тогда верил Саше, думал -- цену себе и своему Востоку набивает... А что,
если вот так?
Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу -- снова спазмы... Подлая
мыслишка! По-всякому люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали
и в передовики выдвигали, гнали в шею и зазывали, носом вертели и в объятия
бросались, но подонком не считал никто, А друзьям-товарищам, Саше Бармину
свой труп подкинуть -- на такое только подонок и способен. Так и скажут:
трус был, истерик и лгун!
Представил себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: "Прости, Николаич,
это мы с Андреем Иванычем договорились- Филатова тебе подсунуть... Ошибся я
в нем, Николаич..."
От злости на самого себя, придумавшего ту подлую мыслишку, кровь
вскипела, в голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался...
тряпка!
И вдруг с огромной, нежданно пришедшей ясностью понял, что никак не
раньше, а именно сейчас жизнь устроила для него главную проверку. И от ее
результатов будет зависеть все: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд
Семенова. И вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое
тело, и кровь изо всех пор, и дизель -- все ото специально подстроено, чтобы
он, Филатов, встал перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат,
какой он есть. И Дугина специально подсунули: знаем сами, что он, подлец,
разбил аккумулятор, а сумеешь ли ответить за чужую вину? И на улицу за ним
никто не вышел -- тоже специально: как трус умирать будешь -- с открытым
ртом или как человек -- у дизеля?
Филатов даже засмеялся облегченно: дудки! Такую щуку, как он, на пустую
мормышку?
С радостным удивлением почувствовал, что ноги перестали дрожать, и
мускулы их наливаются силой, и голова уже не раскалывается, а просто болит,
И спазмы в желудке кончились, и в воздухе -- вот что удивительнее всего! --
кислорода вроде прибавилось.
Теперь он точно знал, что родился, жил, радовался и страдал, одним
словом, существовал на свете только для того, чтобы доказать четверым
людям... троим: Дугина больше нет,-- что они очень правильно поступили,
выбрав себе такого кореша, как Веня Филатов. Оч-чень правильно!
И, окрыленный таким замечательным открытием, пошел в дизельную.
Дугин
В отличие от первачка Филатова, который в первый день хорохорился и
строил из себя рубаху-парня, Дугин доподлинно знал, что обязательно
сорвется, морально готовился к этому, но никак не ожидал, что это окажется
горше смерти. За свою трудовую жизнь он привык к тому, что тело -- руки,
ноги, сердце и легкие -- было ему всегда послушным и безотказным, и понимал,
что ценность его как работника именно в этом, а не в каких-то других
расплывчатых качествах. Семенов потому так охотно и приглашал его на
зимовки, что он безропотно выполнял больший объем физической работы, чем
другие, не жалуясь на перегрузки и не "качая права". Безропотно и безотказно
-- В этом все дело. Здоровьем бог его не обидел, специальность он выбрал
себе дефицитную и руками зарабатывал куда больше, чем иные набитой
премудростями головой. В глубине души к этим иным Дугин относился с иронией,
сознавая свое превосходство, которое выражалось в том, что если он без них
легко может обойтись, то они без него никак не могут Это, конечно, не
относилось к Семенову, но только потому, что он был работодатель, но и
потому, что Дугин чувствовал к нему своего рода привязанность. Семенов, на
его взгляд, был из тех, кто зарабатывает себе на жизнь и головой и руками, а
такие редкие люди были в глазах Дугина существами высшего порядка,
единственными достойными зависти. Кроме того, Дугин очень гордился тем, что
Семенов относился к нему с симпатией и дружбой, видя в нем не только
механика, но и близкого к себе человека, которому можно доверять даже
кое-какие служебные секреты. Заполучить такого благожелательного начальника
-- большая удача для человека.
И теперь Дугин страдал от сознания своей ненужности: сорвался он
напрочь, надолго. Его замучили нескончаемые позывы на рвоту, изводили
носовые кровотечения, сотрясал кашель. Обузой он не стал, никто им не
занимался, но и помощи от него не было никакой. Вроде Волосана: лежи себе в
мешке и жди, пока кто-то к тебе подойдет и погладит по головке. Даже Гаранин
и тот через раз подключается к очереди, крутит рукоятку, не говоря уже о
Филатове, который ожил и будто наскипидарился...
