головой потолок, стоял на задних лапах чудовищных размеров белый медведь.
Бармин осмотрел больного, человека лет тридцати, предложил тревожно
суетившимся старикам одеть сына, увез его в больницу и незамедлительно
удалил воспаленный аппендикс. Несколько дней, пока пациент лежал в больнице,
Бармин проводил у его постели все свободное время расспрашивал о жизни
полярников, слушал рассказы о разных приключениях, то и дело выпадавших на
их долю. Семенову (а это был он) Бармин понравился, осторожно, чтобы не
обидеть молодого хирурга, навел справки и, расставаясь, обещал позаботиться
о его судьбе. В лютом нетерпении прожил Бармин три недели, пока не получил
из Ленинграда телеграмму с предложением приехать в институт. А еще через два
месяца, не веря своей удаче, ушел в составе антарктической экспедиции на
станцию Восток.
На этой самой тяжелой для жизни людей станции (Южный полюс, где зимуют
американцы, расположен гораздо ниже Востока: и морозы там послабее и
кислорода в воздухе побольше) Бармин узнал о том, что еще не встречалось в
учебниках. Он видел, как молодые, полные сил люди задыхались, корчились и
исходили кровью в муках акклиматизации, как неделями не заживала пустяковая
царапина, как человек, у которого кровяное давление упало до 60 на 30,
спокойно работал и не жаловался на самочувствие, он видел, как в полярную
ночь, когда магнитные бури на две недели разорвали эфирную нить, связывающую
Восток с внешним миром, распадалась личность внешне совершенно здорового
человека.
Одного он лечил отдыхом, второго лекарствами, третьего психотерапией.
Механик Назаркин перестал умываться, зарос грязью, не менял белье -- доктор
все выстирал и выгладил, перевязал розовой ленточкой и положил на аккуратно
им же застеленным нары. Не помогло -- скрытно сфотографировал в разных
ракурсах опустившегося парня, раздобыл фото, где тот, симпатичный и
элегантный, весело улыбается жизни, и соорудил витрину: "Сегодня и вчера
Пети Назаркина -- свадебный подарок его невесте от коллектива Востока" С
того дня не было на станции человека более преданного идеалам чистоты и
гигиены, чем механик Назаркин.
В ту зимовку Бармин впервые спас человека благодаря не знаниям своим, а
наблюдательности и физической силе. В августе, под самый конец полярной
ночи, морозы стояли неслыханные -- под восемьдесят пять градусов. Мороз не
мороз, а радиозонды аэрологи запускали, и метеоролог четыре раза в сутки
выходил снимать показания приборов. В тот день Бармин дежурил по станции, и
когда Гаранин отправился на метеоплощадку, с точностью до минуты
зафиксировал его выход из дому. Дальше события развивались так. Гаранин
обнаружил на актинометрическом приборе повреждение контакта и, чтобы
устранить неисправность, снял рукавицу. В ладони мгновенно появилась сильная
боль, потом она вдруг исчезла и в свете прожектора Гаранин увидел, что рука
побелела. Встревоженный он надел рукавицу и поспешил к дому, а на Востоке-то
спешить нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, медленным, старческим шагом,
иначе в два счета сорвешь дыхание...
А Бармин смотрел на часы. Пять, семь минут прошло -- нет Гаранина.
Минуты три можно было бы еще подождать, но Бармин, томимый неясным
предчувствием, доложился, оделся и направился к метеоплощадке, где и нашел
Гаранина, который споткнулся о шланг питания, запутался в нем, упал и не мог
подняться. Здесь уже Бармин забыл о том, что и тяжести на Востоке нельзя
поднимать и резких движений делать не рекомендуется. Времени бежать за
подмогой не было. Бармин взвалил беспомощного товарища ка спину, внес в
помещение и растер спиртом. А спохватись доктор чуточку позднее -- быть бы
новой могиле на острове Буромского, усыпальнице погибших в Антарктиде
полярников... Впрочем, как смеялся потом Бармин, благодаря этому случаю, он
"накропал материальчику для научной работы: открыл влияние холода на
певческие способности". Когда, спасая Гаранина, он тащил непосильную для
одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и... онемел: спазмы
голосовых связок не позволяли произнести ни единого слова. Над мычащим
доктором сначала подшучивали, потом испугались, но компрессами и
безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.
