- Не надо продавать его дом. Лучше мы станем ездить туда в отпуск.
Криста покачала головой:
- Ни за что. Я хочу, чтобы ты продал тот дом.
- Хорошо. Только не торопись это делать. Единственное, что растет в
цене, так это земля.
- Ты хочешь, чтобы я все время сидела в нашей квартире?
- Не понял. - Роумэн закурил, повторив. - Я что-то не понял тебя.
- Знаешь, я ведь действительно люблю эту чертову математику.
- Тебе хочется продолжать занятия?
- Собственно, занятия я давно закончила, мне осталось защитить
докторскую диссертацию... Не сердись, это, наверное, очень страшно - спать
с магистром, но я магистр...
- Оп-па! Хорошо, что ты не сказала об этом раньше, я бы ни за что не
женился на магистре, это противоестественно!
- Пол, какой цвет ты любишь больше всего?
- Зеленый.
- А число?
- Тринадцать.
- Нет, правда...
- Клянусь тебе: моя любимая цифра - чертова дюжина.
- Тебя больше тянут брюнетки или блондинки?
- Больше всего меня тянет к тебе.
- Это же тест, милый! Я тебя изучаю.
- Во время тестов надо говорить правду?
- Только.
- Вот я и ответил тебе правду.
- Ты хочешь, чтобы я придумала наш будущий дом? Или он у тебя в
голове?
- Он у меня в голове, но я буду счастлив, если ты сделаешь наш
будущий дом на свой лад.
- Нет, лучше, если ты сделаешь все так, как тебе нравится. Мне по
душе твой стиль. Это только кажется, что у тебя беспорядок. Я заметила, ты
прекрасно ориентируешься в своем мнимом беспорядке, значит, так
задумано... Мне очень нравится, как ты устроил свою мадридскую квартиру...
- Да я и не устраивал ее вовсе, веснушка!
- Нет, устроил... Ты очень легко обживаешься на новом месте, ты и в
Нью-Йорке освоился в нашем номере, словно прожил там целый год. Это
завидное качество - уметь легко и без комплексов обживаться на новом
месте... А ты хочешь навестить своих родственников?
- У меня двоюродный брат и какая-то там тетя... Я не верю в эти самые
родственные связи, если про них вспоминаешь только перед рождеством, когда
надо рассылать поздравительные открытки... Я никогда не был избалован
родственными связями, знаешь ли... Мама меня не очень-то и хотела, она
жила другим, - он как-то странно поморщился, словно гримаса пробежала по
лицу. - Отец погиб в автомобильной катастрофе, а я с восемнадцати лет,
когда поступил в университет, - один. Хотя нет, неверно, у меня всегда
было много друзей, с тех пор я и уверовал, что родственные связи порой
бывают формальной обязанностью, а дружество - настоящим братством. Кстати,
мы с тобой летим к брату, Грегори - брат мне, настоящий брат по духу... Ты
себе не представляешь, какой прекрасный он парень...
- Я ни разу не слышала от тебя плохого слова про людей, с которыми ты
знаком... Они у тебя все "прекрасные" и "замечательные", "умницы" и
"храбрецы".
- Если человек твой друг, он обязательно самый прекрасный, храбрый,
умный и честный.
- Тебе никогда не приходилось разочаровываться?
- Это слово неприложимо к понятию "друг", конопушка. Это значит, что
некто и г р а л, чтобы понравиться мне, войти в доверие, приблизиться...
Такой человек не был другом... Чего ж тогда расстраиваться? Потеря только
тогда похожа на кровоточащую рану, когда есть что терять.
- Ты позволишь мне выпить?
- Что это ты вдруг?
- Не знаю. Можно попросить у стюарда? Очень хочется выпить.
- Конечно, человечек, - ответил Роумэн и подумал, что она, видимо,
взяла на себя его слова об и г р е того человека, который хотел войти в
доверие. "Ужасно! Она именно так и подумала, женщина всегда воспринимает
слово через себя. А как ей сказать, что я совершенно другое имел в виду,
что я чувствую ее частью самого себя, что я верю ей беспредельно? А если я
ошибаюсь в этой вере, то надо вставлять ствол ружья в рот и нажимать
пальцем правой ноги на спусковой крючок, - незачем тогда жить на земле,
если здесь возможно и такое... Но если я ей ничего не скажу, тогда она
будет нести в себе эту боль, я должен, я обязан сказать ей..."
