способом... Это то же, что эсперимент называть опытом. В этом громадная
разница - эксперимент и опыт... Итак, я продолжаю вашу мысль: <Профессор
Уолтер-Брайтон, о какой закономерности вы говорите!>
- Это уже было... - сказал Люс. - Это мой метод, а не ваш способ...
- Всегда считал немцев выдержанной в отличие от нас, американцев,
нацией...
- Простите. Умолкаю.
- Только не навсегда, - заметил Уолтер-Брайтон и продолжал: - Так
вот, после того, что уже было вами сказано, я стану говорить за вас то,
чего вы еще не говорили... Не успели сказать - уговоримся считать так...
Эйнштейн ведь начал свою теорию с вольного допуска: <Предположим, есть
бог...> Так чего же не договорил Люс, разбивая доводы Брайтона? <Какая, к
черту, закономерность, - не договорил мистер Люс. - Не далее как месяц
назад взорвали бомбу. Все было подчинено этому взрыву, даже расчеты
прогнозов в гидрометеорологическом центре: синоптики считали, что ветра не
будет и облако уйдет вверх, к низким слоям атмосферы, а потом воздушные
потоки рассеют радиоактивные осадки в безлюдных районах океана. Но
случилось непредвиденное: воздушные потоки, зародившиеся за три часа до
взрыва бомбы где-то около Гренландии, переместились в Азию и со
стремительной, невероятной, непредугадываемой скоростью понесли облако к
густонаселенным районам, и десятки не родившихся еще гениев, а подчас и
незачатых были убиты волею случая... Непредвиденные потоки воздуха,
которые пока бесконтрольны и неуправляемы, смогли убить двух Моцартов,
которые родились бы в начале следующего века, одного Ганди, которому в
момент смерти было семь минут, и он умер, потому что облако прошло над
нашим городом (я сам наблюдал его движение). Резерфорда, который сосал
материнскую грудь в Гонконге, и Христа, который играл в пряталки со своей
сестрой в Маниле. Она, его сестра, останется в живых, потому что случилось
глупое чудо: он облучился, а она нет... Вообще-то, первыми гибнут
талантливые - это закон, увы... Следовательно, - должен продолжать мой
друг Люс, - одно облако, рожденное одним взрывом ядерной бомбы, уже убило
семь человек, искалечило сорок и убьет в течение ближайших трех лет еще
человек двести - триста, по самым грубым подсчетам... О какой же
закономерности развития вы тут болтали, американец?!> Но американец вам
ответил, - сказал Уолтер-Брайтон, - это уже я говорю, - пояснил он, -
закономерность всегда рождается случайностью; всякая случайность
обязательно выражает какую-то закономерность. Ньютон случайно посмотрел на
яблоню и вывел закон земного притяжения. Но ведь он не случайно смотрел на
яблоню - дурак смотрит на нее чаще, чем гений; он попросту размышлял, и
все его душевные и физические порывы были предопределены заранее
рассчитанной программой научного подвига, лишь поэтому фиксация случайного
сделалась первоосновой закона, определяющего бытие...
Уолтер-Брайтон снова отхлебнул пива и в тишине, которая была еще
более явственной оттого, что под потолком мерно крутились лопасти
пропеллера, разгонявшие влажный горячий воздух, добавил:
- А мои соплеменники во Вьетнаме... Я не думаю их оправдывать, спаси
меня бог, это позор Америки. Что же касается новых нацистов в Германии, то
это ваша забота, дорогой Люс. Я свое отбомбил в сорок пятом. Мы помогли
стереть с лица земли Гитлера. Так отчего же сейчас снова появились
гитлеровцы? Случайность? Или закономерность?
6
В вестибюле отеля Люса ждали журналисты.
- Что вас будет интересовать? - спросил он, - Подробности берлинского
дела? Тогда разговор у нас не пойдет - об этом уже писали наши газеты.
