негативное, с чем столкнулся, отдав себя делу революции. Он холодел от
гнева, когда узнавал, что красногвардейцы спалили библиотеку или вырезали
на портянки холсты из рамы (а это был Серов). Но он допрашивал тихих,
аккуратно отвечавших прокуроров и шумливых, истеричных, готовых на все
финансистов, он вслушивался в их разумные слова о жестокостях, которые
чинят сейчас красные, и готов был во многом согласиться с доводами
арестованных. Но он вспоминал подобных им, он помнил их слова и деяния
пять, восемь, десять, сорок лет тому назад, когда они выводили на улицы
погромщиков из союза Михаила Архангела, когда они - или с их открытого
согласия, что в общем-то одно и то же - "во имя отца и сына" вкупе со
святым духом гноили в равелинах Чернышевского, вешали Перовскую и
Кибальчича, ссылали на каторгу Фрунзе, расстреливали лейтенанта Шмидта,
убивали Баумана, травили Толстого, держали в камере Горького, глумились
над Засулич, лгали народу, уверяя, что в его горестях и тяготах виноваты
лишь "социалисты, студенты и жиды", когда они штыками охраняли ценз
общественного неравенства, опасаясь потерять хоть самую малость из того,
что принадлежало им, когда они спокойно мирились с вопиющими
несправедливостями, потому что эти несправедливости не затрагивали их
самих и членов их клана. Тогда Всеволод Владимиров находил объяснение
яростному гневу мужика и, не собираясь амнистировать жестокость, ощущал
вину нынешних его врагов куда как более страшной, а потому и не было в нем
изнуряющего постоянного двузначия, когда человек днем служит делу, а ночью
подвергает правоту этой своей службы мучительному сомнению.
Он был убежден, что после победы над контрреволюцией в стране должна
восторжествовать к у л ь т у р а; он считал, что жестокость должна
исчезнуть сразу же, как только культура придет в новое общество. Не в
обличье прекрасной дамы, но в образе справедливого Высокого судии, не
прощающего варварства - по вечному закону, по закону Добра.
Штирлиц получал все новые и новые вопросы из Центра: "Военный
потенциал Гитлера?", "Попытки контактов с Лондоном против Москвы?", "Новые
виды вооружения?", "Нацистская агентура, забрасываемая в СССР?". Как никто
другой, он видел постоянную и тщательную работу, которая проводилась
национал-социалистами против его родины; он ощущал постоянную атмосферу
ненависти, которую питали к его стране в рейхе, он ощущал ее и до августа
тридцать девятого года, и позже, когда Молотов улыбался фоторепортерам,
галантно поддерживая под руку Риббентропа.
Из массы информации, которую Штирлиц ежедневно и ежечасно получал,
он, находясь в средоточии событий кардинально разностных, считал своим
долгом обнажать главное существо проблемы. Оно, это главное, заключалось в
том, чтобы любыми доступными ему способами помогать крушению гитлеризма,
оставаясь при этом человеком в черной форме с эмблемой СС на рукаве и на
кокарде фуражки. Он знал о гитлеризме все, и не снаружи, а изнутри, как
функционер, посвященный в практику ежедневной работы громадной машины
подавления личности во имя нации и подавления нации во имя торжества
"арийской идеи".
Однако это его абсолютное знание "предмета" играло с ним злую шутку:
он приносил делу революции, которому посвятил себя, сугубо ограниченную,
номинальную, как он считал, пользу. Штирлиц часто вспоминал великую
истину, открытую ему в Шанхае его добрым другом учителем седьмой гимназии
Чжу Го. Тот говорил, что высший смысл философии в том, чтобы человек верно
познал предметы, окружающие его, ибо только в случае верного познания
предмета он сможет организовать эти разрозненные сведения в единое знание.
Если знание широко и разносторонне, тогда оно превращается в истину.
Приближение к истине позволяет человеку найти верное поведение в жизни.
Бумеранг, запущенный человеком, совершает в своем полете некий эллипс:
через познание к знанию, от знания - к истине, от истины - к совершенству;
и лишь потом возвращается обратно, возмещая сторицей напряжение,
затраченное на его запуск.
Познав "истину" национал-социализма, Штирлиц терзался мыслью, что
шифровки, которые он отправлял домой в ответ на запросы Центра, лишь малая
толика того, что он мог дать. Он не ждал вопросов, он настаивал, просил,
требовал, взывал к постоянной готовности.
Но когда он писал в Центр, что англичане ищут контактов с Москвой не
для того лишь, чтобы столкнуть лбами Кремль с Берлином (хотя и такая
возможность не исключена), когда он сообщал, что сорок первый год будет
годом войны Гитлера против Советского Союза, когда он не просто говорил, а
доказывал, не просто доказывал, а кричал, и крик его был (втиснутый в
таблички с отрешенно спокойными строчками кода) о том, что эта весна
должна стать порой налаживания надежных контактов со всеми, кто уже
борется против Гитлера, и когда он не получал ответа на свои шифровки,
отчаяние овладевало им, и много сил приходилось тратить на то, чтобы утром
появляться на Принцальбрехтштрассе таким, каким он уходил вчера -
ироничным и спокойным.
