Берна, Загреба, Берлина и Стокгольма.
"В конце концов, всех скопом купить невозможно, - подумал он, - и
потом врали бы умнее, по-разному бы врали. Видимо, в данном случае не
врут".
Он поднялся из-за стола и отошел к окну. В весенней синей ночи
малиново светились кремлевские звезды.
"Если Гитлер застрянет в Югославии на два-три месяца, если Симович
сможет организовать оборону, если, как говорил их военный атташе, они
будут стоять насмерть, мы сможем крепко помочь им, да и себе, получив
выигрыш во времени..."
Сталин отдавал себе отчет в том, что многое еще в экономике не
сделано. Со времени революции прошло двадцать четыре года, опыт управления
огромным хозяйством только накапливался, традиции промышленного
производства тоже.
Заключив пакт с Германией, Сталин вскоре почувствовал главную
трудность: он не мог отделять государственную политику от идеологии, он не
мог пойти на то, чтобы позволить прессе открыто сказать о государственной
тактике и партийной стратегии, он обязан был во всем проводить однозначную
линию. Он не мог открыто объяснять народу, что жесткие законы сорокового
года вызваны необходимостью подготовки к войне. Сталин знал статьи из
английских газет о том, что Гитлер готовит удар по России. Но сам он не
мог прийти к определенному выводу, играет Черчилль или же искренне
предупреждает его о возможности вторжения. Гитлер говорил в "Майн кампф" о
том, что только Англия может быть союзницей Германии в Европе. Черчилль не
скрывал своей ненависти к большевизму. Сталин хотел верить объективным
данным: ему нужен был хотя бы год, чтобы укрепить новую границу,
модернизировать танковый парк и орудийный арсенал, построить сеть новых
аэродромов, рассчитанных на возросшие мощности самолетов. А все это надо
было согласовывать, увязывать, координировать, утверждать.
В марте Гитлер ввел войска в Болгарию. На заседании Политбюро Сталин
молча и хмуро оглядел лица присутствующих, как бы приглашая их
высказаться. За отдельным маленьким столом среди участников заседания
сидел Нарком обороны Тимошенко, он докладывал перед этим кадровый вопрос.
В частности, он сказал, что возрастной ценз высшего командного состава
сейчас подобен возрастному цензу времен гражданской войны: до тридцати
лет.
- Это хорошо или плохо? - спросил Сталин, остановившись перед
маршалом.
- С одной стороны, это очень хорошо, товарищ Сталин, - молодость, как
и храбрость, города берет. Только вот опыт...
- Опыт - вещь наживная, Тимошенко. Повоюют - наберутся опыта.
Он повернулся к Тимошенко спиной, и как раз в это время Поскребышев
принес сообщение из Софии...
- Ну так что? - подтвердил свой молчаливый вопрос Сталин. - Как будем
поступать?
Ворошилов предложил провести маневры на южной границе.
- Попугать никогда не вредно, - добавил он.
Сталин неторопливо закурил и сказал, обращаясь к Молотову:
- Нота должна быть вежливой до такой степени, чтобы не унизить
достоинство страны. На месте Гитлера я бы искал любой повод для разрыва.
На месте Сталина я бы повода не давал. Пусть Наркоминдел подумает над
текстом. Пусть Вышинский внимательно поработает над формулировками - он
это умеет... Война - это не кино и не митинг Осоавиахима; война - это
война. А нынешняя война будет войной техники, и победит в ней тот, кто
лучше знает приборную доску самолета и рычаги управления танком. Если
других мнений нет, - неожиданно торопливо, словно оборвав себя, сказал
Сталин, - перейдем к следующему вопросу.
...И вот теперь, всего через месяц после введения германских войск в
Болгарию, он получил донесение, что завтра Гитлер нападет на Югославию.
...К вопросам протокола Сталин относился двояко.