- Послушай, человечек, - Роумэн взял ее прекрасное лицо в свои
ладони. - Я понял, отчего ты захотела сейчас выпить... И мне стало обидно
за то, что ты посмела так подумать... Только не перебивай меня... И еще...
Если мне придется выбирать слова, когда я говорю с самым дорогим мне
человеком на земле, тогда... Понимаешь? Это очень трудно - подводить под
чем-то черту, но если мы уговорились, что мы подвели черту под чем-то, то
давай этот уговор выполнять. Ладно?
Криста кивнула, легко прикоснулась губами к его руке и, откашлявшись,
сказала:
- Спасибо.
- За правду не благодарят.
- А я не тебя благодарю, а бога.
- Это - можешь, - согласился он. - И еще: мы, американцы, очень
вольны в словах, это шокирует европейцев... Поэтому, пожалуйста, научись
принимать нас такими, какие мы есть, иначе тебе здесь будет довольно
трудно... Наши отцы-основатели были прожженные прагматики, они точно
рассчитали, что слово произнесенное не таит в себе угрозы строю. Опасны
слова непроизнесенные. У нас говорят все, что хотят, но при этом делают
так, как решат дедушки с Уолл-стрита - весьма компетентные деды, знают,
как держать общество в состоянии полнейшей свободы слова и при этом
абсолютнейшего подчинения своему делу. Потому-то, когда и если тебе что-то
п о к а ж е т с я, не уходи в себя, не терзайся сомнениями, не проси
виски, а задавай вопросы: не бойся, задавай любые, у нас не обижаются на
вопрос, потому что имеют право на ответ - пусть такой же резкий или даже
неприятный. Более всего в спорте мне нравятся ничьи: два-два; в жизни -
тоже, потому что чей-то выигрыш обязательно соседствует с проигрышем, а
это - нарушение баланса, поняла?
- Господи, за что же мне такое счастье привалило? - Криста снова
прикоснулась губами к его руке. - Ты все знаешь, хотя и не магистр, ну,
объясни же: почему - мне и за что - ты? Можешь?
- Могу.
- Ну?
- Всякий человек, перестрадавший столько, сколько хватит на жизнь
многих людей, обязательно получает компенсацию. Это тоже закон ничьих.
Если бы ты не встретила меня, сделалась бы великим ученым, по-настоящему
великим, как Альберт Эйнштейн. Или Бор. Или Кюри. А может быть, стала бы
сочинять сказки. Вроде твоего папы, когда он по-своему пересказывал тебе
Андерсена. Я верю в это... Через себя верю. Мне ведь тоже досталось в
жизни... И вдруг на голову свалился прекрасный агент гестапо, которого я
полюбил. А этот гестаповский агент понял" что я ему тоже послан богом. Вот
и произошло чудо. К тому же у нас с тобой абсолютная совпадаемость, это
тоже чертовски важно. Можно любить женщину, восторгаться ею, но - днем.
Это - трагедия. Можно, наоборот, ждать, когда наступит ночь, близость, а
утром не знаешь, как бы поскорее слинять, такая рядом с тобой лежит дура.
Или истеричка. Или стерва, которая только и думает, как вытрясти из тебя
побольше баков. Тоже трагедия. А вот если засыпая после того, как был с
тобой, любил тебя, хотел тебя, мечтаешь поскорее проснуться, чтобы снова
видеть твое лицо" слышать твой голос, смеяться твоим шуткам и задумываться
над твоими словами - так много в них сокрыто мысли, тогда получается то,
что в мире редкостно. Кое-кто называет это счастливым браком.
- Ты читаешь мои мысли?
- Большинство.
- Все. Ты говорил то... Нет, не так... Ты повторял то, что я говорила
про себя... Только я не решалась назвать себя агентом гестапо...
- Плохо, когда оставляешь в себе тайну. Она ест тебя, как соль
металл. Боишься, что кто-то ненароком прикоснется к ней, закрываешься, как
улитка, и живешь в постоянном страхе. Зачем? Черта подведена, никаких
тайн. Кстати, на твоем месте я написал бы книгу "Я была агентом Гитлера".