Дугин тихо застонал -- голову пронзила резкая боль, такая, что глаза
полезли из орбит. В такой момент сорваться! Запустят дизельвроде бы и без
него сработали, а не запустят -- старший механик будет виноват, провалялся
трупом в мешке, главная надежда и опора, когда другие выкладывались. То, что
он за двоих работал, никто не вспомнит, работа славна концовкой: разве
новоселы думают о тех, кто рыл под их домом котлован и клал стены? Маляры,
паркетчики-вот перед кем лебезят и угодничают: они кончают...
Самому себе Дугин мог смело признаться в том, что высокие соображения,
которые излагал Семенов, его не очень взволновали. Ну, не удастся
расконсервировать Восток -- перезимуем на другой станции. А что касается
летчиков, то не такие они дураки, чтобы лезть в пургу. Это все одни слова.
По опыту своему Дугин знал -- мало, чтобы человек просто красиво работал,
нужно, чтобы он еще красиво говорил и сливался с коллективом. Раз нужно --
пожалуйста, нам не жалко. Но для себя Дугин давным давно установил, что
главное -- доброе расположение начальства. Будет он в глазах Семенова своим
человеком -- все в порядке, не будет -- никакие слова не помогут. Поэтому и
нужно держать себя так, чтобы Семенов любил и ценил, А любит или ценит
Филатов -- плевать. Да и кто такой Филатов для Семенова? Ноль без палочки,
рядовой механик, взятый исключительно как докторский дружок. Есть на станции
Филатов, нет Филатова -- Семенову ни холодно, ни жарко, все равно выпроводит
обратно в Мирный, если станция заработает; всего лишь за два дня показал
дружок свое неприглядное лицо. Ненадежный -- худшего греха у человека для
Семенова нет. Только такой человек и мог уронить аккумулятор, это Семенов
решил справедливо. На самом деле случайно произошло так, что уронил,
аккумулятор он, Дугин, но по логике это должен был сделать Филатов, а раз
так, пусть на нем аккумулятор и висит. Филатову теперь разницы нет, он для
Семенова человек конченый, а ему, Дугину, далеко не безразлично, на ком из
них висит, такую оплошность начальство никогда не прощает, через десять лет
помнить будет...
Дугин перестал думать о Филатове и стал горячо мечтать о том, чтобы
свершилось чудо и пришло второе дыхание, возродилась сила в руках. Не было в
его жизни такого, чтобы его работу делали другие! Он за других -- сколько
хочешь, за него -- никогда. Один пыжится своим образованием, другой песни
мурлычет под гитару, третий острит направо и налево, а Дугин если чем и
гордился, так это тем, что работал за двоих, а получал за одного.
Справедливости ради, получал он много (Семенов выхлопотал инженерную
должность), столько же, сколько Гаранин или Бармин, но и отдача его была
двойная. Кто в ту зимовку на Востоке по своей охоте полы мыл в каюткомпании
и туалет прибирал? Кто первым вызывался самолеты разгружать, на камбузе
дежурить и заболевших подменять? А кто на Льдине в пургу сутками авралил и
без сна -- отдыха взлетно-посадочную полосу расчищал, киркой ропаки долбал и
взорванные торосы трактором оттаскивал? Женька Дугин!
Кто его не любил -- молчали, сказать-то было нечего. Андрей Иваныч,
например. С виду уважительный, а не любит. Ну, не то что не любит, а слишком
вежливый, на "вы", а Филатова знает без году неделя, но "тыкает". Или
доктор: как затевал на Льдине "междусобойчик", ни разу не приглашал, тоже с
Филатовым обнимался. Ваше дело, в друзья не набиваюсь; хорошего слова про
Дугина не скажете, но и на худое совести не хватит: не заслужил.