За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь.
В обычных условиях, выяснил он для себя, сущность человека скрыта, и нужны
чрезвычайные обстоятельства, чтобы она проявилась. Так, Семенов и в еще
большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они
доброжелательны, слушают других не перебивая, охотно оказывают разные
бытовые услуги, узнав, что доктор получил новую квартиру, пришли и два дня
приводили ее в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и вовсе мягок,
хоть узлы из него вяжи -- одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их
обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и
прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что эти, казалось
бы, нехарактерные для сильных личностей поступки нисколько не мешают и
Семенову и Гаранину быть твердыми, жесткими, а порой и жестокими. Взять хотя
бы тот аврал в полярную ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай
во вторую зимовку, когда -- это было тоже в полярную ночь -- радист Костя
Томилин заболел воспалением легких, а баллоны с кислородом опустели. Коля
задыхался, без кислорода он мог погибнуть, и Белов рискнул вылететь из
Мирного на Восток. Покрутился над станцией и сбросил баллон, как торпеду,--
садиться в семьдесят с лишним градусов нельзя, не взлетишь. Искали всей
станцией, поморозились, измучились... Группа за группой входили и
возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: "Мне уже лучше, черт с
ним, с баллоном), а Семенов с Гараниным сутки не спали и никому спать не
давали: "Ищи, как хлеб ищешь, -- тогда найдешь!" Специально взвешивал потом
людей -- в среднем на три килограмма похудели, но ведь нашли баллон! По
привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон --
тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушел, и спасли Костю.
Вот это и есть внутренняя сила, скрытая, как скрывается она в ласковом
штилевом море или безобидном на вид вулкане. И еще: Семенов и Гаранин
оставались самими собой перед самым высоким начальством. Уважали его за
должность и заслуги, но не суетились и милостей не выпрашивали -- ни
словами, ни поведением. А надо было -- возражали, отстаивали свое и в обиду
своих ребят не давали. И оттого характеры их приобрели цельность, без
которой подлинно сильным человек быть не может.
Цельность -- в этом все дело! Бот, например, Макухин. Властен, суров и
груб -- с нижестоящими. А для начальства -- податливое тесто, лепи из него
что хочешь и клади в любую форму. Нет в нем цельности, значит, нет ему и
настоящей веры и сила его -- показная, бенгальский огонь...
-- Погоди-ка.-- Семенов забрал у Бармина клещи с зубилом, отбросил.--
Попробуем такой американский способ...
Семенов взял топор, сунул лезвие в щель:
-- Бей!
Бармин с силой обрушил кувалду на обух топора. Совсем другое дело! А
ну-ка, еще разок! Бац по обуху, еще и еще! Днище провалилось. Провалилось,
будь оно трижды проклято! Всхлипнув, Бармин уронил кувалду на унты, но даже
не ощутил боли. Емкость была готова! Ну, еще приделать сверху и снизу два
патрубка, ерунда.
Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять
лежал в спальном мешке, Дугин и Гаранин раскрутили гайки и снимали крышку
цилиндров с первого дизеля.
-- Помоги выбраться,-- попросил Филатов.
Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но
резко осунувшееся лицо было мертвенно бледным.
-- Разотри ланиты, детка.-- Бармин похлопал Филатова по щекам.-- Голой
ручкой, она у тебя тепленькая.
А Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у Семенова подшлемник в
крови, как это раньше не заметил. И все-таки полдела сделано!