Сейчас здесь, в Югославии, когда он услыхал на аэродроме в Загребе
славянскую речь, когда ему сказали "извольте", протягивая билет, и когда к
нему обратились "молим вас", а официант, поставив перед ним кофе, пожелал
"приятно!" и он вынужден был сделать непонимающее лицо, хотя отлично, до
горькой радости понял давний, кирилло-мефодиевский смысл этих слов, и
когда он сидел в кафе и в холле отеля и понимал окружавших его людей,
говоривших на одном с ним языке - на славянском, - он ощущал в себе новую
силу и новую решимость: он боролся сейчас за частицу того мира, культура
которого воспитала его. И хотя он считал, что развитие человеческой
истории имеет не столько географическую, сколько социальную направленность
и принадлежит всему миру, тем не менее история планеты прежде всего
проявляется в истории тех или иных народов. Только потому история и смогла
остаться наукой, ибо предмет исследования был конкретно обозначен. А
история его народа была дорога ему особенно, и винить он себя в этом не
мог, и казнить за национализм не имел оснований, ибо главная его идея
отвергала примат национальной принадлежности, выдвинув на первый план
примат принадлежности социальной, то есть классовой...
Сейчас, находясь в Югославии, Штирлиц явственно увидел реальное
начало борьбы братского народа против Гитлера, поэтому был он особенно
собран и постоянно ощущал продольные мышцы спины, которые напряжены, как
при драке. Это ощущение собранности было радостным, и он знал: как бы
трудно и сложно ему ни пришлось, он обязан выстоять. Вот поэтому-то
Штирлиц и возвращался в Загреб так спокойно, хотя и выжимал максимальную
скорость из "мерседеса", и машину свистяще заносило на крутых поворотах, и
ждал его в "Эспланаде" Веезенмайер, и пропустил он все сроки для встреч с
Родыгиным и Везичем. Тем не менее он не испытывал страха или
неуверенности, наоборот, он поджался, как боксер перед ударом, он верил в
свою победу, ибо ощущал себя частицей Добра в его тяжкой и долгой схватке
со Злом...
Видимо, уверенное желание победы Добра над Злом есть импульс особого
рода, непознанный и необъяснимый до сих пор наукой. Начатая политическая
акция, импульсом которой была шифровка Штирлица о противоречиях между
рейхом и Римом, развивалась в неожиданных и странных параметрах. В данном
случае категория случайного выполняла функции обязательного. Именно так
получилось в те часы, когда Штирлиц гнал консульский "мерседес" через
вечернее Яйце и засыпавшую Баня-Луку в Загреб. И, что самое
парадоксальное, невольными союзниками сил Добра оказались две главные силы
Зла, существовавшие в тот конкретный исторический момент в мире, - Гитлер
и Муссолини.
"Ф ю р е р!
Чиано сообщил мне, что его обращение к рейхсминистру иностранных
дел по поводу ситуации, сложившейся ныне в Хорватии, осталось, по
существу, незамеченным Риббентропом. Тот ответ, который он прислал
Чиано, весьма расплывчат и подобен тем меморандумам, которые он
отправляет третьим странам. По-моему, наша с Вами договоренность о
разграничении сфер влияния была абсолютно определенна: Сербия
становится территорией, оккупированной рейхом, районы Любляны и
Марибора, как исконные немецкие земли, присоединяются к рейху, в то
время как Далмация, являясь традиционно итальянской территорией,
становится частью державы, воссоединяясь со своей родиной, а
Хорватское независимое государство образуется как некий буферный
национальный инструмент, позволяющий осуществлять с его помощью
контроль как за Сербией, так и за территориями, прилегающими к Боснии
и Герцеговине.
Однако, по моим сведениям, группа штандартенфюрера СС
Веезенмайера, работающая в Загребе, проводит политику, прямо
противоположную нашей с Вами договоренности. Веезенмайер и его группа
не только не консультируют свою деятельность с нашими
представителями, но, наоборот, всячески подчеркивают, что работа в
Хорватии является прерогативой германской стороны и никоим образом не
касается итальянского союзника. Я вспоминаю великого Гельвеция:
"Всякий дружеский союз, если он не основан на соображениях приличия,
на любви, покровительстве, скупости, честолюбии или другом подобном
побуждении, предполагает всегда у двух людей какое-нибудь сродство
идей или чувств, а это именно создало пословицу: "Скажи мне, с кем ты
близок, и я скажу, кто ты!" Я готов сказать - в кругу друзей или под
пыткой палача, - что идеи фюрера близки мне и сродни моим идеям. Я
убежден в том, что и Вы, фюрер, можете с полным правом повторить те
же слова обо мне и движении, которым я имею высокую честь руководить.
Я понимаю, что людьми типа Веезенмайера движет не корысть и не жажда
славы, а лишь гипертрофированное желание не просто выполнить долг, но
"перевыполнить" его. Я отдаю себе отчет в том, что человек Вашего
масштаба не может держать в памяти все те узлы, из которых будет
соткано платье для Новой Европы. Я хотел бы, чтобы Вы объяснили
Риббентропу, к которому я отношусь с истинным уважением, как к
смелому и честному политику, что - обращаясь к мудрому Гвиччардини -
"исполнение долга дает человеку славу, польза от которой больше, чем
вред от возможного врага". Я прошу Вас дать указание соответствующим
службам рейха, проинформировать Чиано о принятых решениях.
С истинным уважением
Бенито Муссолини,
дуче Италии, вождь фашизма".
"Д у ч е!
Я сел за это письмо поздно ночью, после того, как аппарат
канцелярии приготовил для меня документы, основываясь на которых я
могу ответить Вам с той обстоятельностью и предельной искренностью,
которая отличала и, я убежден, будет всегда отличать отношения между
нами.
Я пишу это письмо, слушая тревожную ночную тишину. Я не знаю,
кто кого вводит в заблуждение. Тяжкий удел вождей - доверять людям,
их окружающим, но у меня сложилось впечатление, что в данном случае
вводят в заблуждение Вас, поскольку миссия Веезенмайера в Загребе
имеет одну лишь задачу - всеми силами способствовать созданию