Почувсгвовал омерзительный запах нашатыря и высунулся из мешка: Бармин
склонился над Гараниным, совал ему под нос бутылочку.
-- Жив, курилка?-- подмигнул Бармин.-- Поваляйся еще минуток десять,
будешь свеженький, как огурчик с бабушкиной грядки!
Дугин благодарно улыбнулся и стал чутко прислушиваться к себе. Рези в
животе приутихли, от горла уходила тошнота, и он замер, весь отдавшись той
мечте: обрести второе дыхание. "Не торопись, дыши ровнее, ровнее... Кончатся
боли, успокоятся потроха, задышит грудь -- и ты станешь человеком",--
уговаривал себя он.
Так полежал еще немного, решил, что уговорил, и стал вылезать из мешка
-- дрожащий от холода, слабый, как муха, упрямый. Никто ничего не сказал, и
Дугин, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, стал ждать своей очереди.
Кто кого?
Масло уже разогрелось и не оказывало такого сопротивления, как раньше.
Семенов лежал в спальном мешке и смотрел на Филатова, который с бешеной
скоростью раскрутил рукоятку так, что не мог ее удержать. Коленчатый вал
наверняка набрал необходимые 120-130 оборотов в минуту, и по всем правилам
дизель должен был запуститься. Ну, хотя бы чихнуть, намекнуть на то, что он
оживает. Должен бы... Где-то в его стальном теле хранится секрет, какая-то
деталь знает, что нужно сделать, чтобы вдохнуть в него жизнь...
Семенов провел рукой по лицу. Кровь запеклась, стянула щетину, но вроде
бы остановилась. Жалкая бренная плоть, усмехнулся он. Вылез из спального
мешка, в глазах мелькали радужные пятна. Кивнул Гаранину и Дугину --
полежите пока что; на неверных ногах подошел к дизелю, подождал, пока
Филатов отпустил рукоятку. Она покрутилась по инерции и замерла.
-- Что думаешь, Веня?
-- Еще бы разок проверить.
-- Давай, мы поможем.
Снова проверили топливную систему, распылители форсунок, прогрели
масляный поддон паяльной лампой.
Еще раз десять раскручивали рукоятку, сначала по очереди, а потом
Бармин и Филатов.
Вхолостую -- дизель молчал. Может, секрет был в том, что температура
наружного воздуха сковала цилиндры, топливо не самовоспламенялось. При таком
морозе нужен стартерный запуск, электричество сильнее даже самых могучих рук
человека. Плетью обуха не перешибешь. Все физические силы пятерых людей
бесследно исчезли в дизеле, как в болоте.
Все знали и думали про себя, но никто не решался сказать вслух: "Что
могли -- сделали. Хватит гробиться с этим дизелем, подумаем о том, как бы
самим выжить".
Причина, по которой никто не решался сказать вслух, была такая.
Полчаса назад Семенов переводил морзянку из Мирного: Белов пытался
вывести самолет на полосу, но потерпел неудачу. При этой попытке, как узнали
из другой радиограммы на материк, получил тяжелую травму и надолго выбыл из
строя Крутилин. Летчики ждут ослабления ветра хотя бы до двадцати метров,
чтобы предпринять вторую попытку.
В экипаже Белова тоже пять человек. Если пятерка на Востоке уляжется в
спальные мешки, пятерка Белова может погибнуть. Кругом одни пятерки, как
пошутил Бармин, будто в дневнике у примерного школьника.
Быть Востоку или не быть -- это геперь ушло на второй план. Тот, кто не
разберется, посмотрит косо, но бог с ним. А погубленных жизней не простит
никто -- ни люди, ни собственная совесть. Значит, был и останется только
один выход: запустить дизель и подать о себе весточку.
"Помни о повозке",-- подумал Семенов. Было у него с Гараниным такое
магическое слово, вроде шифра,-- "повозка". А за ним скрывалась притча,
когорую давно рассказал Семенову Андрей. На фронт он попал семнадцатилетним
подростком, худым и долговязым, физических сил после запасного полка с его
