только не случайное стечение обстоятельств, когда сильные мира сего - от
литературы, политики^ или экономики - почему-либо обратят внимание на это
явление и окажут ему свое покровительство.
- Вы исповедуете какой-нибудь определенный метод в кинематографе? Вы
следуете кому-либо? Вы стремитесь быть последователем какой-то
определенной школы?
- Следуют школе честолюбцы от искусства. Старые мастера кичливо
ссылаются на школу учеников, выдвигая, кандидатуры своих питомцев на те
или иные премии. В искусстве нельзя следовать образцам. Последователем
быть можно, а подражателем - недопустимо.
- Вы убеждены, что ваше искусство необходимо людям?
- Не убежден. Я прагматик, и порой меня одолевает мысль, что, быть
может, мир в силах спасти гений физика и математика, который подарит
человечеству средство защиты от уничтожения. Искусство обращено к
личности, научно-технический прогресс - к обществу.
- Зачем же в таком случае вы живете в искусстве?
- Потому что я выполняю свой долг перед собственной совестью. Я
воспитывался во время нацизма, а нацизм многолик и всеяден, а у меня есть
дети. Я боюсь за них, и я в ответе за них перед богом.
- Вы считаете, что нацизм можно проанализировать, используя форму
интеллектуального вестерна? - снова спросила китаянка. - Почему бы вам не
избрать иную форму, конкретную, построенную на фактах сегодняшнего дня?
Люс ответил:
- Спасибо за предложение, я буду думать над ним. До свидания,
господа, мне было чрезвычайно интересно с вами...
7
...Он зашел в свой номер, разделся, влез в ванну и долго лежал в
голубой холодной воде. Потом он докрасна растерся мохнатым полотенцем и
убавил кондиционер. В номере уже было прохладно, и он подумал, что когда
выйдет на улицу к Хоа, то в липкой ночной жаре снова схватит насморк. Он
все время мучился насморками: и в Сингапуре, и в Тайбэе, и в Гонконге.
После прохлады закупоренного номера, где мерно урчит кондиционер, липкая
жара улицы, потом холод кондиционированного такси - и жара, страшная,
разрывающая затылок жара, пока дойдешь от такси до холодного аэропорта или
до кабака, где кроме кондиционеров под потолком вертятся лопасти громадных
пропеллеров, разгоняющих табачный дым.
<Я похудел килограмма на три, - подумал Люс, упав на низкую мягкую
кровать, - прихожу в норму. Кто это говорил мне, что если ты жирен сверх
нормы, то это вроде как целый день носить в руке штангу. Выходит, я каждый
день таскаю штангу в десять килограммов>.
Он посмотрел на часы, лежавшие на тумбочке: Хоа будет ждать в десять
тридцать.
<У меня еще тридцать минут, - подумал Люс. - Можно успеть
поработать...>
Люс поднялся с кровати, достал из портфеля диктофон в включил звук.
<Д ж е й н. Нет, что вы, Фердинанд... Он был влюблен в нее.
Л ю с. По-моему, это естественное состояние для мужчины - желать ту
женщину, в которую влюблен.
Д ж е й н. Но он хотел жениться на ней... Вы ведь очень щепетильны в
вопросах брака. Знакомство, дружба, потом помолвка, свадьба, а уже
потом...
Л ю с. Кто это вам наплел? Мы не мастодонты.
Д ж е й н. А я думала, вы э т о смогли сохранить в Германии.
Л ю с. Я же не думаю, что вы э т о сохранили у себя в Британии...
Д ж е й н. У вас больше от традиций, чем у нас. Уж если англичане
новаторы, так они во всем новаторы.
Л ю с. Почему вы говорите об англичанах <они>. Можно подумать, что вы
полинезийка.
Д ж е й н. Я плохая англичанка, Фердинанд. Я просто никакая не
англичанка. А может быть, я настоящая англичанка, потому что меня все
время тянет на Восток.
Л ю с. А она очень красива?
Д ж е й н. Кто? Исии? Очень.
Л ю с. Ноги у нее кривые?
Д ж е й н. Что вы!.. У нее замечательная фигурка. Иначе кто бы ее
пригласил в ночную программу? Такие <мюзикл> здесь очень дороги.