- Вы сейчас в Азии, - заметил высокий молодой китаец с диктофоном на
плече. - Мы не любим резкостей сначала, мы, впрочем, умеем быть резкими в
конце. Почему вы решили, что нас интересует берлинское дело? Нас
интересуете вы - художник Люс.
- Режиссера легко купить, сказав ему на людях, что он художник, -
вздохнул Люс. - Мы все страдаем комплексом неполноценности, который
замешан на избыточности честолюбия в каждом из нас.
- Значит, поговорим? - улыбнулся журналист и обернулся к коллегам: -
Пошли, ребята, Люс зовет нас.
Они спустились в темный бар; глухо урчал кондиционер, было прохладно,
и Люс отчего-то вспомнил тот бар в Ганновере, где собрались старички из
<лиги защиты чистой любви>, и подумал, как давно все это было и каким он
тогда был другим.
- Мистер Люс, я представляю газету <Дейли мэйл>, меня зовут Ли Пэн, -
сказал пожилой, в шелковом черном костюме, седоватый человек, - мне
хотелось бы спросить вас: почему вы пришли в искусство?
- Вопрос ваш необъятен. Мне трудно ответить на ваш вопрос. Вообще-то,
я не умею говорить. Хорошо говорят поэты и критики... Видимо, человека
приводит в искусство желание самовыразиться. Весь вопрос в том объеме
информации, которым начинен человек. Что он может выразить? Исповедь
хороша, если с ней пришел в мир Руссо. Или шофер, который отдаст себя в
руки биофизиков, чтобы те записали на магнитофонную ленту, что живет в нем
ежеминутно. Человек весь соткан из противоречий, в нем легко уживается зло
с добром. И он, человек, всегда склонен видеть в себе добро. Я не хотел
обидеть шофера, простите меня.
- Мистер Люс, вы сказали о комплексе неполноценности. Каждый художник
страдает им?
- Категоричность вопроса предполагает категоричность ответа, а я не
знаю, что вам ответить. Не просите меня отвечать за всех. Было бы
замечательно, научись каждый отвечать за себя.
- Вы индивидуалист?
- Художник не может быть индивидуалистом, поскольку он стремится
выразить себя не стене, а людям; каждый художник ищет аудиторию;
разобщенность двадцатого века подвигнула искусство на рождение
кинематографа: некто точно учел жажду зрелищ и гнет скуки...
- Значит, потребитель создает нужное ему искусство?
- Вам бы за круглый стол интеллектуалов, - усмехнулся Люс, - они
великолепно пикируются и точны в рапирных ответах: я имею в виду
руководителей интеллектуалов и критиков. А вообще-то вы правы: потребитель
рождает искусство. Шекспира родил королевский двор, как, впрочем, и он
впоследствии родил новый метод королевского правления, ибо владыки
прислушиваются к мнению художника, даже после того, как они отдали приказ
казнить его.
- Вы боитесь владык?
- Я боюсь конформизма. Владычество предполагает личностность, а это
уже кое-что, поскольку есть возможность либо утверждать явление, либо
бороться против него. Конформизм, как высшее проявление утилитарности
двадцатого века, безлик, а потому могуч. Можно бороться с ветряными
мельницами - их было в Кампо де Криптано не более сорока штук. Невозможно
бороться с комформизмом - он суть порождение машинной цивилизации.
- Значит, положение безвыходное, если вы не можете бороться с тем,
чего вы больше всего боитесь?
- Положение трудное, - ответил Люс. - Я не обольщаюсь, я выхода не
предложу. Выход, видимо, будет предложен самим прогрессом, это явление
саморегулирующееся. Я боюсь отнести себя к элитарному слою общества, это
одна из форм расизма, однако, с моей точки зрения, лишь элитарный слой в
обществе, выступающий в качестве некоего арбитра, морального арбитра, не
позволит обществу остаться аморфным.
- Кого вы относите к элитарному слою общества? Только художников?
