произносила ни слова. Любила исчезать и держаться в стороне. Это всех
нас несколько беспокоило. Но наконец наступил перелом: Мильва
отреагировала как дриада либо эльфка - бурно, импульсивно и не совсем
понятно. Однажды утром она на наших глазах вытащила нож и, не произнеся
ни слова, отхватила косу у самой шеи. "Не положено, я не девушка, -
сказала она, видя, как. у нас отвалились челюсти. - Но и не вдова, -
добавила она. - И на том конец трауру". С этого момента она постоянно
была уже такой, как и раньше, - ехидной, кусачей, надутой и скорой на
непарламентские выражения. Из этого мы сделали вывод, что кризис удачно
миновал.
Третьим, не менее странным членом нашей команды был нильфгаардец, не
упускавший случая заметить, что он не нильфгаардец. Зовут его, как он
утверждал, Кагыр МаурДыффин аэп Кеаллах...
***
- Кагыр Маур Дыффин, сын Кеаллаха, - торжественно заявил Лютик,
наставив на нильфгаардца свинцовый стерженек. - Со многим из того, что я
не люблю и, более того - не переношу, мне пришлось смириться в этой
уважаемой компании. Но не со всем! Я не переношу, когда мне заглядывают
через плечо в то время, как я пишу! И смиряться с этим не намерен!
Нильфгаардец отодвинулся от поэта, после недолгого раздумья схватил
свое седло, кожух и попону и перетащил все ближе к дремлющей Мильве.
- Прости, - сказал он при этом. - Прошу простить мое нахальство,
Лютик. Я заглянул случайно, из обычного любопытства. Думал, ты чертишь
карту или производишь какие-то расчеты.
- Я не бухгалтер! - вздыбился поэт в буквальном и переносном смысле.
- И не картограф! И даже если б был таковым, это не оправдывает того,
что ты запускаешь журавля в мои записки!
- Я уже извинился, - сухо напомнил Кагыр, устраивая себе лежанку на
новом месте. - Со многим я смирился в этой уважаемой компании и ко
многому привык. Но извиняться по-прежнему считаю для себя возможным
только один раз.
- А вообще-то, - проговорил ведьмак, совершенно неожиданно для всех
и, кажется, для себя тоже, приняв сторону юного нильфгаардца. - Ты стал
чертовски раздражителен, Лютик. Невозможно не заметить, что это как-то
связано с бумагой, которую ты с некоторых пор принялся пачкать на
биваках огрызком свинчатки.
- Факт бесспорный, - подтвердил вампир Регис, подбрасывая в огонь
березовые ветки. - Последнее время наш менестрель стал раздражительным,
да к тому же скрытным, таинственным и жаждущим уединения. О нет, в
отправлении естественных потребностей присутствие свидетелей ему отнюдь
не мешает, чему, впрочем, в нашей ситуации удивляться не приходится.
Стыдливая скрытность и раздражительность, вызываемая посторонними
взглядами, связаны у него исключительно с процессом покрывания бумаги
бисерным почерком. Неужто мы присутствуем при рождении поэмы? Рапсодии?
Эпоса? Романса? Канцоны, наконец?
- Нет, - возразил Геральт, придвигаясь к костру и укутываясь попоной.
- Я его знаю. Это не может быть рифмованная речь, ибо он не
богохульствует, не бормочет себе под нос и не подсчитывает количество
слогов на пальцах. Он пишет в тишине, и, стало быть, это - проза.
- Проза! - Вампир сверкнул острыми клыками, отчего обычно
воздерживался. - Уж не роман ли? Либо эссе? Моралите? О громы небесные,
Лютик! Не мучай нас. Не злоупотребляй... Раскрой, что пишешь? - Мемуары.
- Чего-чего?
- Из сих записок, - Лютик продемонстрировал набитую бумагой тубу, -
возникнет труд моей жизни. Мемуары, называемые "Пятьдесят лет поэзии".
- Вздорный и нелепый труд, - сухо отметил Кагыр. - У поэзии нет
возраста.
- Если все же принять, что есть, - добавил вампир, - то она много
древнее.
- Вы не поняли. Название означает, что автор произведения отдал
пятьдесят лет, не больше и не меньше, служению Госпоже Поэзии.
