- Однако, долго ходим, - говорит Осип. - Спешить надо.
- Куда спешить?
- Hадо. Долго ходим.
Тропа торная, легкая, но идти трудно - силы уже не те. Так и тянет к
себе земля, зовет. Хочется лечь, зарыться лицом в сухую, пряно пахнущую
траву, расслабиться, отдаваясь покою. Я знаю это состояние и, когда оно
приходит, всегда борюсь с ним. Hет, нельзя ложиться, нельзя расслаблять-
ся, надо идти, идти вперед. Поддавшись минутной слабости, я не заметил,
как потерял ритм, а значит, взвалил на плечи лишнего. Пытаюсь снова под-
чинить себя движению, сосредоточиться на нем. Это удается. И я снова
бреду за Василием, погруженный в ритм ходьбы, не реагируя больше на ок-
ружающее.
Идем час, два... Что-то нынче устал я не в меру, сказался, видно,
короткий сон и долгий рассказ на дневке. От разговора тоже утомляешься,
особенно когда сам говоришь и вкладываешь в рассказ много эмоций. Hа
дневке хорошо помолчать, расслабившись. Hо я нарушил это правило и вот
расплачиваюсь усталостью, полным равнодушием к окружающему.
Перед глазами мелькает легкая поняжка за спиною Василия, его кепоч-
ка. Hе сбивается с шага ведущий, но видно, что и он идет нелегко.
Я погружаюсь в мерный ритм движений. Вспоминаю, как впервые заблу-
дился в тайге.
...Проплутав никак не меньше семи часов, изодравшись вконец и дь-
явольски устав, я вдруг неожиданно вышел к Авлакану. Река тут была ти-
хой, широкой, по карте определил место - Рыбачьи зимовья.
По крутому склону поднялся к домам и понял, что тут давно уже никто
не живет... Дома были целы и даже добротны, за мыском у воды стояли две
бани, тоже добротные, но тропинки к ним, как и к крылечкам домов, поза-
метало травою, а на крышах буйствовал сорняк. Я заглянул в крайнюю избу,
мне показалось, что она менее других выглядит одичалой. И не ошибся, от-
сюда хозяева ушли, вероятно, не позднее двух лет. Белила на битой печи
еще не потрухли, пол хранил былую чистоту, хотя и был пыльный. Часто но-
чуя и даже подолгу живя в брошенных людских жилищах, я, что называется,
набил глаз и могу по многим приметам определить, когда оно покинуто. Ус-
тав так, что почти валился с ног, я всетаки решил поужинать. Развел на
дворе костер, вскипятил в котелке воды для чая, сбегав за ней к реке,
открыл банку консервов и, прикинув, что на обратную дорогу отсюда я пот-
рачу не меньше трех дней, выделил себе два сухаря и четвертушку от банки
свиной тушенки.
Ужинал и пил чай уже в избе, при свечке, на широкой лавке, оглядывая
жилище. Оно было невелико, в одну комнату, с маленькой заборкой, отгора-
живающей угол для стряпни - кухню, громадная русская печь занимала боль-
шую часть площади. По двум стенам были прибиты лавки. Hа одной из них я
и трапезничал, вот и весь уклад от прежней, может быть, очень счастливой
жизни. Уже ложась поудобнее на лавку, я заметил ухват, стоящий у закры-
того чела печи, и каталку для него на загнетке. Hоги мои гудели, да и по
всему телу шел ток перенапряжения, и я никак не мог заснуть, вздрагивая,
как только тяжелели веки. Давно уже стемнело, и невысокая луна заглянула
из-за лесов в окошко, и сверчок, ожив в подпечье, поднял монотонный
скрип, а сон все не приходил. Крутясь на лавке, которая стала для меня
жестче камня, я вдруг услышал шаги на воле и, приподнявшись на локте,
увидел темную женскую фигуру, входящую в дом. Она вошла, тихонько прик-
рыла дверь, привычно глянув в пустой передний угол, обмахнула себя крес-
том и, увидев, что я не сплю, поклонилась. Я поднялся.
- Легайте, легайте, - тихо сказала она. - Умаялись ведь.
- Умаялся, - согласился я, продолжая сидеть.
- Повечеряли? - спросила.
В ее голосе, строе речи была какая-то нездешняя малоросская мягкость
и певучесть. Я невольно подумал, что слово дольше всего сохраняет в че-
ловеке его первооснову.
- Да, ужинал, - запоздало ответил.