- Если рабочий мыслит, он по праву может считаться элитой в элите. Я
считаю отличительной чертой элитарности умение мыслить революционно,
вровень с прогрессом, с наукой. Извечные ценности морали, которые несет в
себе элитарная прослойка, - я отношу сюда не только людей высокого
искусства и науки, но и тех, кто свято следует извечным принципам, - могут
спасти человечество от того духа приспособленчества, который предполагает
конформизм. В условиях конформизма слабые надевают личину силы чтобы не
быть освистанными, а всякое отклонение от стандарта несет человеку
моральную, а подчас и физическую гибель - нет ничего страшнее слепоты
общества, это страшнее, чем истинная слепота одного человека. И если я
что-либо ненавижу, так это конформизм - оборотную сторону любого
тоталитарного государства, нацистского в первую очередь.
- О вас пишут как о крайне левом. Вы действительно примыкаете к
ультралевым?
- Я не очень-то согласен с делением искусства по принципу
унтер-офицерской всезначимости. Достоевский считался крайне правым, а
Вагнера причислили к лику ультра. Страшно, когда бездарь одевается в тогу
левого...
- А когда талант примеряет пиджак правого?
- Мне нужны ордена и регалии для того, чтобы защищать мое искусство.
- Какими орденами вы награждены, мистер Люс?
- Я цитировал Стендаля.
- Что, с вашей точки зрения, определяет меру талантливости художника?
- Объем информации, заложенный в его произведении. Человечество
здорово поумнело за последние годы. Необходимо соответствие, я бы сказал,
опережающее соответствие художника и общества. Нельзя формировать
общественное мнение, находясь в арьергарде знания. Трудно делать эту
работу, состоя в рядах; этот труд допустим только для тех, кто вырвался в
авангард мысли. Могут, конечно, не замечать, кидать камнями или улюлюкать
- тем не менее правда за авангардом.
- Вы против традиций? Вы отвергаете Томаса Манна?
- Традиции, если они талантливы, всегда авангардны.
- Над чем вы сейчас работаете?
- Я хочу снять интеллектуальный вестерн.
- Тема?
- Я ищу тему, - ответил Люс, сразу же поняв, что этот вопрос
маленькой фарфоровой китайской журналистки был продиктован из Берлина
через мистера Лима.
- Вас не смущает презрение интеллектуалов - <серьезный Люс> ушел в
жанр вестерна?
- Меня не смущают мнения. Как правило, боятся мнений люди, не
уверенные в себе, в своей теме.
- Ваш интеллектуальный вестерн будет затрагивать вопросы политики?
- Не знаю. Пока - не знаю.
- А в принципе - вы не боитесь политики в искусстве? Высокое
искусство чуждо политики, оно живет чувством, не так ли?
- Феллини как-то сказал мне: <Люс, если вы не будете заниматься
политикой, тогда этим придется заняться мне>. Я пообещал Феллини еще года
два спокойной жизни. Феллини и Стэнли Крамер - две стороны одной медали,
которую нелегально чеканят во всем мире, посвящая ее истине.
- Я читала критические статьи, посвященные вам, мистер Люс. Вас
бранили за то, что вы следуете в своем творчестве дорогой обнаженной
публицистичности. Поэтому вас относят к разряду деловых художников,
прагматиков и конкретистов, творцов второго сорта. Вас это ранит?
- Художник, даже если он занесен официальной критикой в ряд творцов
второго сорта, работающих предметно и прагматично, все равно есть человек,
живущий без кожи. Меня бы очень ранило это мнение, не знай я отношения к
моей работе самой широкой аудитории. Я - вратарь, и мои ворота защищают не
три бека, а миллионы моих сограждан.
- В своем фильме <Наци в белых рубашках> вы обрушились на господ из
организации фон Таддена. Так ли страшны эти люди? Являются ли они
представительной силой у вас на родине?
- Лучший способ изучить явление - это сконцентрировать внимание на
крайних явлениях, ибо в них четко и перспективно заложена тенденция.
- Вы говорите сейчас как политик...
- Всякий художник - хочет он того или нет - политик. Трепетный
художник, живущий вне политики, как правило, обречен на гибель, если