Откуда Бармин мог знать, что самое тяжелое испытание еще впереди?
Нужно спешить
Семенов пожалел о том, что последнюю ночь в Мирном не спал.
Полночи просидел за делами с Шумилиным -- утрясали план дальнейших
рейсов на Восток, а потом до утра писал домой письмо, с подробностями,
которые любила Вера: о морском переходе, встрече со старыми друзьями в
Мирном, о разгрузке "Оби", погоде и пингвинах. Это письмо Вера будет
перечитывать много раз, и Семенов не поскупился, накатал десять убористых
страниц.
А теперь того сэкономленного сна не хватало, двое суток без отдыха --
многовато для человека на куполе. Кажется, лежишь себе в полном покое, а
сильными толчками бьется, не успокаивается перетруженное сердце, нестерпимо
болит голова, и ноет измученное тело, будто не по днищу -- по нему били
кувалдой. Семенов нащупал в кармане куртки пачку анальгина, вытащил таблетку
и сунул ее в рот, но проглотить не сумел: и слюна не вырабатывалась, и язык,
требуя воды, царапал пересохшее небо. Обычно, прежде чем лечь спать,
восточники смачивали в воде простыни и сырыми развешивали их наподобие
занавесок у постелей. Через несколько часов простыни становились совершенно
сухими, но поначалу люди всетаки дышали увлажненным воздухом и засыпали.
Дрожа от набросившегося на него холода, Семенов вылез из спального
мешка, быстро сунул ноги в унты, налил из термоса чашку теплой таяной воды,
запил таблетку и юркнул в мешок. Не сразу, но бодь в голове приутихла, зато
вновь появилась тошнота, самая гнусная и ненавидимая восточниками примета
горной болезни. Таблетку валидола под язык, пососал -- и вроде бы полегчало.
Теперь бы в самый раз хоть на часок вздремнугь. Семенов прикрыл воспаленные
веки и приготовился к быстрому забытью, но услышал какие-то хлюпающие звуки
и высунул голову. Возле нар, прибитый и жалкий, тихо скулил Волосан.
-- Ш-ш! -- Семенов высвободил руки, привлек Волосана к себе на нары и
набросил на него два одеяла. "Эх ты, охотник ,за пингвинами! --ласково
подумал он,-- Вот, говорят, собачья жизнь на Востоке. Нет, Волосан, жизнь
тут у нас совсем не собачья, плохо здесь вашему брату... Теперь близко к
пингвинам не подойдешь? Ну, терпи, скоро очухаешься, гипоксированный
элемент..."
Семенов взглянул на светящийся циферблат: люди спят полтора часа. А
может, притихли с закрытыми глазами, здесь это бывает, когда спать хочется
до невозможности, а сон не приходит. Но даже такой неполноценный отдых очень
важен для сердца и сосудов, которым трудно долго выдерживать натиск
бунтующей крови. Человеческий организм -- машина хрупкая и капризная, и
когда начинают рваться сосуды, следует немедленно выключать двигатель.
Потому и легли отдыхать: все, даже богатырь Саша, перемазались кровью. Но
что ни говори, а за тридцать часов перевернули гору работы: сняли обе крышки
цилиндров, подготовили емкость для охлаждения, промыли в керосине форсунки и
гайки. Всех делов осталось часов на десять: смонтировать крышку цилиндров на
блок-картере второго дизеля, подключить аккумуляторы -- и поздравить себя с
воскрешением. Генератор даст ток и тепло, задействует передатчик, и тогда,
дорогой друг Коля Белов, будем поднимать флаг.
Не только я, подумал Семенов, наверняка не смыкает глаз и Шумилин.
"Восток, я Мирный, слушаем вас на всех волнах...)? С тех пор, как Белов
удачно приземлился, прошли сутки, а Восток молчит, как воды в рот набрал, и
кое-кто в своем воображении начинает сочинять на первую пятерку похоронку.