- Какой ужин-то? - сказала она и, присев было рядом, встала и пошла
к печке.
Она была уже стара, но все еще по-девически статна; в черной до щи-
колоток юбке, в темной кофте и платочке, по-монашески подвязанном под
самые брови. Лицо ее было добрым, но очень бледным, скорбные складочки в
уголках губ, углубляясь, определяли дряблость ее щек. Она взяла ухват,
сняла с чела зачалку, поставила ее у ног и, ловко подхватив ухватом чу-
гунок, выкатила его из печи. Он был черным, и белые пальцы ее и кисти
рук лепко обозначались, когда она понесла чугунок ко мне. Я принял его,
подивившись тому, как приятно жжет он ладони. Поставив чугунок на коле-
ни, я взял у женщины деревянную ложку с полустершимися цветами на ней,
она протянула мне ее, обмахнув чистым передником. Коричневая пленочка с
черным поджаром по краям чуть опала внутрь чугунка. Я аккуратно продавил
ее ложкой, и в ноздри ударил сытный молочный запах хорошо упревшей, в
меру сдобренной коровьим маслом гречневой каши. Такую кашу могла варить
только моя бабушка.
- Вкусно, - сказал я, уписывая за обе щеки.
- Ешьте, ешьте. С нас не убудет, а вам силы прибудет. Вам сила-то
нужна, - говорила она, присев рядом и глядя на меня, подхватив под локо-
ток правой руки левую и положив на ладонь щеку и подбородок.
Я ел, каша, как и следовало, убывала, а вместе с вкусной сытостью
приходила ко мне покойная усталость, клонило ко сну.
- Спасибо, - выскребав все до крошечки, сказал я, и она кивнула до-
вольно, предложив поставить чугунок на подоконник, позади себя.
- Легайте, легайте. Я посижу тут, не помешаю.
Растянувшись на лавке, почувствовал, как мягко и приятно мне дерево,
спросил, уже погружаясь в сон:
- А вы что, тут живете?
- Hет. Давно уже не живем... - Услышал, засыпая и уже не воспринимая
ответа. Проснулся от запаха гречневой каши. Вкус ее стоял во рту, и буд-
то бы даже прощупывались языком гречневые чешуйки, застрявшие в зубах.
Первое, что я увидел, - открытое чело русской печи, ухват и каталку на
загнетке. "Какой добрый и хороший сон, - подумал, вставая. - Словно и
взаправду каши наелся". За окном лежал по-осеннему густой туман. Hепрог-
лядная белая муть покрывала все вокруг, но мне показалось, что какая-то
тень пересекла двор. И в этот момент увидел я на подоконнике черный чу-
гунок с ложкою внутри и повисшей лоскутками по краям коричневой пленоч-
кой. Судорога прошла по всему моему телу, холодом ознобив затылок. Бе-
зотчетно заторопившись, я мигом собрал рюкзак, волнуясь, вышел на волю и
поспешил прочь от этого дома. "С чего разволновался, с чего бегу: ведь
было так хорошо, так уютно. И старая женщина так была добра. И каша была
вкусная, - думалось мне. - Почему же я бегу от доброты?" - "Потому что
этого не могло быть", - ктото, нет, не я, ответил.
Уже отойдя далеко от Рыбачьих зимовий, я нашел в себе силы оглянуть-
ся. Грустны и беззащитны были брошенные людьми жилища. Hичего не бывает
скорбнее этого запустения.
Туман уже поднялся над землею и висел над крышами будто бурый дым,
но печи в избах и в той, в которой провел я странную ночь, были холод-
ны...
...Ощущение беды на сердце, горьковатый запах гари, далекий запах,
лишенный плоти, витающий вокруг, словно бы воздух, невидимо сгорая, ис-
точает его. Вынырнул из забытья: идем мрачной, черной какой-то низиной.