- Ты сошел с ума?
- Почему? Это сенсация, заработаешь уйму денег, Грегори поможет
продать сюжет в Голливуде, арендуем сейф в швейцарском банке, будем
получать десять процентов годовых - чудо что за жизнь!
- Это ты так шутишь?
- Да почему?! Мы очень серьезно относимся к возможности заработать
деньги, человечек!
- Вот сейчас ты сказал неправду. Пол.
- Да правду же, правду! У нас свой строй мыслей, нам сто шестьдесят
лет, мы молодые, у нас нет истории, как у вас, мы поэтому не боимся
отсекать прошлое: было - и нет! Мы не замучены вашими условностями, к
былому относимся как к отрезанному куску хлеба: не как к части целого,
насильственно от него отторгнутого ножом, а будто к ломтю, который
надлежит полить кукурузным маслом, положить сверху кусок сыра, сунуть в
электроплиту, слегка обжарить и с аппетитом съесть.
- И твое сердце не сжимается, когда ты вспоминаешь, с ч е м я
пришла в твой дом?
- А твое сердце не разрывается от того, что я, поняв, что ты пришла в
мой дом совсем не случайно, и г р а л любовь, отправляя тебя в Севилью? Я
перестал играть, когда Гаузнер открыл мне правду. Тогда я снова позволил
себе понять, что люблю тебя. Мы квиты, человечек. Я играл в такой же мере,
как и ты... Скажи, когда ты полюбила меня?
- Когда нашла котенка.
- Какого котенка? - удивился Роумэн.
- Рыжего. Я нашла его в Севилье. Он очень мяукал в подъезде. Когда я
стала кормить его с рук, я поняла, что люблю тебя. А сначала я тебя
ненавидела.
- Да?! Почему?
- Потому что мне сказали, что ты держишь в своих руках все нити,
потому что немцы перешли в твое подчинение, тебе известно, кто погубил
моего папу, ты поддерживаешь этого человека и лишь в твоей воле открыть
мне это имя... Или нет... Я мучительно боялась признаться себе в том, как
ты мне мил... Ну, спрашивай... Ты же хочешь спросить...
- Да.
- Ты хочешь спросить: ложась с тобой в постель, чувствовала ли я
тебя, желала ли? Да?
- Да.
- Ну, тогда я отвечу... Я потому и напилась в тот день, что ничего не
хотела... Я никогда, никогда, никогда, никогда не хотела этого... Ни с
кем... Знаешь, почему женщины несчастнее мужчин?
- Не знаю.
- Потому что вы не можете спать с той, которую не хотите... У вас это
просто не получится. А женщине приходится... Вот я тебе все и сказала -
как наизнанку вывернулась. И сажусь писать книгу про агента Гитлера.
Только писать я буду на своем языке, а ты сделаешь авторизованный перевод,
ладно?
- Авторизованный? Это как? Больше заплатишь?
- Да, в триста сорок два раза.
- Хорошо, - он поцеловал ее в нос. - В Голливуде сразу же заключим
договор. Только, пожалуйста, любимый мой человечек, нежность моя и
чистота, никогда не таи в себе вопросы. Я тебя очень чувствую, я чувствую
тебя постоянно, я, как радио, настроен на тебя, поэтому воспринимаю твои
п е р е п а д ы словно свою боль и начинаю копаться в себе, и замыкаюсь,
и свет мне делается не мил... Понимаешь? Запомни раз и навсегда:
американцы не боятся вопросов - самых прямых и нелицеприятных. Но мы
бесимся, чувствуя, что нас хотят спросить, но отчего-то не спрашивают. Тут
мы начинаем терять веру, понимаешь?
- Спасибо, что ты все это говоришь мне.
- Мне стало так спокойно, что снова захотелось поспать.
- Не надо. Через полчаса мы прилетим, будет болеть голова... Аспирин
действительно здорово помог.
- А я что говорил...
- Пол, а на каком языке мы сейчас с тобой беседовали?
Он недоуменно посмотрел на нее:
- Черт, действительно? На каком?
- На немецком, любимый.
- Правда?
- Правда. Ты меняешь языки, как носовые платки. И по-испански можешь
так же?
- По-испански мне легче, я и думаю-то на испанском. Неужели мы