Он понимал, что форма лишь обнимала состоявшееся содержание, но
отдавал себе отчет в том, что протокол важен не сам по себе, а лишь как
инструмент, акцентирующий особое внимание на той или иной частности.
Частность, считал он, есть составное, определяющее общее, то есть главное,
и уж если он, Сталин, может играть роль в создании этого главного, то,
видимо, протокол следует обернуть на пользу дела и подчиняться ему,
подшучивая над этой закостенелостью лишь в кругу близких друзей.
Г л а в н о е - чем дальше, тем больше - решалось на международной арене,
а там протокол был испытанным способом расставить все точки над "и":
политики говорят на своем языке кратких терминов - время дорого, его
экономить надо, а протокол - он большой эконом, большой и проверенный
многократно на деле.
...В одиннадцать часов в Кремль вернулся Молотов. Он принимал в
Наркоминделе германского посла фон Шуленбурга. Первая встреча с германским
послом состоялась вчерашней ночью.
- По нашим сведениям, - сказал фон Шуленбург, - вы ведете переговоры
с Югославией.
- Мы ведем переговоры с Югославией, которые не направлены против
какой-либо третьей державы, - ответил Молотов, - мы движимы лишь одним
желанием: сохранить мир на Балканах. Насколько мы можем судить,
руководители рейха также не устают подчеркивать свое желание сохранить мир
в этом районе.
- Я думаю, - ответил фон Шуленбург, - что советское правительство
выбрало не совсем удачный момент для дружеских переговоров с югославскими
путчистами...
- С путчистами? А что, Берлин отказался признать новое югославское
правительство?
- Ну, в такой плоскости вопрос пока не стоит, - медленно ответил фон
Шуленбург, - называя белградское правительство путчистским, я высказал
собственную точку зрения.
- Тем более всего неделю назад Риббентроп подписал Протокол о
присоединении Югославии к Тройственному пакту. Следовательно, Советское
правительство ведет переговоры с союзником Германии, - добавил Молотов.
- Господин министр, я думаю, что эти переговоры с Югославией
произведут неблагоприятное впечатление.
- Где?
- Во всем мире.
- Обо всем мире рано судить, господин посол. Я имею возможность
вызвать британского и американского послов, чтобы выяснить точку зрения их
правительств...
- Во всяком случае, в Германии это вызовет досаду, господин министр.
- Это ваша личная точка зрения? - спросил Молотов, протирая пенсне. -
Или мнение вашего правительства?
- Это мнение правительства, которое я имею честь представлять.
Сегодня Молотов еще раз беседовал с Шуленбургом, стараясь более точно
понять германского посла и в шелухе протокольных формулировок угадать те
новости, которые могли прийти к нему из Берлина. Посол повторил еще раз:
- Мне будет довольно трудно объяснить рейхсминистру Риббентропу, чем
вызваны столь срочные переговоры с Югославией. Я думаю, что министерство
иностранных дел Германии вправе задать вопрос в связи с последовательной
антигерманской позицией советской стороны в балканском вопросе: нота
советского правительства по поводу введения германских войск в Болгарию;
гарантии, данные вами Турции; и, наконец, переговоры с Югославией - все
это может создать впечатление, что советское руководство решило проводить
новую линию...
- Ну что ж, - сказал Сталин, выслушав Молотова, - если они говорят о
новой линии советского руководства, надо подтвердить эту их убежденность.
Я за то, чтобы сейчас же вызвать Гавриловича и подписать с югославами
договор о дружбе.
Сталин изучающе глянул на Молотова, стараясь понять, какое
впечатление произвело на наркома это его решение, с точки зрения
канонической дипломатии, безрассудное.
- Гаврилович настаивает, чтобы договор подписывал не он один, а
военные, прилетевшие из Белграда.
- Что ж... Его можно понять - он хочет этим подчеркнуть о с о б ы й
смысл в отношениях между нашими странами.
- Вышинский отказал ему в этом.