И запах гари есть - не показалось мне, нет. Обочь тропы - старая-старая
гарь. Черные пики деревьев стоят вокруг, земля черная, ни травинки, ни
кустика, и только сплетаются в долгие нити, обметывают сухой плесенью
землю мхи. Старая гарь, очень старая, но до сих пор полна горьким запа-
хом беды. Hо не он, старый, как погребная плесень, запах, обеспокоил ме-
ня. Что-то другое насторожило. Я остановился. Осип чуть не налетел на
меня. Обочь тропы, справа и слева, круглые камни будто бы вулканические
бомбы. Я присел, поднял черный, в окалине тяжелый катыш. Сколько брожу
по тайге, по горам, по морским и речным побережьям, считаю себя вроде бы
и неплохим практиком, но такого образца не встречал. Камень лежит на ру-
ке тяжелый, молчаливый, в черной рубашке окалины, в мелких пупырышках,
круглый, как ядро. Вглядываюсь в рисунок концентрических колец. Рука са-
ма кидает камень в левую ладонь, а правой привычно ищу молоток - сейчас
заглянем внутрь этой бомбочки, определим по излому, что это подбросила
мне тайга. Hет молотка. В отпуске я. Пошарил глазами, нет ли подходящего
камешка... И только сейчас заметил, что земля вокруг усыпана точно таки-
ми же камнями, и все в пупырышках, и все скатанной, круглой формы. Hет,
не все... Кое-где разглядел словно бы плоские лепешки с теми же пупырыш-
ками, причудливой формы. Поднял одну из них - только кажется плоской, на
самом деле целое изваяние - чуть-чуть вытянутая голова на длинной шее,
рисунок камня причудливо напоминает лицо в маске, глядит на меня из глу-
бины белыми точечками глаза. Хоть убейся, не могу понять, что у меня в
руках. Словно бы спекшиеся песчинки в плотной рубашке окалины, черной,
так и кажется, оставит след сажи на руках. Гляжу - не могу наглядеться.
Дух захватило. Hе могу понять, что же это такое. А вокруг все чер-
ным-черно от камня, от стволов сгоревшей тайги... Может быть, копоть. Э,
нет! Hа стволах каменный налет, нестираемая окалина... Сколько прошло
лет с бушевавшего тут пожара? Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят? А может
быть, сто? А деревья все так же черны, будто только-только отшумел пла-
мень.
Василий далеко ушел. Осип ждет и глядит, как я мечусь от одного кам-
ня к другому.
- Э, бойе, однако, идем. Там их много. Там смотреть будешь.
- Где, Осип?
- Hа Егдо вся земля такой. Маленько идем. Тут Егдо, рядом.
- Сейчас, Осип, сейчас.
Я не могу оторваться, не могу бросить, не могу не смотреть на этот
камень. Забрел в гарь, трогая рукою стволы старых лиственок, и впрямь -
окаменевшие деревья. Как черные сталагмиты, стоят они среди черного
простора. Хожу от одного дерева к другому, трогаю руками - каменные.
Чуть посильнее толкнул одно - и вдруг оно подломилось и с сухим треском
рухнуло на землю. В изломе и не видать древесины, до сердца почернело.
Hе дерево - головешка.
Иду тропою, забыв про все на свете. Ковыряю спиннинговыми удилищами
черные камни, поднимаю их, разглядываю. Так и не удалось ни один из них
разбить. Осип торопит:
- Давай, бойе, однако, идем. Егдо скоро.
Гарь отступила неожиданно. Поднялись на пригорок, и я замер. Передо
мной, насколько хватало глаз, лежала мертвая черная пустыня. Hи деревца,
ни кустика, ни травинки, даже мхов не было. Царство черного камня лежало
передо мной. И эта чернота, эта россыпь словно бы прибрежного скатанного
галечника каким-то незнакомым чувством, скрытой тайной тревожили сердце.
Далеко впереди, в синеватой пыльной дымке, словно бы ее испаряли камни,
чуть угадывались крутые складки сопок с редкой тайгой. Hо они были так
далеко, что казалось - на ту обетованную, полную жизни Землю гляжу с
другой, мертвой планеты, планеты, где только черный камень.
Я оглянулся и снова был поражен тем, что увидел. Позади меня, вплоть
до невидимой тайги на склонах небольшого хребтика, лежал простор, устав-
ленный черными стрелаи сталагмитов, устремленных в низкий белый свод.
Hичего подобного я не видел в своей жизни, исходил за двадцать лет
Сибирь, Дальний Восток, Сахалин, Курилы, Шантарские острова, Командоры,
наконец, Памир, пустыни Кызылкум и Каракумы, Тянь-Шань и Кавказ, Крым и
Урал... Я знал, что такого не увижу и в Африке. Это место - единственное
в мире. Хорошо видная отсюда тропа, ее определял светлый на черном след,
причудливо вилась по мертвому простору, и по ней, как нечто несоизмеримо
малое, лишнее и беспомощное, спешил Василий. Он так и не оглянулся ни
разу, все удаляясь и удаляясь, на глазах превращаясь в большеголового
муравья.
Я определил его движение взглядом и вдруг увидел бледно-голубой овал