Л ю с. Я три дня проторчал в баре министерства информации, пока не
докопался до фамилии продюсера, который привозил их сюда. Вы неверно
сказали его имя.
Д ж е й н. Почему? Синагава-сан.
Л ю с. Нет. Не Синагава, а Шинагава. Это, оказывается, большая
разница. Мне еще надо узнать, где Дорнброк арендовал для нее дом...
Д ж е й н. Вам не скажут. Там, где всеобщий бедлам, особенно
тщательно следят за индивидуальной нравственностью.
Л ю с. Я звонил к этому самому Шинагаве... В Токио...
Д ж е й н. Ну и что?
Л ю с. Он улетел на гастроли со своими девицами в Тайбэй. Я заказал
себе билет на послезавтра.
Д ж е й н. Летите <МСА>. У них самое комфортабельное обслуживание и
не было ни одного несчастного случая... Мне будет скучно без вас,
Фердинанд... У вас сценарий как детективное расследование... Я никогда не
думала, что банальную историю о миллиардере и бедной японочке из варьете
можно повернуть таким образом, как это хотите сделать вы... К сожалению, я
не видела ни одной вашей картины...
Л ю с. Слушайте, Джейн, я не могу понять: вы говорили, что он
привозил к ней кого-то из ваших врачей. Но ведь они были знакомы только
двадцать дней... Не могла же она за это время...
Д ж е й н. Он любил ее, Фердинанд... Знаете, даже если у нее была
беременность от другого, он бы все равно привез ей врачей...
Л ю с. А сам жил в другом отеле? И к ней приезжал только днем? И
ограничивался тем, что танцевал с ней по вечерам в <Паласе>, а днем
валялся в вашем <свиммингклабе>? Так, что ли?
Д ж е й н. Надо придумывать для себя какой-то идеал... мечту... Без
этого нельзя.
Л ю с. Про это я слыхал. Только не думал, что женщины тоже
придумывают себе... всяческие химеры...
Д ж е й н. Придумывают, когда плохо. Вы знаете, кому хорошо сейчас,
Фердинанд? Я не знаю. Всем плохо. В той или иной степени, но плохо...
Л ю с. Как фамилия доктора, которого он привозил?
Д ж е й н. Я этим не интересуюсь. Мы интересуемся только своими. Если
бы она была англичанкой, я бы сказала вам, кто ее смотрел, что у нее
обнаружили и как прошла операция, если она была здесь сделана.
Л ю с. Вы бы мне очень помогли, Джейн, если бы смогли найти того
врача.
Д ж е й н. Постараюсь.
Л ю с. Хорошо бы это сделать сегодня или завтра в первой половине
дня.
Д ж е й н. Сегодня вряд ли. У нас сегодня какой-то банкет в клубе.
Значит, никого не будет дома. Знаете, что делает англичанин, попав на
необитаемый остров? Он сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить...
Скорее всего, я позвоню вам завтра до одиннадцати. Хорошо?
Л ю с. Знаете, за что я люблю англичан, Джейн? У вас в языке нет
разницы между <вы> и <ты>. Просто <уои>. Каждый волен понимать это
обращение так, как ему хочется. Вы вообще-то демократичная нация - такая,
как о себе пишете?
Д ж е й н. Конечно. Демократичная. Дальше некуда. Когда мне было
десять лет и я вместе с однокашником возвращалась из школы, отец спросил
меня: <Надеюсь, он джентльмен?> А в пятнадцать лет мама спрашивала про
каждую мою подругу: <Ты убеждена, что она настоящая леди?> Очень
демократично.
Л ю с. Не люблю людей, которые ругают свою нацию.
Д ж е й н. Я не человек. Я женщина. И мне очень понравилось, как
Дорнброк говорил о вас, о немцах...
Л ю с. Ругал?
Д ж е й н. Не всех.
Л ю с. Кого?
Д ж е й н. Себя прежде всего. Но он говорил, что в нем сосредоточен
немецкий дух со всеми комплексами: если уж доброта - то до конца, а
жестокость - то без колебаний и самотерзаний. Он очень верно сказал, что
каждый человек обладает бесконечными потенциями - как в зле, так и в
добре.
Л ю с. Где это он сказал?
Д ж е й н. Когда напился в нашем клубе... Наверное, врачи сказали ему
то, чего он не хотел знать. Ее часто тошнило, бедняжку...
