулся было к
двери, но получил подсечку с ударом между лопаток, от которого все
поплыло у меня перед глазами, и рухнул лицом прямо в мокрую
пахнувшую мочой золу.
- Почему она мокрая? - спросил я.
- Крыша прохудилась, нужно смотрителю сказать, - ответил
Альберт Филимонович, помогая мне подняться.
- Какому смотрителю? Они что, писяют в костер, чтобы огонь
погасить, когда уходят?
- У всякого прибежища всегда имеется смотритель... А писяет в
костер только тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды.
- А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды?
- Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба -
лучше...
- Лучше чего?
Альберт Филимонович не ответил, шурша чем-то у меня за
спиной. Я повернулся и увидел, что он распаковал свой военный
гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь.
- А мне? - спросил я, когда он переоделся.
- Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? - пробормотал
он.
- Жмот паскудный, - подумал я, впервые в жизни по-настоящему на
него обозлившись.
- А вот и нет, - сказал он, - просто все в этом мире имеет свой
сакральный смысл.
Я промолчал, но от прилива гнева мне стало неожиданно жарко.
Из головы вниз прошла горячая волна раздражения.
Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал:
- Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься.
Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары.
Сверху капала вода. Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением
испарялась.
- Что за черт, - подумал я, - неужели у меня температура? Это
же надо было так быстро простудиться. Хотя вода в озере - такая
wepm`... Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом...
Немного полежав молча, я спросил:
- Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести
костер? Маленький... Ну совсем крохотный...
- Нельзя, Миша. Рыба - она существо чуткое и к тому же
относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И
тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть
только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных
снастей.
- Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой
хочется.
- Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет.
- А с рыбой?
- А с рыбой - совсем другое дело. С рыбой - это уже не назад.
- А куда?
- Время... Вставай!
- А куда?!
- Как куда? Удочки забрасывать!
- Нет, я не о том, куда, если не назад?
- Потом... Сейчас - вот тебе удочка и - вперед...
Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти
совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев
мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле.
Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.
Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож
со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он