- В таком случае это еще больший вздор, - возразил ведьмак. - Ведь
тебе, Лютик, нет и сорока. Искусство писать тебе вбили розгами в задницу
в храмовой инфиме <Инфима (от лат. infirnitas) - начальная школа, школа
низшего уровня.> в восьмилетнем возрасте. Даже если ты писал стихи уже
там, то ты служишь своей Госпоже Поэзии не больше тридцати лет. Но я-то
прекрасно знаю, ибо ты сам не раз об этом говорил, что всерьез рифмовать
и придумывать мелодии начал в девятнадцать лет, вдохновленный любовью к
графине де Стэль. И значит, стаж твоего служения упомянутой Госпоже,
друг мой Лютик, не дотягивает даже до двадцати лет. Тогда откуда же
набралось пятьдесят в названии труда? Может быть, служение графине
засчитывается как год за два? Или это метафора? - Я, - надулся поэт, -
охватываю мыслью широкие горизонты. Описываю современность, но
заглядываю и в будущее. Произведение, которое я начинаю создавать, я
намерен издать лет через двадцать-тридцать, а тогда никто не усомнится в
правильности данного мемуарам заглавия.
- Ага, теперь понимаю. Если меня что-то удивляет, так это твоя
предусмотрительность. Обычно завтрашний день тебя интересовал мало.
- Завтрашний день меня по-прежнему мало интересует, - высокомерно
возвестил поэт. - Я мыслю о потомках. О вечности!
- С точки зрения потомков, - заметил Регис, - не очень-то этично
начинать писать уже сейчас, так сказать, "на вырост". Потомки имеют
право, увидев такое название, ожидать произведения, написанного с
реальной полувековой перспективы личностью, обладающей реальным
полувековым объемом знаний и экспериенции <Экспериенция (от лат.
experientia) - опыт, знание предмета >.
- Человек, экспериенция коего насчитывает полвека, - резко прервал
Лютик, - должен по самой природе вещей быть семидесятилетним дряхлым
дедом, с мозгом, разжиженным склерозом. Такому следует посиживать на
веранде в валенках и попердывать, а не мемуары писать, потому как люди
смеяться будут. Я такой ошибки не совершу, напишу свои воспоминания
раньше, пребывая в расцвете творческих сил. Позже, перед тем как издать
труд, я лишь введу небольшие косметические поправки.
- В этом есть свои достоинства. - Геральт помассировал и осторожно
согнул больное колено. - Особенно для нас. Потому как хоть мы,
несомненно, фигурируем в его произведении и хоть он, несомненно же, не
оставил на нас сухой нитки, через полвека это уже не будет иметь для нас
большого значения.
- Что есть полвека? - усмехнулся вампир. - Мгновение, момент... Да,
Лютик, небольшое замечание: "Полвека поэзии" звучит, на мой взгляд,
лучше, чем "Пятьдесят лет".
- Не возражаю. - Трубадур наклонился над листком, почиркал по нему
свинчаткой. - Благодарю, Регис. Наконец что-то конструктивное. У кого
еще есть какие-либо замечания?
- У меня, - неожиданно проговорила Мильва, высовывая голову из-под
попоны. - Ну, чего зенки вытаращил? Мол - неграмотная? Да? Но и не
дурная. Мы в походе, топаем Цири на выручку, с оружием в руках по
вражеской земле идем. Может так стрястись, что в лапы вражьи попадут эти
Лютиковы "мимо арии". Мы виршеплета знаем, не секрет, что он трепач, к
тому же сплетник знатный. Того и гляди его арии пролетят мимо. Потому
пусть глядит, какие арии карябает. Чтобы нас за евонные каракули случаем
на суку не подвесили. - Ты преувеличиваешь, Мильва, - мягко сказал
вампир. - И к тому же сильно, - отметил Лютик.
- Мне тоже так кажется, - незлобливо добавил Катыр. - Я не знаю, как
там у вас, у нордлингов, но в Империи наличие рукописей не считается
преступлением, а литературная деятельность не карается.
Геральт скосил на него глаза, с хрустом переломил палочку, которой
поигрывал, и сказал вполне дружелюбно, но не без насмешки:
- Все верно, однако на территориях, захваченных этой культурнейшей из
наций, библиотеки подлежат сожжению. Впрочем, не будем об этом. Мне,
Мария, тоже кажется, что ты преувеличиваешь. Писанина Лютика, как
всегда, не имеет никакого значения. Для нашей безопасности тоже.