Л ю с. А как же выступления?
Д ж е й н. Она делала свой номер, а потом сразу же уходила к себе в
уборную>.
В диктофоне звук оборвался, и Люс вздрогнул, настороженно поднявшись
на локте.
<Психопат. Просто кончилась пленка в кассете. Чего мне сейчас-то
пугаться? Ведь один. И свободен. Уверял себя, что дорожу жизнью только
из-за детей. Значит, врал себе? Вообще, люди врут себе чаще, чем другим.
Чужие могут схватить за руку, а сам все себе простишь>.
Люс посмотрел на часы: было 10.20.
<Пора спускаться вниз... Пока оденусь... Он велел мне одеться как
оборванцу. Расхотелось мне что-то идти в этот мужской бардак... Не
хочется, и все тут. Господи, подумаешь, Хоа обидится... Ничего страшного.
Я, конечно, благодарен ему за то, что он здесь для меня сделал... Если бы
я ходил и спрашивал у каждого встречного азиата: <Что вы знаете про визит
Дорнброка?> - меня бы давно засекли. У старика Дорнброка здесь наверняка
есть свои люди. А так я собираю материалы к новому фильму о трагедии
Востока. Пусть не поверят. Я сам просил Хоа показать мне здешние злачные
места, которые типичны для постколониального общества... Но он ведь мне
навязывал этот морской притон... А снять бы там, конечно, было здорово...>
Люс достал из чемодана свои мятые, закапанные краской джинсы, которые
когда-то были настоящими белыми <Ли>, надел рубашку хаки, но, подумав,
снял ее. <Решат, что я какой-нибудь военный янки из Вьетнама. Отлупят еще.
Лучше надену синюю. Жарко, правда, но это будет в самый раз>.
Одевался он сейчас, как. и думал, лениво, чуть заторможенно.
<А <Сестра Керри> сегодня смотрится как слащавое мещанство, -
рассуждал Люс, натягивая мокасины, - черт меня угораздил зайти в кино.
Надо беречь первые впечатления. Любил этот фильм, любил Драйзера - так
нет, черт меня потащил в кино! Там же никакой информации - одни
сантименты. Впрочем, мне предстоит в Жизни сыграть роль Оливье, когда
будет процесс с Норой. Хотя тот был метрдотель и ему важны были его
привычные условия: дом, манишка и положение в обществе. А мне хоть в
конуре, только б работать>.
Было 10.28. На улицах только-только зажигались огни.
<Хоа точен. Наверное, сейчас он подходит к стоянке такси. Чудак,
почему бы не прийти сюда? - подумал Люс. - Хотя он объяснял: раньше
англичане запрещали цветным входить в отели. Демократы, ничего не скажешь.
А теперь цветным можно всюду ходить, но разве сразу выдавишь из человека
то, что закладывалось столетиями? Черт, ну почему мне так не хочется идти
в этот морской бардак? А чего мне хочется? Сесть в самолет, и вернуться в
Берлин, и сказать Бергу, что я уже почти все нашел? А он спросит: <все>
или <почти все>? Он страшно рассказывал, как погибли его жена, сестра,
дети... <Моя сестра была ангел... Ее звали Кэтрин. В Греции мне говорили,
что это имя бывает у женщин двух противоборствующих характеров: либо это
святые и страдалицы, либо своенравные грешницы>. Интересно, зачем он это
рассказывал? Она всегда улыбалась, даже когда он беспробудно пил, работая
нотариусом. <Она тайком продавала что-то, и дети были сыты, и всегда
встречала меня с улыбкой, потому что она понимала, из-за чего я пью. Она
понимала лучше всех врачей, что алкоголизм - это социальное заболевание.
Или болезнь талантов. Когда спивается безвольная шваль - и лечить-то не
стоит, туда ей дорога...> Люс спрятал блокнот в карман синей рубашки и
взял ключ с тяжелой бронзовой бляхой, на которой был выбит номер его
комнаты - 19.
В это время раздался телефонный звонок.
- Алло! - сказал Люс, проклиная себя за то, что снял трубку.
- Хэлло, Фердинанд, это Джейн. Вы должны мне гинею: я нашла доктора!
- Я всегда путаюсь в ваших деньгах. Гинея - это больше фунта или