- А вы поправьте Вышинского, поправьте его...
Молотов посмотрел на часы - была полночь.
- Гаврилович, вероятно, спит.
- А вы его разбудите... Думаю, надо пригласить побольше фотографов на
церемонию подписания договора. Думаю, что мое присутствие не помешает
факту подписания договора. Как вы считаете, Молотов? Пусть югославы знают,
что Сталин был на подписании договора с их страной - думаю, это не
помешает им в ближайшие дни, если действительно Гитлер начинает войну.
Фельдмаршал Лист облетал на маленьком "фоккевульфе", дребезжащем, как
графин на стеклянном подносе, соединения обеих его группировок,
расположенных юго-западнее Софии. На рассвете танки Клейста перейдут
границу и ударят по Белграду всей мощью семи дивизий, собранных в один
стальной кулак. Вторая группа дивизий ударит по Скопле. С севера - армия
Вейхса, дислоцированная в Австрии и Венгрии, и ее запыленные танки
встретят солдат Листа на Дунае, в поверженной югославской столице. Удар
будет нанесен в один и тот же миг на рассвете, когда еще прохладно, и
пение птиц в лесу приглушено плотным облаком тумана, и роса еще тяжелая,
темно-серая, без того холодного, отрешенного, сине-белого высверка,
которое приносит со своими первыми лучами великий бог древних - солнце.
Фельдмаршал смотрел на точные ромбы танковых строев, застывшие вдоль
болгарских проселков, - белые полотенца, брошенные на синюю траву; сверху
танки казались маленькими игрушками, которыми забавляются его внуки. Лист
даже услышал, как страшно рычат мальчугашки, подражая реву танковых
моторов, и как напрягаются тоненькие мышцы их слабых ручонок, когда они
передвигают свои пластмассовые танки, сосредоточивая их для удара по
"врагу".
Лист вдруг подумал, что в детстве он не знал, что такое танк и
пластмасса, и мечталось ему о лихой кавалерийской атаке улан в высоких
киверах с синими султанами, развевающимися по ветру, и еще он подумал, что
война его детства была все же более жестокой, ибо удар сабли означал
зримую гибель противника, а сейчас снаряд, загнанный в ствол пушки,
поражает невидимого врага, и, нажимая кнопку, танкист не видит смертельной
боли в глазах такого же, как и он, юноши и не должен, испытывая радость
победы, постоянно представлять себе смерть такой близкой, кроваво-дымной и
явственной - протяни руку и пальцы ощутят что-то липкое,
пульсирующе-горячее. Раньше, продолжал размышлять Лист, солдату было
труднее, ибо он давал клятву на крови. Теперь, в век техники, солдат не
видит моментального результата его п о с т у п к а. Он лишь нажал курок,
и в километре от него начал корчиться в судорогах и кричать д л и н н ы м,
последним, а потому детским криком такой же человек, одетый в такую же
зеленую форму, с той лишь разницей, что на плечах его другие погоны, а на
пилотке иная кокарда, но он, немецкий солдат, не видит и не слышит этого,
ибо техника, поставленная на службу войны, победила барьер расстояний.
Летчик, обернувшись, протянул фельдмаршалу маленький листок бумаги,
на котором радист записал скачущим почерком: "Командующий авиацией генерал
Дикс приглашает сделать посадку возле его штаба - обещает охоту на
вальдшнепов и ужин".
Лист посмотрел на часы. Было около семи. В десять обещали звонить из
ставки фюрера. В конце концов, разговор можно перевести на штаб Дикса:
вчера сюда провели кабель прямой связи.
Лист тронул указательным пальцем спину радиста, которая показалась
ему безжизненной из-за того, что мягкая кожаная куртка промерзла на ветру;
тот обернулся, и фельдмаршал кивнул ему головой.
Дикс обосновался в загородной даче известного софийского врача,
который эмигрировал в Англию сразу же после ввода германских войск: в