- Аккурат! - уперлась лучница, усаживаясь поудобнее. - Я свое знаю.
Мой отчим, когда королевские коморники делали у нас перепись людей, так
ноги взял в руки, завалился в лес и две недели там отсиживался, носу не
казал. Нет уж, где пергамент, там яма, любил он говорить, а кого ныне
чернилами записывают, того завтра колесом ломать станут. И верно
говорил, хоть и паршивец был, хужее не сыскать. Мнится мне, он в пекле
поджаривается, курвин сын!
Мильва отбросила попону, подсела к огню, окончательно выбитая из сна.
Дело шло, как заметил Геральт, к очередной долгой ночной беседе.
- Не любила ты своего отчима, думается, - заметил Лютик после
минутного молчания.
- Ага, не любила. - Мильва громко скрипнула зубами. - Потому как
стервец он был. Када мамка не видала, подбирался и лапами лез, рукоблуд
паршивый. Слов не понимал, так я однажды, не сдержавшись, граблями его
малость оходила, а кады он свалился, так еще шуранула разок-другой
ногами по ребрам, да и в промежность. Два дни он опосля лежал и кровью
плевался... А я из дому прочь в белый свет дунула, не дожидаючись, пока
он вконец оздоровеет. Потом слухи до меня дошли, что помер он, да и
матка моя вскорости за ним... Эй, Лютик? Ты это записываешь, что ли? И
не моги! Не моги, слышь, что говорю?
***
Удивительно было, что шла с нами Мильва, странным был факт, что
сопровождал нас вампир. Однако же самым поразительным - и в принципе
непонятным - были мотивы Кагыра, который неожиданно из первейшего врага
стал если не другом, то союзником. Парень доказал это в Битве на Мосту,
когда не задумываясь встал с мечом в руке рядом с ведьмаком против своих
соплеменников. Действием этим он завоевал нашу симпатию и окончательно
развеял наши подозрения. Написав "наши", я имею в виду себя, вампира и
лучницу, потому что Геральт, хоть и дрался с Кагыром бок о бок, хоть и
рядом с ним заглянул смерти в глаза, по-прежнему не доверял нильфгаардцу
и симпатией его не одаривал. Правда, свою неприязнь он старался
скрывать, но поскольку он был - я вроде бы уже упоминал об этом -
личностью прямой как ратовище копья, притворяться не умел и антипатия
выпирала из него на каждом шагу словно угорь из дырявой вирши. Причина
была однозначна - Цири.
По воле судьбы я оказался на острове Танедд во время июльского
новолуния, когда случилась кровавая бойня между верными королям
чародеями и предателями, направляемыми Нильфгаардом. Предателям помогали
белки, взбунтовавшиеся эльфы и Кагыр, сын Кеаллаха. Кагыр был на
Танедде, его послали туда со специальным заданием - поймать и умыкнуть
Цири. 3ащищаясъ, Цири ранила его. У Кагыра на левой руке шрам, при виде
которого у меня всегда перехватывает дух. Болеть это должно было
зверски, а два пальца у него и теперь не сгибаются.
И после этого именно мы спасли его у Ленточки, когда собственные
соплеменники везли его в путах на жестокую казнь. За что, спрашиваю, за
какую провинность хотели, его прикончить? Неужели только за неудачу на
Танедде? Кагыр не из болтливых, но у меня ухо чуткое даже на полуслово.
Парню нет еще и тридцати, и, похоже, был он в нильфгаардской армии
офицером высокого ранга. Поскольку всеобщим языком он пользуется
свободно, а для нильфгаардца это редкость, постольку, думаю я, то есть
предполагаю, в каком роде войск Кагыр служил и почему так быстро вырос.
И почему поручали ему столь серьезные задания. В том числе и за рубежом.
Потому что ведь именно Кагыр однажды уже пытался увести Цири. Почти
четыре года назад, во время резни в Цинтре. Тогда впервые дало о себе
знать управляющее судьбами этой девочки Предназначение. Совершенно
случайно я беседовал об этом с Геральтом.
